Елена Барутчева - Бауэр. ЧЕЛОВЕК ИЗ СНОВИДЕНИЙ: В этом году Сергею Параджанову исполнилось бы 80 лет

Планета КРАСОТА, 2004, № 9 -10.

В Тбилиси много крутых узких улочек, и большая часть из них ведет к подножию Святой горы, или, как называют ее грузины, «Мама Давит» - горе Святого Давида». По одной из них, пожалуй, самой крутой, полз мой рыжий жигуленок, и я с ужасом наблюдала, как вымощенная булыжником улочка становилась все круче, все отвесней… «Сюда», - мой приятель, художник Марк Поляков, указал в какой-то тупичок, и я перевела дыхание. Передо мной стоял старенький трехэтажный деревянный домик с ветхим длинным балкончиком, опоясывающим его по всему фасаду. «Можно?» - я заглянула в дверь и онемела – я попала в фантасмагорический сон, развешанные по стенам яркие, даже аляповатые картины, коллажи, украшения, композиции из перьев, кружев, что-то пестрое, чарующе - непонятное в богатых рамах занимало все пространство маленькой комнатки. Рядом со всем этим – в натуральную величину, совершенно реальное – облезлое кухонное окно, крест-накрест перечеркнутое бумажными полосками, настоящая, так знакомая мне с времен войны, керосинка с закопченным слюдяным окошечком, высохшая низка красного перца на гвозде – обязательный аксессуар грузинской кухни, немного лобио в стеклянной банке и целлулоидный младенец-кукла в серых бесформенных лохмотьях – дитя войны – сидит на окошке, неестественно склонив набок голову…Коллаж «Эхо войны». Я не сразу поняла, что попала в театр…

Посреди комнаты – большой четырехугольный стол, вокруг – люди, на столе очень живописный арбуз на очень живописном блюде, конфеты, фрукты, сладости, вино. А на стоящей тут же полузастеленной кровати сидел плотный, ярко черноглазый мужчина с седой короткой бородой с черными подпалинами на щеках, в какой-то косоворотке, смутно напоминающей ночную рубаху, - Сергей Параджанов.

- Прошу! – и он широким жестом пригласил нас к столу. – Что, тоже торт притащили? Господи, хоть бы кто догадался мне гречневую кашу сварить – ведь у меня диабет! И так каждый день – торты, арбузы, а я как беспризорная собака!... Так и подохнуть недолго…

Он говорил без тени юмора, совершенно серьезно, возмущенно, с горечью.

Ему нравилось чувствовать себя несчастным.

Потом он подсел ко мне.

- А я твою тетю помню. Она на улице Дзнеладзе жила. На первом этаже. Всегда в окошко выглядывала. Вот так…

Он поискал глазами бумагу, не нашел, оторвал от картонной папки обложку и фломастером набросал, приговаривая:

- Декольте большое, руки скрестит под грудью, вот так… На голове шляпка – она замечательная шляпошница была, я о ней даже в своей «Исповеди» пишу: «В шляпках от мадам Бауэр»… Вот так – самая маленькая, толстенькая. А ножки на высоких каблуках, вот… они переливались через туфлю. – Он нарисовал пухлую женскую ножку и, довольный, ухмыльнулся. – Я тогда совсем мальчишкой был, а помню. А шляпы я тоже умею делать!

Действительно, шляпы работы Сергея Параджанова были потрясающей красоты и фантазии. Он строил их – буквально сооружал! – из самого неожиданного материала: соломы, перчи, капроновых обрезков, сушенных ягод и цветов, кожи, старинных кружев, птичьих перьев, позолоченного Бог знает чего, и вся эта роскошь, покрашенная, обсыпанная толченными елочными игрушками, увитая ветхой вуалью, золотой тесьмой и нитями жемчуга – поражала воображение. Некоторые шляпы он дарил дамам, вызвавшим его эксклюзивное внимание: Алле Демидовой, Лиле Брик, Инне Катанян… Конечно, носить их в повседневной жизни было бы невозможно, разве что на карнавале, но ведь и все искусство Сергея Параджанова разве не карнавал и не праздник? Похоже, он и сам чувствовал себя некой маской на маскараде жизни.

