Интервью с Валерием Федоровичем Плотниковым. Беседовала Екатерина Ругаева.

Валерий Плотников: Я не против, если это все будет записано

Екатерина Ругаева: Прежде всего спрошу, на каких книгах Вы выросли? Любили ли читать Ваши родители? Что читали? Читали ли стихи? Если да, то стихи каких поэтов? Говорили ли в доме о прочитанном?

 

ВП: Смотрите, Кать, с книгами тут, к сожалению, ответ будет краткий и необъемный, потому что я рос, ну так пришлось, в семье бедной. Отца... ну я знал отца, но он, во-первых, ушел рано из жизни и он не жил с нами с мамой, так что это вопрос практически без ответа. Единственное, но это вряд ли можно назвать большим чтением... у меня в детстве было, по-моему, три или четыре книги, прям таких толстых, замечательных. Это был, кстати, "Синий город" [Владислав Крапивин «Синий город на Садовой» - — прим. ЕР]

 

Я просто помню, что эти книги были замечательные, толстые такие. Как я говорю, до катастрофически с замечательными иллюстрациями. Вот это я запомнил. Иногда даже Гюстава Доре, был такой художник. И это вряд ли можно в общем все-таки назвать "книги"... я просматривал эти книги, смотрел на эти картинки, которые, кстати, может быть, действительно меня воспитывали и каким-то образом привели к изобразительному искусству, вот... 

 

Ну стихи поэтов, конечно, появились много позже, и, скажем, не с моим домом... ну у нас в доме просто не было библиотеки. Мама была простая секретарь-машинистка, сидела в приемной, печатала на машинке всякие там приказы, вот... Я ни разу не видел у нее книгу, да, по-моему, у нее ее не было. А отец с нами не жил, поэтому... Ну думаю он замечательный человек, тем не менее я его как бы заочно люблю, но... вот никакой поэзии, никаких книг, ни в ту, ни в другую сторону... там... ни искусствоведческих меня не окружало. 

И все это началось уже, когда я учился в СХШ, вот в этой художественной школе при Академии художеств. Ну и потом, конечно, когда уже познакомился с Левой Додиным, Сережей Соловьевым, там еще были люди... 

Кстати, один из моих приятелей... на тот момент он был даже мэтр... Я не знаю, вы должны, по крайней мере, слышать... такой есть Владимир Шахиджанян. Он журналист, он в свое время, вот... в Москве была такая толстая книга, ну с таким многообещающим названием "1000 вопросов, или ответов про это"... ["1001 вопрос про это" — прим. ЕР]. То есть такой вот, как я шутил, был такой теоретик и как-то... но не практик секса, замечательный человек, вот, который... Он сейчас в Москве. Вон там даже где-то у меня пара его книг, он мне подарил, вот, замечательный человек... Но это я говорю, то есть это было гораздо позже, а вот когда это началось, то там началось, конечно, по какой-то совершенно сумасшедшей насыщенности... мало того, мы знали замечательно и, кстати, действительно тот поэтический, ну не знаю, даже… не ключ, а вот поэтический, я бы сказал так... стержень, или какое-то другое слово, потому что нам потрясающе просто повезло. Во-первых, потому что в Доме Книги на Невском проспекте, на углу Екатерининского канала, был день поэзии. 

Представляете, тогда... отдельный день поэзии, вот... и в нем работала замечательная девушка, буквально даже до недавних, по-моему, лет, потому что я ее как-то запомнил, и я ей благодарен по жизни, потому что она меня познакомила с Бродским. Представляете, просто... 

Я тогда еще, глядя тоже на Бродского, когда она познакомила, я его воспринимал в общем как в общем взрослого человека. И только в Никологии (?) я узнал, что Бродский, оказывается, всего на три года меня старше. А тогда это как... ну где Иосиф... Вот, ну правда я знал, конечно, его биографию, знал, что он был в ссылке, сидел. Он мне рассказывал, кстати, ну не могу сказать, много, но такие вещи, которые по крайней мере никто кроме меня уже вспомнить не может. 

Вот благодаря этой Люсе, собственно, мы действительно приобщились к поэзии, потому что тогда с поэзией было прямо скажем так... то есть, с самой поэзией было замечательно, потому что были... с одной стороны, были такие взрослые люди там... 

Если я не ошибаюсь, Луговской, Антокольский. Но появились вот молодые, тот же Виктор Соснора, это было потрясающе... 

И, ну естественно, Бродского в книгах, так сказать, не печатали, там Глеб Горбовский, еще какие-то имена... я потом могу вспомнить... 

Но это... выходили такие вот, вот такой вот толщины вот вроде вашего гаджета сборнички, тоненькие, в два раза, может быть, или в три раза чуть больше, правда... Но это было, это было чудо, и это надо было достать, это надо было быть вот приобщенным что ли к этому... 

И Люся, она молодец, я еще раз говорю, что я ей благодарен, потому что вот она определяла, кому из этих мальчишек, ну я имею в виду, нам тогда было по 14-15 лет, вот надо оставить этот сборничек поэтический, а кто взрослый дядька — обойдется, потому что ему это положить в карман и уйти. И вот она собственно, наверное, в какой-то большой степени и поспособствовала тому, что мы, мало того, во-первых, читали замечательные стихи в детстве, и естественно, почти все писали, но я, скорее, подражал даже там не Глебу Горбовскому и уж даже не Сосноре, а Сереже Соловьеву, потому что у Сережи, по-моему, были замечательные стихи... Но мне было так даже странно, потому что он как-то очень так, я про Сережу говорю, ну утилитарно очень относился. Мне казалось, что пишет замечательные стихи, но так: надо — напишу, а так и не надо — так и пойду без, обойдусь без стихов. Так мне по крайней мере казалось. Вот.

 

ЕР: Так Сергей Соловьев писал стихи. А Лев Додин?

 

ВП: За Левой Додиным я этого не замечал, но Лева вообще был как-то такой… При том, что они: И Лева, и Сережа на год меня младше. Но Лева был такой уже тогда очень сосредоточенный, как Высоцкий. Всегда сосредоточен. И не думаю даже... ну, хотя надо будет у него спросить, кстати. 

Завтра еду домой как раз, если Леву увижу — спрошу: Лева, а ты стихи-то вообще писал в детстве? Потому что это действительно интересно.

Ну вот у меня такое впечатление, что он не мог писать стихи, потому что слишком серьезный был, что называется, ну и прямо скажу вот, романтические чувства, по-моему, ему были не свойственны, потому что вот как прожил с Таней Шестаковой… Если вы знаете, такая актриса в его театре. Так и прожил. Что странно, на мой взгляд.

 

ЕР: Почему странно?

 

ВП: Ну я потом могу вам показать ее фотографию, потому что я снимал ее...

Она очень хорошая, просто потрясающая актриса. Но... как женщина, мне кажется, что она... Ну, значит, Леву устраивало... Катя, какие такие тайны есть в этом всем…

 

ЕР: Я еще хочу задать вопрос: вот вы общались с Сергеем Соловьевым, со Львом Додиным, а как вы проводили время помимо учебы?

