Варвара Агапова. В пространстве Художественного театра

В своем эссе-рецензии я хочу проанализировать постановку Адольфа Шапиро «Вишнёвый сад», премьера которой состоялась 3 июня 2004 года в Московском художественном театре им. А.П. Чехова. «Вишнёвый сад» был поставлен к столетию пьесы, художественное своеобразие которой определила интонацию театра XX века. Режиссер задумался,  где могут жить герои пьесы-легенды теперь, когда от их вишнёвого сада уже ничего не осталось. Интересным является тот факт, что Адольф Шапиро обращается к постановке произведения каждое десятилетие: Таллин видел его «Вишневый сад» в 1971, в восьмидесятых его смотрела Латинская Америка, в 1993 режиссер поставил пьесу в БДТ и уже в 2004 в - МХТ. По словам самого мастера, возвращение к произведению и переосмысление его за счет постановки на разных сценах связано с тем, что «каждый раз находишь в ней что-то новое». «Чехов ведь совсем не дидактичен», — говорит Шапиро, «Он дает возможность разного взгляда. То, что в театре называется «разные трактовки»… Этой пьесой Чехов, как и Шекспир «Гамлетом», задал большие загадки человечеству, которые до сих пор можно отгадывать по-разному…В театре есть такое понятие – «отставленная пьеса». Пьеса написана, ее поставили и нет смысла ставить второй раз. Она отставлена, то есть найдены ответы на достаточно простые вопросы. А Чехова отставить невозможно». Действительно, несмотря на то, что пьеса является очень известной и считается неотъемлемой частью русской классической литературы, которая может показаться читателю приевшейся, она не теряет своей самобытности и актуальности, влечет за собой множество трактовок.

На мой взгляд, все действо, происходящее на сцене МХТ, можно смело назвать скудным: сразу бросается в глаза аскетичность сценографии: зритель видит только шехтелевский занавес, распахивающийся в глубину сцены на манер усадебной аллеи, с изображенной на нем парящей чайкой, несколько источников контрового света и определенные предметы реквизита, которые появляются в течение действа в определенный момент лишь в качестве вспомогательных элементов сюжета, нежели для создания антуража: стулья, деревянные подвижные конструкции-постаменты, скамейки. Самыми многословными в данном случае являются кулисы: они играют роль сада с его аллеями, по которым скучают Раневская и Гаев, они превращаются в кусты, где прячутся Аня и Петя Трофимов, и даже оказываются стенами усадьбы, которая отворяет дверь приехавшей из Парижа Любови Андреевне. По словам Шапиро, мхатовский занавес является символом «быстротечности жизни, ее изменчивости». Это не пространство жизни, в котором существуют герои пьесы, а пространство театра, сцены, в котором живут поэтические персонажи Чехова. В результате возникла идея трансформирующегося занавеса МХТ, как метафоры трансформации времени. Чайка, изображенная на занавесе, сразу привлекает зрительское внимание, так как ее изображение очень контрастирует с зеленым полотном кулис. Она, с одной стороны, отсылает нас к известной «Чайке» А.П. Чехова, в которой так же, как и в «Вишневом саде», сталкиваются между собой два разных поколения, с другой же изображенная птица сразу навевает мысли о символизме данного образа: стремлении человека к свободе и протесте против гнетущей действительности. Здесь можно провести параллель между одной из  основных идей произведения — невозможности приспособиться к «новому времени», новой реальности. 

Свет в постановке немного нивелирует скудность и простоту оформления сцены: он меняется на протяжении всего действа. Изначально свет контровой: он лишь подсвечивает героев, отделяя их от остального темного пространства. Такое освещение, на мой взгляд, делает актеров плоскими, лишая происходящее на сцене глубины. Впоследствии, когда занавес открывается, меняются источники света: то он находится сбоку, тем самым создавая тени на стенах, то он меняет цвет и подсвечивает фон сзади (например, становится оранжевым, когда выходит оркестр). Эти изменения в свете происходят крайне редко: большую часть действа свет просто подсвечивает героев, становясь то более теплым, то более холодным. На мой взгляд, самым интересным приемом тут оказывается боковой свет, создающий тени. В первый раз они появляются, когда на сцену выходят Любовь Андреевна с Аней, приехавшие из Парижа. Тени будто бы символизируют отголосок прошлого и неопределенность настоящего: усадьба Раневской стала домом для бесприютных скитальцев, по сути — «теней прошлого», оживающих на сцене. Эти тени оживают не только в телах актеров, но и в буквальном смысле на стенах.

Можно провести параллель между подходом к сценографии и работой над костюмом — одежда актеров такая же сдержанная, без лишних деталей. Мужские костюмы похожи друг на друга: они сделаны из сукна разных светлых тонов. Женские платья также не отличаются своей яркостью и неординарностью: одежда Вари, Дуняши и Ани светлая, из простых тканей. Выделяется лишь Любовь Андреевна — ее наряды более яркие, броские: можно отметить мех и громоздкие украшения под стать французской моде.

Отдельно стоит отметить актерский состав и актерскую игру. Большой резонанс вызвало участие в постановке Ренаты Литвиновой. Она сразу привлекает зрительское внимание. Многие критики отметили точное попадание в роль: Раневская приезжает из Парижа и кажется чужой среди всех. Точно так же и Литвинова – совершенно особая среди всех актеров. Шапиро подтверждает эту мысль, называя актрису «инопланетянкой»: «С ее приходом возникает тема спектакля в спектакле. Раневская настолько же чужда пространству Дома, как Литвинова – МХТ. Они обе живут не здесь, приехали сюда ненадолго, мало понимают в том, что происходит, их чувства далеки, они только вписаны в определенную ситуацию, которую надо пережить и вернуться туда, где привычнее: в Париж...». Я могу частично разделить данную позицию и сказать, что действительно ощущалась определенная отрешенность актрисы: она будто бы постоянно витала в облаках, не осознавая, в рамках какого пространства она сейчас находится. Однако, как мне кажется, данный эффект достигался не профессионализмом Ренаты Литвиновой, а отсутствием понимания персонажа, подкрепленным отсутствием понимания, что она делает на сцене МХТ. Актерская игра мне показалась посредственной и «роботизированной», я не верила тексту, который воспроизводила Литвинова, казалось, будто бы текст пьесы в ее устах отделен от происходящего вокруг: все актеры проживают жизни своих персонажей, тогда как Литвинова просто читает готовый материал. Остальные герои, на мой взгляд, существуют достаточно органично: эмоциональность и импульсивность Лопахина, непосредственность Ани, относительная педантичность Пети Трофимова — все эти характерные черты прослеживаются в игре актеров. Однако, по моему мнению, все равно актеры отличаются от тех канонических образов, к которым мы привыкли: например, Фирса, которого большинство читателей представляют стареньким дряхлым старичком, играет Николай Чиндяйкин, не похожий на восьмидесятисемилетнего лакея.

Таким образом, подводя итог, хочу отметить, что просмотренная постановка вызвала у меня неоднозначные впечатления. С одной стороны, она приближена к представителям классического драматического театра, именно поэтому оправдан определенный аскетизм в сценографии и костюмах. С другой же, по моему мнению, данный аскетизм должен быть нивелирован с помощью яркой и запоминающейся актерской игры, которая заставляет прочувствовать авторский текст и переосмыслить его, наполняя новым значением. В данном случае у меня этого не произошло: после просмотра не было никаких эмоций, более того, не появилось определенной связи с чеховским текстом и его основными замыслами.