Вот он стоит в третьем ряду кресел в оперном театре в Тбилиси, в переполненном зале, и вдруг видит мою маму (к тому времени уже балетмейстера – репетитора), занявшую свое режиссерское место в амфитеатре. Повернувшись спиной к сцене, театрально воздев в приветствии руку, он на весь зал громогласно кричит: «Приветствую гениальную балерину Марию Бауэр!» Публика начинает вертеть головами в поисках «гениальной балерины», мама от ужаса почти сползает со своего кресла, а Сережа, послав ей воздушный поцелуй, довольный садится на свое место.

Ему нравилось шокировать публику и постоянно играть какую-то роль: то капризного ребенка, то циничного прощелыги, то всеми обожаемого, беззащитного простака.

На похоронах своей сестры (она жила на этом же этаже, но Сергей – у него был непростой характер! – долгие годы с ней не разговаривал) он стоял в числе «скорбящих» и принимал соболезнования. Эта роль, видимо, раздражала его – тбилисские похороны своего рода традиционное театральное действо. Моя приятельница, стройная дама с пышным бюстом, подошла к Сергею выразить, как положено, соболезнования, поцеловала его в небритую щеку и отошла совершенно оторопелая.

- Он что, ненормальный? – тихонько спросила она у меня.

- А что?

Он прошептал мне на ухо: «Признайся, у тебя свой бюст или ты что-то подкладываешь?»! Я чуть не рухнула там же…

В 1985 году в фойе Союза кинематографистов Грузии открылась первая выставка работ Сергея Параджанова «Бал в мастерской художника» - выставка эскизов, рисунков, инсталляций, коллажей, сопровождаемая костюмированным представлением.

Коллажами у нас в стране, пожалуй, никто не занимался так всерьез, как Параджанов. Его работы были так красочны, темпераментны и неожиданны, что я запомнила их на всю жизнь. Материалом к ним служило буквально все: от споптанной старомодной дамской туфельки до живописных осколков чайного сервиза, от поломанного веера, разбитых электролампочек, циферблата часов, облезлого веника и пуговиц с матросского бушлата до содержимого мусорных баков – в дело шли и облезлый ежик для мытья бутылок (кстати, изображавший седую бороду самого Параджанова в автопортрете), и засохшие лепестки роз, и расползшаяся по швам лайковая дамская перчатка неопределенного цвета…

Особое значение Сергей придавал рамам: он мастерил их сам, выменивал, выпрашивал, покупал, находил на помойках, иногда особо понравившиеся просто забирал без спроса. Рамы были самые разнообразные: строгие, темные, золоченные и бархатные, овальные и удлиненные, обтянутые тисненой кожей, лакированные, пышные и нарочито облезлые… И работа не считалась завершенной, пока не обретала свою раму.

Так, в изголовье у Сережи висело адресованное ему полное комплиментов письмо Федерико Феллини, инкрустированное осколками перламутра, украшенное павлиньим пером и лепестками лотоса! Вся эта экзотика красовалась в декадентской рамке в стиле модерн.

На выставке в Доме кино был весь цвет грузинской интеллигенции, московские, киевские, ереванские друзья Сергея. Мы с мамой тоже были приглашены. Наконец я увидела все его знаменитые шляпы, которые красовались на бронзовых, фарфоровых, стеклянных подставках – разве мог Сережа допустить обычные деревянные болванки для шляп? Избранным Сергей позволял примерить свои шляпы.

- Иди сюда, - позвал он меня, выбрал какую-то забористую шляпу – широкополую, с птичьим крылом и вуалью, огромную, цветастую – и, не позволив к ней прикоснуться, сам долго пристраивал ее у меня на голове, а потом, улыбаясь, наблюдал, как я, совершенно онемевшая, смотрелась в огромное зеркало – трюмо….