 

ВП: Катя, мы не проводили времени, то есть в представлении о том, что мы собирались там кружком... Мы просто жили, ну я учился в художественной школе...

Жизнь интересная...

Ну вот, допустим, за Сережу Соловьева и за себя я могу сказать, что когда в нашей жизни появился осознанно именно Александр Блок, то мы с Сережей ходили по этим местам, а у Блока зачастую его стихи атрибутированы, то есть он даже пишет, где это написано. И мы с Сережей ходили по этим местам, думая, может быть, что нас тоже там посетит какое-нибудь поэтическое озарение.

Вот время от времени меня спрашивают, а как вы…? 

Мы просто жили, было замечательно, все это было интересно. Это было очень насыщенно. Ну да, ходили на выставки. Мы с Сережей ходили на концерты в филармонию, и просто было все время общение. И это было здорово, это было интересно. Я помню, что у меня лично был такой подход.

 

Я думаю, сейчас, мы дойдем, наверное, где-нибудь и до Врубеля, и до Рахманинова, потому что я выбирал себе... 

Скажем так, вот, если бы я был поэтом, я хотел бы писать как Блок... не как Маяковский, не дай бог, конечно, не как Есенин, и даже не как Александр Сергеевич Пушкин, хотя конечно… А именно как Блок, потому что это были такие загадочные, такие поэтические места, особенно когда мы ходили с Сережкой по всем этим местам, они тогда еще были свежие. Они все еще были буквально чуть, может быть, тронуты пылью времен.

 

А это все еще было по-живому, еще сохранялись и вывески этих загородных дач и пыль переулочная.

 

Соответственно я, если бы был композитором, писал бы музыку как Сергей Васильевич. Ну уж о Врубеле не говорю, потому, что Врубель — это была моя самая первая такая определенность и конкретность, и до сих пор я этим действительно живу. И скажем, у меня есть несколько каких-то событий или вещей... То, что я сделал в жизни, то, что...

 

ЕР: Вдохновлено Врубелем?

 

ВП: Да, что я отреставрировал его надгробие. Мало того, что мы с Сережей нашли, причем это огромное Новодевичье кладбище у нас в Петербурге, с московским не сравнить, и в свое время тоже Новодевичье кладбище было очень престижным в Петербурге. Ну вот Александро-Невская Лавра и Новодевичье, то есть два таких самых достойных и уважаемых, если так можно сказать про кладбище, и где соответственно стоило захоронение дорого. Ну это мои догадки, но я думаю, что они недалеко от истины. 

Врубеля уже хоронила Академия художеств, то есть это уже за счет казны. И чем ближе к центру, я имею в виду кладбище, тем участок дороже, но это и сейчас тоже, да? И мы не знали, где это. Тогда кладбище было заброшено, его в 37 году вообще собирались срыть, потому что это кладбище... оно уже было не то, что в центре, ну вот оно было, как сейчас на Лукичевском (?) проспекте в Москве. Сейчас вот эти сплошные дома и тоже, правда, есть кладбище в районе Сокола, но оно маленькое, а тут огромный кусок земли, ну престижно, или... там... на Тверской.

 

Зачем кладбище, тем более кто там? Но там [на Новодевьчьем кладбище в Петербурге], правда, может быть, что спасло, был захоронен Некрасов и еще несколько таких, можно сказать, просоветских деятелей. И его еще не успели срыть, потом началась война, было уже не до этого, а после войны почему то, слава Богу, передумали, то есть оно стояло, и в общем, наверное, ждали, пока оно рассыпется само по себе, потому что, допустим, с 17 года любое строение, любое место без хозяина, без ухода, в общем приходит в упадок.

 

Ну тут вот появились мы с Сережей, нашли могилу Врубеля, а потом я нашел еще и деньги на реставрацию его. Да, ну это вот то, чем я горжусь в своей жизни — это надгробие Врубеля.

 

То, что я выпустил альбом о Высоцком, потому что столько, сколько снимал Высоцкого один человек, никто больше так не снимал... мало того, я мог снимать и какие-то ставить условия Володе, потому что никто, кроме меня, не мог бы, допустим, сказать ему,  что надо остаться после «Гамлета» и поснимать там еще какие-то мои придумки, а Володя оставался и, в общем, многое еще.

 

И самое потрясающее, Катя, это действительно так.

 

Я вернул своему городу его подлинное имя. В 1972 году я взял псевдоним Петербургский, и в многочисленных, надо отдать должное, интервью меня спрашивали, а почему Вы взяли? Я говорю, я взял псевдоним Петербургский, буду носить его до тех пор, пока мой город не откажется, причем тут так и говорил, от воровской кликухи. Вот и не верну себе имя. Причем, к сожалению, по-моему, до сих пор еще, я уж не знаю там в городе. Кстати, экскурсоводы иногда говорят, что вот город назван в честь Петра Первого…

 

Это не так, он назван в честь небесного покровителя, но этого никто не знал. Мало того, даже так я понимаю, в 14 году, но уже прошлого века, когда город отказался от Санкт-Петербурга, а стал просто Петроградом, уже тогда люди, хотя бы тогда, святой Петроград. Да, но, видимо, это было долго…

 

Ну и в общем Бог с ним, просто это вот для меня, я считаю, что это начало разрухи и нашей страны в целом, потому что, к сожалению, это уже не Россия, и никогда ею больше не будет. ну, а для меня еще это боль, потому что с этого начал рушиться город, Потому что в Санкт-Петербурге, допустим, невозможна блокада "те-те-те-та", не буду называть это имя. А когда вы называете город так, как вам удобно было на этой неделе или в конце того квартала, то вы получаете и блокаду, и расстрелы, и все, что бедный город испытал. Это так я...

 

ЕР: Да, а еще я хотела про Блока спросить. Я так понимаю, вы с его творчеством тоже познакомились в Доме Книги? 

 

ВП: Катя, этого не могу сказать.

 

Ну во-первых, я не фиксировал так уж свой свой жизненный путь, естественно, это связано с моим учением в СХШ, потому что это все было близко, Была огромная библиотека Академии художеств, но вот как-то вот мне... Кстати, надо задуматься, попытаться вспомнить...

Нет, просто это вот какие-то стихи попадали, может быть, даже какой-то блоковский сборничек, что называется, на моем пути со мной же и пересекся.

И слава Богу, что это был Блок, потому что это действительно потрясающий поэт и самое главное человек, который мне очень близок.

И еще раз, если бы я был поэтом, я бы писал как Блок, но такого не бывает, конечно.

 

ЕР: Такой ориентир, можно сказать. 

 

ВП: Да, можно сказать, что так, да...

 

Ну, естественно, вот у той же Люси, я это помню - потрясающе, вот такусенькие эти сборнички и два первых сборничка: по-моему, “Жизнь на даче в ветреную погоду” Андрея Битова [повесть “Жизнь в ветреную погоду”] — это было просто что-то. Катя, вы не представляете, это была такая ошеломительная проза. И тот же Глеб Горбовский, и Соснора. Я до сих пор знаю, помню стихи его.

И было непредставимо, что вот эти вот ребята... мало того, я с ними там, скажем, не был знаком, но знал, что это по Невскому навстречу мне идет Глеб Горбовский, а это Соснора, А это там еще кто-то.

