Е. Абелюк, Е. Леенсон. «Жизнь Галилея»

Из книги Е. Абелюк, Е. Леенсон, при участии Ю. Любимова. «Таганка: Личное дело одного театра», М.: «Новое литературное обозрение», 2007

Премьера спектакля «Жизнь Галилея» состоялась в Театре на Таганке 17 мая 1966 года. Афиша свидетельствовала: с немецкого пьесу Б. Брехта перевел Лев Копелев, стихи – Давид Самойлов. Художник – Энар Стенберг. Музыка, в традициях театра, писалась актерами: Борисом Хмельницким и Анатолием Васильевым. А еще использовалась Тринадцатая симфония Дмитрия Шостаковича, навеянная композитору поэмой Евгения Евтушенко «Бабий яр». Играла значительная часть труппы. В спектакле были заняты Владимир Высоцкий, Дальвин Щербаков, Вениамин Смехов, Инна Ульянова, Зинаида Славина, Рамзес Джабраилов, Готлиб Ронинсон, Валерий Золотухин и очень многие другие артисты. Как это часто бывало на Таганке, некоторые актеры играли сразу по две роли. Например, Вениамин Смехов исполнял роль куратора Приули и кардинала Беллармина.

Попробуем мысленно, эпизод за эпизодом, «восстанавить» ушедший в прошлое спектакль. С этой целью почитаем сохранившиеся рецензии театроведов.

Итак, билеты куплены, звонок в фойе прозвенел. Входим в зрительный зал Таганки. На сцене «…слева и справа от портала тесными группами расположились рисованные фигуры монахов и мальчиков-певчих. Фанерное брюхо святоши перехватила толстая веревка, на пелеринки детей наклеены белые кружева. Еще не появились в круглых прорезях лица актеров, но можно считать, что спектакль начался»¹.

Потом, когда начиналось действие, зритель мог наблюдать, как «…справа от сцены в дырки щитов выглянут лица монахов-долдонов, сле­ва – мальчиков в белых кружевных одея­ниях. Два хора – каждый по-своему – будут комментировать и судить жизнь Галилея. Хор слева – поддерживать ученого, хор справа – осуждать»². Хоры будут играть в спектакле очень важную роль; как замечал А. Аникст:«…они воплощают в себе не только церковь, но и все силы, имеющиеся во всяком обществе, где… власть поддерживают из корысти или из рабского трепета перед силой, из-за косности ума или душевного равнодушия. Этот хор то предостерегает Галилея, то уговаривает его смириться, то злобно торжествует по поводу его поражения. По другую сторону сцены – хор мальчиков, чьи чистые голоса выражают надежду на то, что лучшие начала жизни должны восторжествовать»³.

Но вернемся к началу спектакля: «… посредине раздви­нутся толстые рустованные стены (сотворен­ные, впрочем, из легких, когда надо – прозрачных, яичных подставок), вынырнут из- под земли молодые актеры, по-вахтанговски неся над головой свои костюмы и приветст­вуя зрителей как друзей. Потом они обла­чатся в свои приблизительные одеяния, в прорезях которых будут мелькать черные трико лицедеев с Таганки, и разыграют пе­ред нами историю великого итальянского физика, предавшего свое призвание»⁴.

«Торжественная желто-белая словно бы пупырчатая стена, построенная вдоль авансцены художником Энаром Стенбергом, дает актерским фигурам выразительный фон. Человек на этом фоне выглядит рельефно, выпукло, каждое движение становится значительным. Потом стена распадается надвое, и перед нами уже не стена, а улицы, комната, ворота, дворцовый зал – все, что угодно драматургу и режиссеру. <…> Неожиданный строительный материал, примененный художником, …так естественно сочетается с современными портфелями, современными сигаретами и некоторыми другими вполне сегодняшними деталями, которые Любимов изредка непринужденно раздает своим актерам, как бы призывая их не очень углубляться в историю, во всяком случае – не забывать о ее нынешнем смысле. Они и не забывают»⁵.