Я не пишу о фильмах Сергея Параджанова – они наравне с фильмами Тарковского, Антониони, Пазолини вошли в сокровищницу мирового кино. Это и «Тени забытых предков», и «Цвет граната», и «Киевские фрески», и «Легенда о Сурамской крепости», и «Ашик – Кериб»… Я хочу написать о неснятом фильме Параджанова, фильме, к которому он шел всю жизнь, но жизни его не хватило.

Это – «Исповедь», фильм, задуманный им и эскизно записанный еще в 1969 году, фильм о городе его детства. Он писал: «Я должен вернуться в свое детство, чтобы умереть в нем». (Так и произошло.)

Фильм вынашивался долгие годы: был написан подробный сценарий, сотни рисунков иллюстрировали каждый кадр, каждый типаж, каждый костюм и деталь тифлисского быта…

Однажды я по знакомой крутой улочке приехала в гости к Сереже – к нему можно было приехать просто так, «без звонка», хотя бы потому что телефона у него не было…

Он сидел в комнате – не в своей, яркой, утомительно карнавальной, а в большой, общей, обыкновенной, где со стен смотрели скорбные лица его родителей, сестер, где были полумрак и прохлада. Перед ним на столе лежали рентгеновские снимки и какие-то медицинские выписки…

- Вот, - сказал он и посмотрел на меня. – Рак легкого… Советуют ехать за границу, оперировать там…

Я стала убеждать его ехать и сказала все, что можно было сказать в таких случаях. Он молча слушал, не перебивая, положив на стол свои мясистые ладони, а потом сказал: «Зачем? Разве там от рака не умирают?»

Его еле уговорили оперироваться в Москве – он вообще собирался лечиться в Тбилиси.

Жаркий летний день в Москве. Духота. Я, приехав по делам в Москву, отправилась навещать Сережу – он лежал в Первом мединституте на Пироговке. Долго ломала голову, чем бы его порадовать в больнице. Наконец, купила одну роскошную розу, огромную, пышную, как балетная пачка, и персик размером с небольшую дыню, переливавшийся всеми цветами – от темно - вишневого до бледно – желтого, покрытый нежным девственным пушком…

- Опять к Параджанову? О, господи! – Санитарка проводила меня к его палате, но там никого не было. – Гуляет он, по балкону гуляет, - она кивнула в сторону двери выходившей прямо из палаты на общий, вдоль всех палат, узкий железный балкон.

Сережа шел мне навстречу. На нем был длинный, в пол, полосатый таджикский халат, распахнутый настежь, открывавший волосатую перевязанную грудь, длинные семейные трусы в цветочек и шлепанцы на босу ногу.

- Ну, привет, привет! Живой я еще, живой, - он взял у меня из рук розу и персик, какие-то мгновения впитывал их форму, цвет и вдруг как-то неуловимо покружил их в ладонях, скрестил руки – и передо мной возник … владыка со скипетром и державой, с суровым загадочно-непроницаемым лицом. Он стал похож на карточного пикового короля с черно – седой бородой и знаками самодержавной власти в руках.

- Пойдем, я покажу тебе, что я тут сделал… Понимаешь, не дают мне работать, так я под подушкой прячу. – Он осторожно извлек уже готовые композиции – опять его любимый сюжет: Джоконда и ее различные вариации, причудливые плоды его фантазии.

- Вот, ребята клей принесли, ножницы, открытки, а то тут околеть можно с тоски, - сварливо пожаловался он.

Последний раз я видела Сережу незадолго до смерти. После Москвы его повезли в Париж, потом в Бакуриани – высокогорный грузинский курорт с целебным воздухом, и вот, уже совершенно обессилевшего, отрешенного, я увидела его на балконе его дома под горой святого Давида.

Тахта, покрытая восточным ковром, обложенный подушками Сергей и бесконечная панорама города, расстилавшегося где-то там, внизу, далеко-далеко, - это последнее, что запомнилось мне… Он молча, часами смотрел вниз, на крыши домов, на далекие горы, на заходящее, но все еще теплое солнце…