Ну, вот, кстати, (?), наверное, я познакомился уже поздно.

Позже гораздо даже успел его снять.

Ну просто вот была такая замечательная совершенно жизнь... да, но еще надо отметить, что так как я всю жизнь и сейчас живу практически на Невском... То есть это было... Невский... Или как тогда, наверное, позже, во времена Стиляг и фарцовщиков, его стали называть Бродвей... Это было очень трогательно. И мало того, действительно... Ну во-первых, рядом в Фонтанном доме жила тогда еще живая Ахматова.

Но правда, мне не повезло, но Сережа Довлатов тоже жил в общем на прилегающих улицах к Невскому проспекту. Поэтому вот вечером, выйдя просто на прогулку, можно было встретить там Довлатова, если повезет, Аксенова и Мишу Казакова.

Это был такой променад культурный.

 

 

 

 

 

ЕР: А вот допустим Вы встречали их, это уже становилось чем-то обыденным или Вы их как-то видели и осознали всю мощь этих людей? 

 

ВП: Нет, ну нет. Ну допустим про Васю Аксенова я уже понимал, потому что я читал его книги, но Миша Казаков не казался мне большим актером и событием в жизни. А вот Довлатов... кстати, Довлатов совсем по другому поводу. Но тоже вот интересно.

Это и моя, скажем так, наблюдательность и какой-то интерес к жизни, потому, что я вот... я еще раз говорю... жил ну просто в самом центре, в отличие от всех моих даже позднейших приятелей. На Невском, это напротив Елисеевского магазина, вот, Кать, представьте себе мой дом, значит, напротив Елисеевский, напротив Александринский театр, напротив Публичная библиотека, чуть дальше Вагановское училище. Слева Дворец творчества юных. Как я его называл... ну правда, уже позже Дворец вдовствующей императрицы Марии Федоровны.

 

Это все было... вот просто перейти Невский в ту или иную сторону...

Театр музкомедии там, Русский музей, Музей этнографии.

 

Скажем, я не знаю, скорее, сложнее сказать, почему люди, или ребята, которые со мной учились в одной школе, на них почему-то это не произвело никакого впечатления и никак их и не сформировало. Ну это их проблема.

“Где они теперь, кто им целует пальцы? Куда ушел их китайчонок Ли?”

 

ВП: Ну вот про Имена я рассказал. Это все благодаря отделу поэзии и Люсе оттуда.

Ну, естественно мы между собой общались и...

Ну тогда действительно город как-то удивительно насыщенный был - и поэзией, и вообще интеллектуальной жизнью, если можно так сказать.

 

Катя: Культурная столица во всем своем проявлении?

 

ВП: Нет нет, Кать. Вот это культурная столица. Это неправда. Это давно уже не культурная столица. Это я уж не говорю, про что это, к сожалению. В свое время сделался просто даже уездный город, только с императорской и мне даже кажется, с имперской декорацией. Это не надо себе льстить. Мало того, когда мне в свое время:

“Ой вы из Петербурга?” Этот оборот "культурная столица", “у вас такие люди, внимательные, такие интеллигентные, петербуржца сразу видно”. Мало того, тогда это еще называли словом "дерьмоградцы", которое я терпеть ненавижу.

 

Я лучше бы сбил пафос, а я действительно, очень люблю, люблю свой город до сих пор, несмотря ни что, я просто спрашивал: “Скажите, пожалуйста, вот какое количество людей, просто только людей с довоенной пропиской, живет в этом культурном в городе, но это тогда было, не сейчас. 

Ну люди, во-первых, в вопросе там чувствуют, что какой-то подвох и что не надо говорить там 50 процентов, или 60. И говорили: “Ну 40 процентов, ну 46 процентов”. Я говорю: нет, просто на тот момент, Кать, сама по себе эта прописка в общем ничего не решала. Но если я не ошибаюсь, это порядка было 14 или 12 процентов. Просто люди, не то что там с высшим образованием - там, петербуржцы, просто люди, которые помнят еще довоенный Петербург, потому что столько всего выпало на его жуткую долю. 

Ну тогда с них было спрашивать бессмысленно, не надо отказываться от своего небесного покровителя святого, понимаешь, брать это поганое, действительно, погоняло. Я имею в виду гражданина Ульянова.

Ну вот, то есть всего 14 процентов, и то даже меньше. И на этом разговор прекращался насчет культурной столицы, поэтому это такой штамп в общем, который ни к чему.

 

В театры мы с Сережей не ходили. Ну я, по крайней мере, точно;  мы не ходили, потому что, во-первых, театральные билеты стоили дорого, для нас мамой это точно. Сережа был состоятельный, потому что его мама была заместителем директора в хорошем ресторане, ресторанчике все-таки, это не ресторан. Кстати, на том же Екатерининском канале и напротив дома Зингера, и мы к Калерии Сергеевне заходили. Иногда вот она нас кормила, ну Сережу-то всегда. Меня иногда вот.

Но вот что было это, конечно, филармония, потому что это музыка, это потрясающе, но и не в последнюю очередь, что билет стоит 60 копеек, то есть их можно было всегда приобрести, потому что в общем это были места без мест, а просто чтобы прийти и слушать музыку.

 

И такой смешной был эпизод, потому что как-то... мы уже взрослые... уже совсем... с Сережей Соловьевым сидели, значит, уже в директорской ложе внизу филармонии. И с нами была Таня Друбич, которая на тот момент была еще женой Сережи Соловьева, и что-то зашел разговор, я говорю: “Сережа, а помнишь, как мы за 60 копеек ходили на хоры?” Сережа говорит: “Слушай, а когда же это было?” Я вспомнил, назвал этот год, эту цифру, Танька ойкнула и говорит: а меня тогда и на свете не было. Вот готовились девушки, чтобы стать нашими женами, или не готовились.

 

Вот насчет песен, это Я ничего не могу сказать, потому что на тот момент мы уже песен не слушали, А я, например, кстати... Вот это совершенно уникальный случай. Вы читали эту мою книгу, да? Вот. Ну там вот есть главка про то, как я перепел Кобзона. Вот поэтому мама, когда она должна была работать, а день большой, вот и она мне включала, была такая Большая черная коробка - "радива".

 

Чтобы мне было не так страшно, она включала, и у меня работала, Вот эта вот... гнусавила и пела эта радива, поэтому все эти песни я знал наизусть в силу вот таких вот жизненных обстоятельств.

 

Иосиф, конечно, понять не мог. Мало того, даже в этой книге, на обложке, я в общем во все времена выглядел моложе своих лет. И Иосиф не мог понять, откуда... я... это было же давно. Вот я имею в виду это, когда я его перепел, откуда он знает, в смысле я, песни довоенного репертуара, песни Клавдии Шульженко, песни из его репертуара, а я их знал. Вот поэтому, поэтому его и перепел.

 

Катя: А вот кто-то из исполнителей, может быть, особенно выделялся?  