«…почему отказался Галилей от своего учения? Почему не выстоял, сдался под напором святой инквизиции, не смог ска­ зать “нет”? Обычно считается – да и сам Брехт дал к тому достаточно веские основа­ния, – что главный виновник – мирская плоть, непомерная склонность Галилея к “ земным наслаждениям” [“…я презираю людей, чьи мозги не способны наполнить им желудки”, – говорит Галилей Брехта.]. Театр с этим ре­шительно не согласен. Никакого пиршества плоти! Никакого “комфорта”! Суровая, поч­ти спартанская жизнь.

Едва взглянув на Галилея – В. Высоцкого⁶, вы тотчас убедитесь, что такой человек легче отвергнет старое вино, чем новую мысль. Лишения привычны. Скудость не разжигает аппетита. Пресловутого “символического” гуся он ест без жадности, по-рабочему, вина не смакует, экономку хлопает пониже спины без всякого сладострастия, просто так, для поддержания спортивной формы»⁷.

«…у Любимова нет, например, ничего подобного великолепной длительной сцене трапезы Галилея, который сладостно обсасывал гусиные косточки в спектакле брехтовского “Берлинского ансамбля”. Любимова другое интересует»⁸.

Свои первые реплики Галилей-Высоцкий произносит « стоя на го­лове, проверяя упругость мышц, плескаясь полуголый в лохани с водой и растираясь до­ красна грубым полотенцем.

Крепкий, здоро­вый мужик с упрямым взглядом исподлобья. Совсем не Дон-Кихот, но и не чревоугодник Фальстаф. Никакой возрожденческой раско­ванности титана (титан мог бы выстоять!). Скорее, обычный плебей, сметливый крестья­нин, знающий, почем фунт лиха. И уж вовсе не тот, кто “слишком ценит удобную жизнь”, чтобы от нее отказаться. <…> Не о том его печаль: бы­ ло бы у кого занять полскуди на линзы. Значит, и терять нечего и защищать – тоже. Значит, сам собой отпадает заметный брехтовский мотив: веления плоти не властны над этим Галилеем.

Тогда что же, что вынуждает его отступиться?

Вот здесь и сказывается позиция театра. Для него причины внешние, общественные гораздо важнее личных. Обвинение переадресовывается. Отступничество Галилея здесь явно и открыто связано с главной обличительной тенденцией спектакля – с ненавистью к наступлению реакции на человека. Той реакции, что цепко сторожит незыблемость священных “устоев”, душит сомнения, сжигает всякую смелую мысль, обезглавливает истину. Тень “сожженного” [Джордано Бруно] все время витает над Галилеем. Недаром кадила монахов дымят вокруг дерзкого ученого с такой яростью, словно костер уже подпален. Недаром тол­па церковников кидается на него со всех сторон, готовая растерзать, разорвать в клочья. И Галилей оказывается то распятым на стене в световом круге, то пригвожден­ным к полу пронзительным белым лучом сверху. Так досказывается, сценически раз­ вивается мысль драматурга. И постепенно, шаг за шагом ощущение скованности, несво­боды, висящей угрозы нарастает. <…>

Вначале Галилей еще тщится как-нибудь пе­ рехитрить судьбу. Ему кажется, что “насту­пило новое время” – теперь уже не сжига­ют. “Человечество все как будто ждет чего- то...” И далекий музыкальный мотив фанфа­рами подхватывает его надежду. Но монахи справа недаром гудели: “В этом мире все в порядке, ничего не происходит...” Устои – незыблемы. Идти наперекор – невозможно. Надо двинуться в обход, как-нибудь извер­нуться, кинуть подачку от своих научных щедрот. Лишь бы получить возможность ра­ботать. Он еще в силе, перед ним еще заис­кивают. Кажется даже, что не он, а его боятся. Вот этот куратор Приули, например, что пришел с малоприятной новостью: в над­бавке к жалованью отказано. Галилей едва шевельнул рукой, а маленькая головка ку­ратора в черной шапочке уже резко метну­лась в сторону, словно получила удар.