 

ВП: нет, ну единственное, что я помню, но это скажем, может быть, не ответ на ваш вопрос. Тогда, помимо допустим исполнителей типа Бунчиков, и там какой-то еще. Ну, может, Марк Бернес еще... Были еще потрясающие записи, и вот этим я заслушивался: Обухова, Нежданова, то есть были записи еще. И после этого, скажем, извините, воспринимать всерьез Елену Образцову при том, что да, она поет хорошо, но она поет животом. А эти пели голосом, но в нем было все. Особенно русские романсы: “Я тебе ничего не скажу, я тебя не встревожу ничуть, Но о том, что я молча твержу”. Молча твержу, да? “Не решусь ни за что намекнуть”, ну и так далее. Вот до сих пор помню романсы. И вот это действительно было здорово.

Конечно, это уже звучало все реже и реже, потому что больше пели песни Блантеров там, но это опять же... кто хотел, тот что-то находил и даже в этом рабоче-крестьянском радио.

 

Вот за счет друзей ничего не могу сказать... Что слушали друзья, но я думаю, во-первых, что когда я уже стал приходить к Сережке в гости, у него радио не было, потому что радио это в общем был удел беднейших слоев населения, не побоюсь этого сказать, потому что тогда уже у людей появились, Катя, потрясающие, огромные такие приемники.

И я, вот главное, в это верил. Я не знаю, Кать, но вы, наверное, помните? А вот, кстати, в музее Высоцкого построили... вот эта шкала радио, и там Стокгольм, Осло, Париж. Я всерьез думал, что если я туда наведу, то мне там кто-нибудь из Парижа... А там крутишь-крутишь, а там все время вот это прошлое.

 

И думаешь, ну как же, вот Париж же написано, а ничего, перебьешься, вот в Париже тоже про валенки поют.

 

Катя: А для чего же это в итоге этот Париж был? 

 

ВП: Я не могу понять, потому что... ну там единственное... Иногда сбивалось, и что-то там на английском языке говорили.

 

Видимо, как это, был маркетинговый ход. Просто, чтобы человек взял: “ох, сейчас приду домой, наслушаюсь Стокгольма, Парижа или Нью-Йорка”. И причем буквально были написаны все города, и причем вразброс так, чтобы было ощущение того, что действительно, если ты покрутишь, вот не просто нажал на кнопку... Ну дурили просто.

 

Катя: Да, интересно...

 

ВП: Это верно

 

Катя: Теперь наверное к оттепельной поэзии перейдем.

 

ВП: А вот насчет Оттепели, тут, Кать, я все-таки, как я себя представляю, я Оттепель не воспринимал, потому что она прошла без меня, и, допустим, ни Андрея Битова, ни Горбовского, ни Кушнера, ни тем более Бродского я к Оттепели отнести не могу. Это все я помню, я читал действительно. И того же Эренбурга. Вот эти люди будут жить Тогда это была ошеломительная действительно книга, потому что это было впервые... ну так скажем. Не называя имен и никого не клеймя. Ну, вот я до сих пор помню, вот это если не ошибаюсь, это как раз вот из этой книги - “Люди, годы, жизнь” Эренбурга, Где буквально такой абзац: “И современные люди не могут себе представить ужас, который охватывал людей, допустим, на лестничной клетке, когда ночью они слышали звук хлопающей двери лифта и потом лифт медленно поднимался”. А вот я это потом понял, потому что я в свое время снимал у некоторых персонажей; в Лаврушинском переулке есть такой писательский дом, такая башня 9-этажная.

Представляешь, 10 этажей... Тот советский медленный лифт... Вот он поднимается, поднимается, поднимается. И здесь я представляю, как действительно замирает весь подъезд... Раздается, значит, вот хлопание уже двери входной где-то на каком-то этаже. Раздается этот крик, и кто-то понимает: “Ну слава Богу, это не к нам сегодня, все, значит, можно ложиться спать”. А для кого-то это конец. Но это удивительно, Катя, потому что это все потом в моей жизни, все это как бы воплотилось, потому что, когда я там познакомился с Баталовым и с этой историей его семьи... И Ардов, его отчим... Вот, кстати, артистка Ардова, это ты знаешь. А Вот Ардов-священник — это Алешин [Алексей Баталов]... как это... сводный брат или... 

Вот этот Виктор Ардов — писатель, он получил квартиру в этом Лаврушинском писательском доме престижном. Это была комната, специально стыдливо, названная... То ли там какой-то, ну, не помню в общем, то есть была дополнительная комната для прислуги. Как прислуга? Как это? То есть как-то там, как у нас умеют... Вот это сейчас... пластическая операция на хирургию... 

И я как увидел эту квартиру, подумал: «Интересно, на что же Ардов поменял эту квартиру», а он сразу поменял, даже не не възжая. Вот, он сразу поменял квартиру на какую-то другую в том же районе на Ордынке, где уже жила Ахматова, когда приезжала в Москву из Петербурга. И у меня долгое время была уверенность, что он поменял Лаврушинский. Наверное, на какую-нибудь старую квартиру о 8 комнатах или о 7 комнатах... Я, когда впервые увидел квартиру, где ночевала Анна Ахматова и где жил вот Леша Баталов, Миша Ардов и отец... 

Катя, Я ничего не понял. Эта квартирка  меньше моей мастерской, Комнатки какие-то вообще залипушки. Вот просто Лешина комната, она, скажем, такого размера: кровать… ну не детская, а юношеская, Леша тогда был школьником, одно окно и здесь же стена.

правда, у Леши была своя комната отдельная, Миша и Борис жили уже в одной комнате.

 

Я тогда ничего не понял. Думаю, интересно, и что он променял квартиру.

 

 

А он был просто очень, видимо, мудрый человек, хоть и юморист.

 

Это была тоже потрясающая практика, потому что если эти чекисты приходили и человека не было: 

«— а где?

— а не знаю он, он выехал».

 

Почему-то вот, видимо, они выполнили приказ арестовать там Ардова. Ардова нет дома. Ну все, пишут: «Ардова  дома не застали», да и все.

 

И он, видимо, чувствуя это, он просто съехал сразу из этого писательского дома, где замирали все от ужаса. Я еще помню это слово, что ужас, который охватывал людей целиком от звука поднимающегося лифта, вот у Эренбурга.

 

Поэтому, когда я увидел это все уже у Леши в этой квартире, Это было...

Да еще вот эти комнаты, точно, размером с железнодорожное купе просто, но так как Леша тогда еще был мальчик, и Анна, когда приезжала, она жила в его комнате, причем всегда она жила у Ардовых, останавливалась так. А я еще спросил у Леши... ну наблюдательный был и любознательный. Я говорю, подожди, Леш, а где ты тогда? Он говорит: “Иди сюда. мы вышли в коридорчик, то есть коридорчик, это не коридор-балкон, а там, ну я не знаю, довелось тебе в жизни видеть или нет, у людей постарше вот были антресоли такие в коридоре, куда убирали всякие вещи зимние или, наоборот, доставали летние, то есть это был просто пенал сверху.

 

И Леша говорит, он брал лесенку, даже не стремянку, забирался туда, причем еще мне очень понравилось, он показал, задвигал вот эту дверку, как, кстати, в купе железнодорожном, фанерную... Да? вот, ну естественно, там вещи, видимо, на это время куда-то... Вот и здесь, говорит, я ночевал.