Брошенной подачки оказывается мало⁹: вели­кое открытие спутников Юпитера, сделанное с помощью телескопа, никого не интересует, раз сам телескоп не приносит больше дохода. Глубокой ночью Галилей только что вдохно­венно носился по сцене, так что полы его коричневого халата словно развевали ветры истории. “Нет опоры в небесах! Нет опоры во вселенной!” – грохотал его голос. Но на­ ступает утро, и великий астроном сгибается в три погибели и строчит раболепное пись­мо. Телескоп, который только что бесстраш­но кидался ввысь, к самому Юпитеру, теперь освещает унизительные строки. “Ползком, на брюхе”, но он протащит свое открытие, заста­вит поверить факту. Его беспокоит только одно: “достаточно ли раболепно” звучит его послание великому герцогу Флоренции? Стро­ки письма крупно выведены на полотнище с кистями. Словно знамя, поднимают его мо­нахи с кадилами, скрывая фигуру согбенного Галилея.

Но великий герцог еще так юн, а его при­ дворные ученые так безнадежно догматичны. Стойко охраняют они веру в стройный поря­док системы “божественного Аристотеля”. За­ставить их посмотреть в телескоп и самим убедиться невозможно. Церемонная шеренга черных мантий ученых и черно-белых – придворных дам не дрогнет. Никто не выйдет из ряда, не унизится до того, чтобы подняться к ненавистной “трубе”. Только шаг вперед, отказ – и обратно, в ряд. Их фигурам до­ступен только ход пешки, на одну клетку. Новые звезды “не могут существовать” про­сто потому, что они “не нужны”, ибо грозят разрушить стройность системы. Кажется, ясно?

Тщетно Галилей будет упрашивать всех по очереди: каждый как по команде повернет от него голову вбок. И великому гер­цогу тоже скомандуют. Тщетно хор мальчи­ков своей чистой мольбой прервет действие и попросит: “Люди добрые, посмотрите в эту трубу!” Люди услышат только темный глас монахов: “Воздержитесь, чада, можно увидеть не то, что надо!” И когда Галилей все-таки будет настаивать: ведь у Аристотеля “не бы­ло подзорной трубы!..” – тут уже вера в ав­торитарную власть вздыбится в полном, искреннем негодовании. Он посягнул на самое святое! “Если здесь будут втаптывать в грязь Аристотеля!”– визжит философ. Довольно! Процессия удаляется.

Здесь падает вера Галилея в могущество до­казательств, в силу факта, подрывается реши­мость действовать любым путем. Протащить истину любой ценой, “на брюхе”, не удалось. Его “раболепие” оказалось напрасным. Хит­рость окольных путей – бессильна и обман­чива. <…> Почуяв это, реакция переходит в атаку. Вокруг Галилея закружил мерзкий хоровод в черных сутанах. Над ним издеваются, его оплевывают, про­клинают. Пускают в ход угрозы, соблазны, убеждения и, наконец, испытав все средства, запрещают его веру: учение Коперника объявлено “безумным, нелепым и еретическим”. Галилею затыкают рот. Он вынужден замолчать. <…> Наука ухо­дит в подполье. Монахи со свечами и кади­лами снуют вокруг дома. Черная блестящая стена множит их блики. В ночной тиши оди­нокий Галилей сидит за своим рабочим сто­лом, упрямо сжав кулаки. Маленький монах с льняными волосами и бледным испитым ли­цом чуть слышно приближается к нему. Вот еще один человек, который захотел убедить Галилея отказаться от научных исследований. Длиннейший монолог Фульганцио В. Золоту­хин произносит как исповедь жизни целого народа, как молитву, скорбную, проникающую в душу. <…> И на мгновение кажется: а может быть, он действительно прав, этот истощенный физик- монах, что опустился сейчас на колени и под­нял усталые глаза к небу? Может быть, в самом деле есть некое “благородное материн­ское сострадание” … в том, чтобы не подрывать привыч­ной веры, определенного порядка, неизменно­го круговорота, в котором живут его родите­ли – бедняки из Кампаньи? Отнять у них ве­ру – значит предать и обмануть их. Ведь ес­ ли Священное писание лжет – “нет никакого смысла в нашей нужде; трудиться – это зна­чит просто гнуть спину и таскать тяжести, в этом нет подвига...”.