 

Когда я узнал все эти вещи, вот про Ахматову, что она у Ардовых, думал: “Ну, наверное, там у них хоромы, мало того, позже случилось, что я жил в квартире Леонида Михайловича Собинова, здесь в Москве, о семи комнат. Ну, скажем, по советским меркам это действительно была огромная квартира.

 

И вот это думаю, просто потрясающе. И он еще мне рассказывал тоже замечательные такие детали... Представляешь, это Баталов говорит: “Ты знаешь, я, когда приходил из школы, уже знал, что Анна приехала из Петербурга, потому что в палисаднике уже топтуны стояли, он говорит: “О, Анна приехала! хороший пример такой: о Анна! знаешь, не грачи прилетели, не еще что-то... Смотрит - стоят с этими, филера с поднятыми воротниками... И еще он говорил, Анна, особенно там, когда зима была или осень холодная, она им посылала папиросы, и там какие-нибудь бутерброды. Представляешь, великая женщина, говорит: “Ну они же вот, ну что же они маются, ну отнеси им хоть что-то”. 

 

Я представляю себе, что бы они там ей принесли там папиросы или хлебушек в этой тюрьме. 

 

Катя: То есть можно сказать, что страшное время. Особенно если брать описанную вами ситуацию с лифтом, а вот все-таки в культуре была вот эта Оттепель, о которой все говорят?

 

ВП: Нет, нет. Это разное. Эренбург — это одно, а вот Оттепель — это было действительно ощущение. Ну, как вот это было обманчивое впечатление с Борисом Николаевичем Ельциным. Что ну наконец-то мы все-таки будем жить цивилизованной нормальной европейской страной без расстрелов, без ночных этих звуков, без тюрем. Не случилось. 

Нет, а в Оттепель, во-первых, разрешили печатать эти тоненькие сборники  поэтические, потому что там не было ни слова про партию, про целину. Это были действительно поэтические сборники. Я помню, что, когда уже потом судили Бродского, в нашей газете городской... ну там распинался какой-то очередной литературный критик... и, чтобы доказать несостоятельность этой поэзии и бездарность, приводит такие строки: “Накормите голодное ухо. Хоть сухариком” [А. Ионин, Я. Лернер, М. Медведев "Окололитературный трутень" // "Вечерний Ленинград". 29 ноября 1963 года].

И он говорит: “Да разве у уха есть рот ?”

Теперь представим Маяковского, который, по его понятиям, нес просто какую-то околесицу: « Я сразу смазал карту будня, плеснувши краску из стакана… » Вот на таком уровне…

И я так помню, что это недолго в общем длилось, но действительно начали печатать какие-то вещи, и все поверили, и все было так прекрасно, потому что, знаешь, поэзия была поэзией, а не барабанной дробью или чушью всякой: «Взвейтесь кострами, синие ночи». 

И это было, да, но достаточно быстро закончилось. 

Когда я поступал в институт, практически уже были все будущие наметки всякой этой ерунды.

 

ЕР: А с оттепельными поэтами вы как знакомились?

 

ВП: Катя, извини, расшифруй, что такое оттепельные поэты? Во-первых, я с оттепельными поэтами, если так догадывать, я с ними ни с кем не познакомился, потому что они были взрослее меня, они были в другой совершенно жизни. Я думаю, что их тогда интересовали уже вопросы не трудоустройства, а жизнеустройства, гонораров. Нет, там были, конечно и замечательные какие то люди: Дэзик Самойлов или Левитанский, но они действительно настоящие поэты. А кто-то стал сочинять песни, например Андрей Вознесенский, который честно признается, что нужно было зарабатывать на жизнь, а жить хотелось хорошо, поэтому пришлось писать “Миллион... миллион... миллион...”, миллион-миллион, но рублей, не алых роз.

 

Так что нет, с этими ни с писателями, ни поэтами…

Я пытался девочкам объяснить, что я про Оттепель знаю, но в Оттепели я не участвовал.

 

Катя: Я видела фотографию, там Вознесенский, Евтушенко, Ахмадулина после концерта Окуджавы. Ну и Окуджава собственно. Вот с ними это просто фотография после концерта? 

 

ВП: Да, это действительно после концерта. Это у нас в Доме искусств на Невском, но извините, Катя, все перечисленные, даже включая Окуджаву, они не из Оттепели, они уже позже, и они уже, ну скажем, сами по себе. Они уже пришли, и те, кто был в Оттепель, дали возможность уже их нормальному существованию.

Другое дело, что я всех их знал, и мало того, это было одно выступление Окуджавы у нас... Я имею в виду - в городе, и очень смешно было на тот момент уже Евтушенко, который был как бы так, руконепожатный, если можно так сказать. Все удивились, и что-то у меня спросили, что это он тут, а что они думают, что я его что ли пригласил? А что тут Евтушенко делает? Ну как что, пришел, не выгонять же его. Он действительно пришел в зал. Но самое смешное было, когда я после концерта эту композицию сделал.

Так как я всех тут уже знал, включая Евтушенко. Я посадил Булата, Беллочку, а, вот, кстати, Боря Мессерер там... Таня Калинина, но Таню я тогда не знал, еще, ее замечательные есть стихи — «Дорога без конца и без начала». И если ты помнишь такой фильм Фоменко «Поезд милосердия» [«На всю оставшуюся жизнь…» — прим. Е.Р].

 

И вдруг смотрю: Евтушенко входит в комнату, и так, знаешь, сначала встал у притолоки, а потом так все ближе, ближе, ближе, ближе, и в конце концов, видишь, он там уже заглядывает в кадр. Ну не скажешь же, Евгений Александрович, Вам на выход. Ну и пусть… Для меня это, как для фотографа, даже смешно, потому что я действительно помню, что тогда Евгений Александрович... нельзя сказать, что был хороший человек, ну странный , но у него какие-то замечательные есть строки, которыми я даже руководствуюсь в своей жизни, потому что дурак-дурак , но это его «Жить независимо — включает и независимо тонуть» [стихотворение “Жара в Риме”].

Поэтому когда мне по жизни всегда все завидовали: вот Плотников... вообще нигде не служит, нигде не работает… Ребят, а кто вам мешает? Идите. Но у вас не будет ни аппаратуры, ни отпуска... Я в свое время в отпуске не был лет сорок, то есть просто я мог съездить отпуск, но если я беру его, значит я не работаю, не получаю гонорара.

Слава Богу, что мне повезло по жизни, что мне не нужны были бюллетени, когда ты лежишь себе дома, а зарплату все равно получаешь. Я этого всего сам себя лишил, потому что я не хотел ни от кого зависеть. Вот это вот — по Евтушенко. Но если бы я действительно потонул или заболел, то это было бы все на моей совести , никто бы не заплакал и не зарыдал.

 

Катя: КАСАТЕЛЬНО съемок поэтов, Вы как-то готовитесь к ним? Вот вы знаете, что будете фотографировать Вознесенского, может быть, перечитываете его стихотворения? 