И вдруг смиренно льющийся голос заглуша­ется грубым рокотом: “Почему порядок в на­шей стране – это порядок пустых закромов?!” Галилей подымается лбом вперед, кулак рубит стол: “Я насмотрелся на божественное терпение ваших родных, но где ж их божественный гнев?!” Обвинения сыплются на го­лову коленопреклоненного монаха. Но, как бы почувствовав, что они могут быть равно обращены к нему самому, Галилей постепен­но стихает. Почти дружелюбно бросает он на пол перед маленьким монахом свою рукопись, тем самым беря его в ученики. И голос уче­ного звучит печальной лаской: “Я объясню тебе, я объясню тебе...” Склонился над кни­гой Фульганцио. Задумался Галилей. А высоко над ними засветилась тонкая медь чуть искривленной вращающейся сферы.

Молчание длилось восемь лет. До тех самых пор, когда однажды в комнате Галилея не появился бывший его ученик и жених его до­чери Вирджинии – Людовико. Изящный, в черных очках, с современным портфельчиком в руках, он принес нежданную весть: новым папой будет просвещенный человек. При этом Людовико не преминул напомнить Галилеюо его обязательстве молчать и не “вмеши­ваться в споры о вращении Земли вокруг Солнца”. Куда там! Галилей рванул со стола скатерть, едва не расплескав вино. Прочь! “Мир приходит в движение!” Вновь послышались ему победные звуки фанфар. Трубить сбор! Приборы на стол! Приготовить все к новому эксперименту – мы будем изучать солнечные пятна! Забегали в волнении учени­ки, комната вмиг преобразилась. А в центре, широко расставив ноги, встал, как капитан, Галилео Галилей (только тут стало ясно, чего стоило такому человеку его восьмилетнее мол­чание!).

Он почти не заметил, как покинул его дом и его дочь оскорбленный Людовико. Не обра­тил внимания, что дочь упала перед ним без чувств. Переступив через нее, Галилей жадно приник к прибору: “Я должен, должен уз­нать!”

Словно подхватив радостный клич Га­лилея, вдруг вспыхнул красный свет, заша­тались и раздвинулись стены (монахи не смогли их удержать). Народ высыпал на пло­щадь как из решета. Зазвучал лихой карна­вальный мотив – “Хотели юмор сгубить...”»¹⁰.Это разворачивается сцена «Ярмарка». Представьте себе: скорость музыки Шостаковича увеличена вдвое, композитор разрешил.«Оборванный люд заплясал, запел. Выскочили лицедеи, подняли пугало Галилея из рогожи, высекли голую куклу кардинала и кину­ли прямо в зал. Запели озорную песню о Земле и Солнце, каждый куплет изображая пантомимой – грубо, эротично, с перцем. А припев скандируют все.

А я скажу на это так:

Хоть что бы ни случилось,

Хочу начальством быть себе!

Не так ли, ваша милость?!

И пошла вакханалия. Фривольные жесты, ак­робатика, уродец заплясал на костылях. В такт пляске заходили ходуном черные бле­стящие стены в глубине. Нищий люд двинул­ ся в танце вперед, на нас. За девицами в драных юбках – парни с дубинами, будто круша все на пути. Вот почему страшились церковники учения Галилея. Оно чревато бун­том. <…>

… с этим учением решают покон­чить. Галилей еще не знает об этом, когда приносит свою новую книгу во дворец вели­кого герцога. <…> Длинный учрежденческий коридор – преддве­рие власти. Монахи с портфелями. Скрипучие двери. Шпионы за каждой из них. Галилей с дочерью долго добивается приема. Но две­ри распахивают перед ним лишь затем, чтобы сообщить, что карета святой инквизиции его уже ждет... Никто не преградит последний путь Галилея. Тот самый народ, который не­давно в восторге подхватывал его учение, тот люд, который плясал свою бунтарскую пляс­ку, теперь покорно встал на колени. Новый папа благословляет его из высокой, недосягае­мой амбразуры окна. И все как один, пого­ловно склонились со свечами долу – привыч­но, молитвенно… Шествие со свечами безмолвно удаляется.А во след толпе так же спокойно шествуют монахи, ведущие ученого на допрос. <…> Гали­лей исчез. Отчаянные детские голоса забились в тревоге:

В этот день, в этот час

Галилей не покинет нас...

Пусть лучше его сожгут,

Уста его не солгут!

Но вот наступает день отречения»¹¹.

«В зловещей темноте, под заунывное церковное пение инквизиторы проводят Галилея, показывая ему орудия пыток. Как удары кинжалов, бьют ему снизу в лицо пучки света, и он отшатывается от них. Спектакль достигает кульминации. Ученики ждут исхода. Они верят, что Галилей устоит. А в сторонке истово молится Вирджиния, чтобы отец отрекся от своего учения. Звучит торжественная музыка, и ученики торжествуют: “Он устоял! Какое счастье!”, “Он не отрекся!”, “Итак, человек не боится смерти!” И вдруг, в разгар ликования раздается тяжелый удар большого колокола. Его звон швыряет из стороны в сторону учеников и звучит, повторяемый эхом, текст отречения»¹².

« “Я, Галилео Галилей, учитель математики и физики во Флоренции, отрекаюсь от того, что я утверж­дал...” Другой голос, более высокий, вторит ему: “Я, Галилео Галилей, учитель математи­ки и физики...” Третий подхватывает, пере­крывает: “Я, Галилео Галилей...” Голоса за­полняют мир, ширятся, гудят и перекликают­ся. В этом сплошном гуле появляется Гали­лей. И пока он идет через комнату и тяжело опускается у рампы, голоса продолжают пре­следовать его, как проклятие. Все кончено. Инквизиция победила.

Человек побежден. Любимый ученик Андреа Сарти упал, забив кулаками об пол: “Трус!” – и поднял заплаканные глаза: “Несчастна та страна, у которой нет героев!” Но сразу с мучительной силой ему бросает поверженный Галилей: “Нет! Несчастна та страна, которая нуждается в героях!” Трагическое лицо осве­щено резким лучом. Таким мы видим преж­него Галилея в последний раз. Из темноты проступают монахи со свечами. Чудится дале­кий реквием. Это хоронят истину»¹³.

Но спектакль еще не закончен. Предстоит финал. В спектакле Ю. Любимова он необычен. Режиссер объединил два варианта финала, написанные Брехтом в разные годы. Первый финал – в 1938 – 1939 годах; здесь Галилей оказывался законопослушным вынужденно, автор не судил его за это. Поведение ученого напоминало о тактике антифашистов в гитлеровской Германии. В этом финале прослеживалась и параллель с отречением Николая Бухарина, признавшего свои «преступления» на показательном процессе по делу «Антисоветского правотроцкистского блока». Второй финал создавался после Второй мировой войны, когда мир оказался свидетелем страшных последствий научного открытия – создания атомной бомбы, взрывов в Хиросиме и Нагасаке, теперь на первый план вышла тема ответственности ученого перед человечеством. Два финала исполнялись в спектакле Театра на Таганке один за другим, подряд.

Вот как это увидели зрители: «После этого Галилею суждено было прожить еще долгих девять лет пленником инквизи­ции. Одряхлевший, полуслепой, он сидит пе­ред закругленным лотком и тупо катает по нему шарик – туда, сюда... туда, сюда. Ря­дом – недремлющее око – монах. Единствен­ное развлечение – дразнить стражника. Ки­нуть нарочно камень и сказать: “Упал ка­мень”. Тот подымет. “Опять упал”. Тот спря­чет за пазуху. “А у меня – два!” Улыбка почти идиотская. Глаза – в одну точку, во рту – дудка, пиликает потихоньку. Словом, “ полное душевное оздоровление”. Таким и застает своего бывшего учителя Андреа Сар­ти, молодой ученый, покидающий родину. Сучковатой палкой Галилей притягивает его к себе за шею: “Я отдал свои знания власть имущим, чтобы те их употребили, или не упо­требили, или злоупотребили ими – как им заблагорассудится – в их собственных интере­сах”. Равнодушный, скрипучий голос, пустые глаза. Вошла поблекшая Вирджиния с гусем. “А теперь мне пора есть”, – старик склонилс я к тарелке. Андреа вышел. Всё»¹⁴.