 

ВП: Нет, не читаю. Я, кстати, знаю несколько стихов Вознесенского и знаю одно стихотворение, на мой взгляд, просто гениальное, наизусть, это «Осень в Сигулде».

Катя, это от человека еще зависит. Если он начинает, допустим, оправдываться, жить-то надо… ну да, напишу вот такое: «Он тогда продал свой дом, Продал картины и кров…» [“Миллион алых роз”]

Тогда вся Москва шутила, ну это он имел в виду Кров с грузинским акцентом, потому что « Он тогда продал свой дом, продал картины и кров» — это одно и то же.

В замечательном спектакле “Юнона и Авось” - у Андрея там есть «заслонивши тебя от простуды», я говорю (я такой, очень вредный и въедливый): — Андрей, от простуды заслонить невозможно, От сквозняка можно заслонить, а простуда — это сопли, это то, что уже у тебя. — Ну, старик, ты же понимаешь, что я имею в виду. — Я понимаю, что ты имеешь в виду. Понимаешь, почему у Высоцкого нет нигде вот этих приблизительностей, этой натяжки”. 

Ну да... надо сочинить что-то, чтобы получить этот 1000000 алых роз.

 

И у Андрея там какой-то «Барабань, барабань! Каблучком его ты не порань» [стихотворение “Танец на барабане”].

 

Ну мало того, а если учесть, что его идеалом был Борис Леонидович Пастернак, но это, конечно…

 

Ну да ладно, вот он выбрал такой курс. Женщины его все равно любили, женщин было много. 

 

 

ЕР: Про подготовку... я имела в виду такую ситуацию... Вот Вы хотели сделать фотографию, допустим, Андрея Вознесенского…

 

ВП: Я не хотел, Кать . Нет, ну то есть я снимал Андрея... Мало того, Андрей про меня даже сочинил четверостишие.  

С Андреем очень смешно было. Когда вышел мой первый том, мне его жена З оя говорит: 

— Слушай он расстроился, как ребенок.

— В чем дело?

— Его там нет 

— Я говорю, как нет? Вот в групповой фотографии... там две фотографии, где Андрей присутствует. 

— Да, но он же там в группе.

 

Ооо, я понял, и я к следующему альбому, чтобы он не расстраивался и не плакал, как ребенок, снял его специально отдельно в Переделкино.

 

Скажем, есть люди такие, которых интересно снимать и которых камера и пленка любят, понимаешь? А Андрей с его этой какой-то слезоточивой физиономией… я откровенно говоря, ну, скажем, с каким-то количеством женщин был знаком, но что они в этом спирохете находят…

Но я, правда, представляю себе: « Ты меня на рассвете разбудишь», как уверяет злая молва, знаешь, кому посвящено?

 

Катя: Нет

 

ВП: Тане Лавровой. У них же действительно был роман, и она все ждала, когда же он с этой [цензура] разведется и женится, а он… его устраивало и две, и три, и сколько там вариантов.

 

Ну представляешь это?

 

“Ты меня на рассвете разбудишь, проводить необутая выйдешь... Ты меня никогда не забудешь”.

 

Вот я тебе читаю, и у меня ком в горле стоит.

 

Представляешь, вот такое стихотворение получить, но я не представляю, какой надо быть бесчувственной женщиной, чтобы не откликнуться на этот призыв. 

А он… Ну да, написал стихотворение, а жениться не стал.

Ну это к вопросу, что Андрей Вознесенский — не мой. Даже Евгений Александрович Евтушенко, он был смешной, конечно, для меня, потому что он был фюрер.

 

Такая зарисовка.

Одно время, когда я был родственником Льва Абрамовича Кассиля, жил тоже в Переделкино, на этих дачах писательских, и на тот момент я уже был знаком с Евгением Александровичем, со всеми уже был знаком. А он тогда занялся фотографией и доставал меня: “Валер, ну скажи, ну смотри”. Я говорю: «Евгений Александрович, Вам нравится?» «Да, нравится» - «Ну так и занимайся» - «Нет, ну ты скажи все-таки, как работа-то моя, как мои фотографии? Вот так. 

Ну мы с ним достаточно часто общались и прогуливались по аллеям переделкинского поселка. Представляешь, взрослый человек: « Старик, на сегодня я поэт номер один в мире».

 

Во-первых, понимаешь, а мне-то что, ты поэт номер один. для меня это какая-то глупость... не мужское поведение. Знаешь, точно так же, как Майя Плисецкая, мы с ней даже поцапались, которая тоже все одно, что она великая балерина. Я говорю: «Это должны говорить окружающие, а не вы»

Ну, то есть этого я не понимаю, на мой взгляд, это провинциальность, какая-то в общем убогость, потому что если человек сам себя расписывает и возвеличивает: “Старик, на сегодня я поэт номер один”… Ну ладно... А я фотограф номер два.

Знаешь это, нет? В общем-то великого скрипача журналистка так спрашивает: « Простите, маэстро, А вот вы на сегодня скрипач номер один?» - «О нет, что вы, милая, я второй» - «Как? А кто же первый?» - « О, первых много»

Вот это точно, первых много. Все первые.

 

И не об этом надо думать, Лиля Брик мне рассказывала, что Борис Леонидович Пастернак, который «цель творчества — самоотдача, а не шумиха, не успех…» , А при этом собирал все свои странички-черновики.

 

На мой взгляд, имел право. 

 

ЕР: Ну допустим, Вознесенского не хотелось фотографировать. Просто я помню известную историю, как Вы фотографировали Ирину Купченко. Как формировался образ?

 

ВП: Катя, не формируется образ. Я же учился в художественной школе, Русский музей, Эрмитаж меня воспитывали. Просто придумываю.  Иногда я сам не знаю. Вот одно могу рассказать: собирался снимать Наташу Гутман, ученицу Ростроповича, в кустах осоки. Не мог понять, при чем тут осока. У нее же лист такой же шершавый, как звук виолончели. Это интересно, что у меня что-то в голове рождается. Иры Купченко-то там изначально не было. Я думал, будет красивый декоративный портрет. Это фотография не про персонажа. Это, слава богу, что с Ирой Купченко так получилось, она вытянула этот кадр. И Слава Зайцев очень помог. Если бы не было этого костюма... допустим, если фотографии Марины Влади, там видно, что костюм эффектный, декоративный. Слава богу, что со мной все соглашались и шли на мои предложения. Так просто случилось, что я Иру встретил, а так как я Иру очень люблю, я ей предложил, и мы поехали в Архангельское. А в Архангельском выяснилось, что солнце заходит не всегда в одно и то же место. и пришлось ждать, а еще и Слава Зайцев сделал два этих действительно потрясающих костюма: черный и белый, с тюрбаном. то есть это не мода, но и не повседневный какой-то в клеточку, в линию. повезло. но мне всегда по жизни везет.

 

ЕР: Вы говорите, что Ваши фотографии не про персонажей. А Вы когда-нибудь фотографировали городские пейзажи? Вам это было интересно?

 

ВП: Нет, Катя, я снимал и город. Но фотография - это затратная вещь. Пленка, особенно тогда, стоила дорого, камера стоила дорого, проявка печать... это все стоило денег. это надо было быть обеспеченным человеком. Как я в первый раз приехал в Америку, меня знакомая решила представить знакомому - "Это большой русский фотограф". И он говорит: “Ой, я тоже фотограф". Просто был, я не знаю, фермер какой-то. Катя, и достает кофр из-под хассельблада с количеством объективов, которое мне не снилось. У него просто есть деньги, снимает. Как Евтушенко тоже в свое время из-под кровати достал кофр с японским фотоаппаратом Nicon. Я говорю: “Евгений Александрович, зачем Вам? Отдайте молодому дарованию, имея в виду себя. Он говорит: “Да пусть лежит. пригодится”. И пригодился, долгие годы доставал меня: “Ну скажи, ну скажи”.

 

ЕР: Теперь хотелось бы узнать про студенчество. Вы учились на операторском факультете ВГИКа, но все-таки не окончили его?

ВП: Нет, я его окончил, дошел до диплома, сдал все эти госы. Я просто не получил диплом. Тогда мне еще говорили: “Валера, ну что тебе стоит, защити диплом, пригодятся корочки”. А я как-то всегда поломался на то, что кто-то сверху там мной руководит, и сказал: “Диплом - это полгода-год потратить. а оно мне зачем?” Я уже знал, что в этом кинематографе я работать не буду. А оператором, если что, я смогу быть - и просто потому, что у меня есть видение, я знаю, как свет ставить. Поэтому вот эта чисто формальная корочка - зачем она мне? Я жить люблю, я жить хотел. То есть по-настоящему это не нужно. Так случилось, что я в свое время ездил с нашими, кстати, времен Оттепели актерами - Алла Ларионова Зина Кириенко, такая бригада. Когда кино не снимали, а деньги зарабатывать надо было, были встречи со зрителями. а так как страна большая, тогда не было и видюшников [видеомагнитофонов], приезжали живые артисты, надо же было посмотреть. Но иногда бывало такое, что нас на сцене было больше, чем зрителей в зале. И Алла спрашивала: “Ну почему они не приходят?” Я пытался ей рассказать, что в Голливуде люди днем работают в ресторанах, а вечером занимаются творчеством. Они никому не предъявляют, почему меня не снимают в кино, когда я так люблю и хочу быть киноартистом. И Алла говорит: “Ну у нас же дипломы актерского факультета”. И мне хотелось сказать: “Алла, и что?” Что этот диплом заставляет режиссера говорить - у Аллы диплом ее надо снимать. Ты подходишь по типажу, твое время -- снимают. И есть жуткие судьбы, когда они снимались, потому что есть время, есть востребованность. Мало того, тебя же никто в кино не приглашал. Я же помню эти очереди перед каждым поступлением во ВГИК. Но у нас, операторов, ведь еще предварительный отбор. то есть нас допускают до экзаменов только тех, кто прошел этот отбор. а эти-то приходят все. “Девочка, ты на что рассчитываешь там?” - “Ну как... я так хочу сниматься в кино”. 

Это аргумент, конечно, но неубедительный. Когда я учился во ВГИКе, у нас несколько курсов было. Пример: закончил актерский факультет, у него фамилия тоже Плотников. Вот в “Служебном романе” в роли шофера, который сидит за рулем... этот актер с высшим образованием из ВГИКа. Это все. Вот замечательная просто девочка, она у меня даже в альбоме есть, Галя Микеладзе, очень хорошая, очень славная, пышная... замечательная женщина. у нее две роли. В “Джентльменах удачи”, когда по новому Арбату идет девочка и вокруг нее два парня - "этот закон давно известен -- не интересен мир..." Вот это она. И у Никиты Михалкова в фильме “Свой среди чужих - чужой среди своих”, когда идет грабеж вагона. там как раз Галя. понимаешь, и это все. И я даже не представляю, на что эти ребята с высшим образованием сейчас живут, потому что сейчас нет даже поездок на целину. Так сложилось. Да, случается, есть и другие варианты. Есть вариант Олега Меньшикова, Жени Миронова. но их раз - два - три, а все остальные?

 

ЕР: Вы решили что не будете работать в кино после наступления эпохи, как Вы говорите, малокартинья, да?

 

ВП: Нет, когда я поступал во ВГИК, я поступал из-за Сережи Соловьева, потому что мы собирались снимать великое кино, которое Сережа так и не снял. И уже теперь не снимет. Я поступил во ВГИК на операторский, и даже когда я поступал, уже “Андрей Рублев”, “Застава” [“Застава Ильича”], уже времена Оттепели закончились, начались времена унижения и уничтожения. А я могу снимать только то, во что я сам верю. И никаких вот этих портретов  генеральных секретарей, с ожиданием: “Валер, сейчас мы поснимаем Политбюро, а потом мы вдохнем, мы увидим небо в алмазах. Это неправда. Понимаешь, ты или изначально не поступаешься этим или тогда не обижайся на жизнь. Это ты ее обманул, а не она тебя. Когда я подался в фотографы, говорили: “Ну вот... он теперь простой фотограф”. Ну да, а вы не простые операторы. Только кто вас знает и кому вы нужны? Мало того, я и из-за этого не стал защищать диплом. Я понимал, что этот кинематограф, если не навсегда, то очень надолго, потому что даже Сережа Соловьев и многие мои знакомые, я видел, что в кулуарах они зудят, где же творчество... ну в принципе снимают, ну не шедевры, но жить можно. Гонорары получают, зарплата идет, премии - медали дают. Но если их это устраивало, они так и прожили свою жизнь. Из меня сразу получился фотограф востребованный. меня знал весь Советский Союз, и я всех знал. Я мог договариваться с Ирой Купченко, с Рихтером, чтобы он надел свитер, который он не надевает никогда. С Рихтером это просто потрясающе, это какое-то везение. И с Иннокентием Михайловичем [Смоктуновским]... я не то, чтобы ставил условие, я говорил: “Иннокентий Михайлович, мне надо, чтобы Вы бороду отрастили”. Понимаешь, Иннокентий Михайлович рОстил, извини за ударение. И попросить Володю... ну попросить-то да, но чтобы он остался после спектакля, и с нами остался весь театр - и гримеры, и осветители. Они, конечно, остались посмотреть на Высоцкого. Но Высоцкого-то попросил я. И остался. Никто не мог себе такого позволить. И когда мне говорили: “...а Плотников устроился фотографом”.  Ребята, ради бога. пожалуйста, снимите прощание с Высоцким так, как это снял я. Что-то никто. Никто не остался в театре ночевать. Я понимал, что утром в театр не пробьешься. Это в театре меня все знают и любят, а до театра-то попробуй дойти. А у тебя нет никаких удостоверений. Ты просто Плотников. Ты просто понимаешь, что это надо снять потому, что понимаешь, что это огромное событие. Кстати, из больших событий, я отказался снимать, ну как отказался, я просто не явился на свадьбу Аллы с Филиппом, потому что не понравился он мне. Хотя я до сих пор думаю, что это так непрофессионально. Я был так не прав, просто потому что Алла разрешила только мне и даже в день этой свадьбы с утра позвонила и сказала, что они... чтобы замести следы.... теперь будут не в том ЗАГСе, о котором объявлено в прессе, а в другом, что, мол, ты туда приезжаешь, а оттуда мы уже поедем веселиться. 