Но и тут спектакль не закончился, и критик продолжает свой рассказ: « Хор мальчиков вздрогнул: “Галилей, неуже­ли таков твой конец?!” И актеры возвращают­ся, чтобы сыграть другой брехтовский финал. Дается красный свет. Снова пригибает Га­лилей сучковатой палкой Андреа за шею. И снова произносит свои слова: “Я живу ос­торожно”. Но что это? Перед нами уже не дряхлый, впадающий в маразм старик, а слов­но прежний Галилей. Этот упрямый слепну­щий человек в лунные ночи тайком снимал копию своей последней книги “Беседы”, чтобы теперь Андреа мог переправить ее за гра­ницу. Сарти ошеломлен: ведь “это меняет все!.. Вы спрятали истину! Спрятали от вра­га!” Он готов снова преклоняться перед учи­телем. Но Галилей сурово его останавли­вает.

“В свободные часы – у меня теперь их много – я размышлял над тем, что со мной про­изошло... <…> Если б я устоял, то уче­ные-естествоиспытатели могли бы вырабо­тать... торжественную клятву применять свои знания только на благо человечества!” Голос его крепнет, наполняется резкой горечью: “Я предал свое призвание. И человека, который совершает то, что совершил я, нельзя терпеть в рядах людей науки”. Приговор произнесен. Низко опускается голова Галилея. Над его головой где-то высоко запевает взволнован­ный мальчишеский голос:

И если ты себе остался верен,

Когда в тебя не верит лучший, друг...

Земля – твое, мой мальчик, достоянье!

И более того, ты – человек!»¹⁵

Пьеса Брехта заканчивается рассказом о том, как труд Галилея, пленника инквизиции, переправляют в страны, где расцветает новое учение – гуманизм. Однако этот эпизод не попал в спектакль. Вместо него появился эпилог от театра – пантомима: выбегавшие на сцену пионеры радостно вращали перед Галилеем маленькие глобусы, модель его открытия. Такой финал словно свидетельствовал о победе ученого над временем. (Эпилог был созвучен прологу: перед началом основного действия пьесы на сцене тоже появлялись мальчики-пионеры, за которыми гнались мрачные монахи).

Слова хора «…Земля – твое, мой мальчик, достоянье! / И более того, ты – человек!»,звучащие в последней сцене спектакля, критик М. Строева комментировала так: « Но строки эти – как призыв к стойкости – обращены уже не к нему [Галилею]. А наверное, к са­мому поющему мальчику, к нам, сидящим в зале, к тем ребятам, что так весело закрути­ли сейчас свои глобусы на авансцене: ну ко­нечно, “она вертится!”»¹⁶.

Примечания

1 Т. Ланина. На сцене гости – «Жизнь Галилея» // Вечерний Ленинград, 10 мая 1967 г.

2 М. Строева. Жизнь или смерть Галилея // Театр, 1966, № 9.

3 А. Аникст. Трагедия гения // Московский комсомолец, 17 сентября 1966 г.

4 М. Строева. Жизнь или смерть Галилея // Театр, 1966, № 9.

5 К. Рудницкий. Искусство жить на земле. // Радио. Телевидение, 1966, № 29, С. 11.

6 Первоначально на роль Галилея Ю. П. Любимов предполагал художника Юрия Васильева, но уже во время первых репетиций эту роль получил Владимир Высоцкий.

7 М. Строева. Жизнь или смерть Галилея // Театр, 1966, № 9.

8 К. Рудницкий. Искусство жить на земле. // Радио. Телевидение, 1966, № 29, С. 11.

9 От Галилея ждали «полезных» открытий. Чтобы иметь возможность продолжать исследования спутников Юпитера, ученый преподнес герцогу телескоп, выдав его за собственное изобретение.

10 М. Строева. Жизнь или смерть Галилея // Театр, 1966, № 9.

11 М. Строева. Жизнь или смерть Галилея // Театр, 1966, № 9.

12 Г. А. Хайченко. Путь советского театра. Вып.2, М., 1967, сс. 84 – 85.

13 М. Строева. Жизнь или смерть Галилея // Театр, 1966, № 9.

14 Там же.

15 Там же.

16 Там же.