 

ЕР: А это как то повлияло на взаимоотношения?

 

ВП: Нет, не повлияло. но мы расстались сами собой, потому что в эту компанию Филиппа... там и Саша Стефанович был сбоку припеку, но ладно, он друг юности. И тем более у нас свои были отношения с Аллой, очень теплые, человечные. И она меня слушала; не скажу, что слушалась. И ей со мной было хорошо, потому что все остальные цырлах, знаешь, “а... Высоцкий, а... Пугачева, а... Райкин”. А у меня не было вот этого. А это, между прочим, тоже, когда с тобой на полусогнутых все время разговаривают, надоедает, и хочется просто нормального общения. Без хамства, но и без лизоблюдства. А тут уже я понимал, что в этой компании я не нужен. Единственное, какое-то время спустя, я мог спросить Алла: “А тебе вот это зачем?” Она говорит: “Понимаешь, Валерка, я поеду на гастроли, и бабушки у подъезда впервые не нашепчут: “Алла Борисовна, а Вы знаете, пока вас не было, ваш козел приводил девок”. Я говорю: “Ну это, конечно, аргумент для того, чтобы выходить замуж”. Потому что это было понятно. Я четверых мужей Аллы знал, кроме Галкина и Филиппа, то есть я их знаю, но я с ними не знаком. А предыдущих знал, но это все было недостойно ее. Мало того, я прекрасно понимал, что у Аллы такая судьба, такая биография, что ей не подберешь мужа, с ее характером, с ее вот этим “хочу” и “буду”. Ну нормальный мужик точно не согласится. ну в общем я не собирался на ней жениться, но мне было непонятно, зачем ходить замуж, чтобы бабушки у подъезда были спокойны, что с Аллой все хорошо и ее козел никого не водит.

 

ЕР: Если бы Вы все-таки снимали вместе с Сергеем Соловьевым это великое кино, о чем бы оно было?

ВП: В двух словах: оно должно было бы быть искренним и правдивым. вот сейчас это несложно. Посмотри фильм Сережи Соловьева "Взгляните на лицо". Его и снимал не Сережа, а Коган. Это документальный фильм, но это потрясающая действительно задумка, и это Сережа. Зал в Эрмитаже, где висят подлинники Рафаэля и Леонардо да Винчи. И экскурсовод каждый раз говорит: “Взгляните на лицо мадонны” - и начинает рассказывать. С Сережка придумал снять целый фильм, как люди смотрят на этих мадонн. И тогда время было такое. Сейчас это было бы невозможно снять. А тогда там действительно такие люди, такие лица были. Там неизвестно было, кто на кого смотрел: то ли мадонна на этих девушек, то ли они на лицо. И это весь фильм. Мало того, я потом еще в трёхтомнике Сережи прочитал, у него тоже ситуация была: он закончил ВГИК вместе с Катей Васильевой, потрясающий сделал для нее дипломный спектакль, даже не фильм. Я помню до сих пор этот потрясающий восторг, и потом все. а Катя -- она актриса, актриса безмерно талантливая и ее сразу взяли в театр. И положение мужа, когда сидишь на шее у жены, ты прекрасно понимаешь, кто ты есть.  Никто не бежит, никто тебя не приглашает, никто не дает сценарий, чтобы снимать. И Сережа написал этот сценарий, он стоил 500 рублей. Это две зарплаты режиссера первой категории. Он принес этот фильм на студию. А там люди всегда стелят соломку: “Мадонна?” А Вы снимите лучше, как люди смотрят на “Бурлаков на Волге”. И у Сережи в мозгу: 500 рублей, “Бурлаки”? Это в профессию ходить не надо. А Сережа всегда был конформист, даже маленький. Я просто помню, меня это всегда поражало. У нас Врубель, у нас Блок, у нас Рахманинов, еще Мейерхольд появился, а Сережа председатель совета дружины. Сережа, ну как же? - “Валера, да не обращай внимания, это пока, это сейчас”. А вот это не бывает пока, это, грубо говоря, сходил налево, и можешь быть спокоен. А тут он уперся рогом и, как понял, что если он начнет “Бурлаков”... и пробился. И получил он свои 500 рублей. Вот на мой взгляд, он объясняет, в чем дело. Ну еще неплохой, но он безобидный такой, фильм о любви -- экранизация чеховских рассказов. Там видно, какой Сережа виртуоз, что он может все сделать потрясающе. но это не великое кино. Вот, скажем, в чем разница. Великое кино можно смотреть всегда. Вот самая простая вещь, у Андрона есть великий фильм -- это “Ася Клячина”. У Никиты скажем есть приближение -- это “Обломов” и “Родня”. Неплохие фильмы, но они в общем все-таки в каком-то смысле декоративные. Но фильм Андрона - это потрясающе, это на все времена. Вот сколько лет можно будет его смотреть. Вот в чем разница, потому что он честный, Андрон. Ему же предлагали всякие переделки доделки. Андрон, черт с ними, с 500 рублями, упирался до конца. И потом, кстати, в соседнем здании находится редакция газеты “Культура”, а когда-то там была “Советская культура”, а еще когда-то она была орган ЦК КПСС, “Советская культура”. А что такое орган ЦК КПСС советской страны? Это отдельный номер. А ко мне там очень хорошо все относились. И ситуация такая, мы с Андроном снимаем “Дворянское гнездо”, где я на неопределенном таком положении. Ну кто? Ну студент ВГИКа. Делаю вид, что прохожу практику. Потом мне Андрон рассказал, что я его практически выручил. Снимаем уже, все, мы уже в экспедиции, Павловск, Царское Село. А на Мосфильме вдруг вспомнили: “Андрон, а ты же не сдал до сих пор “Асю Клячину”, не учел замечания. И Андрона просто, знаешь, берут за горло: “Ну ты пересними а потом уже будешь продолжать снимать “Дворянское гнездо”. И андрон, получается, попадает и на “Асю Клячину”, и на “Дворянское гнездо”. И тут в газете “Советская культура” органа ЦК КПСС выходит мой репортаж аж в двух номерах. Представляешь, фоторепортаж в двух номерах. Ну, хорошо ко мне относились. Выходит репортаж со съемок “Дворянского гнезда”, киностудия Мосфильм, режиссёр-постановщик Андрон Кончаловский, оператор Георгий Рерберг. Понимаешь, это что? Какое-то указание, что не надо трогать Кончаловского? Они же не могут позвонить в редакцию и сказать: “А вы почему напечатали “Дворянское гнездо”? Это же надо улавливать, чувствовать, где пахнет жареным. а иначе тогда что ты занимаешь свое место в ЦК КПСС, в этом органе. И конечно, они не позвонили. Андрон говорит: “Понимаешь? и все, отстали, забыли”. Вот что значит прок от простого фотографа. Снял фоторепортаж красивый, опубликовали, и помог товарищу. Тем более Андрон действительно мой свет в окошке после Сережи Соловьева. но к сожалению, я и от Андрона ушел, потому что когда мы стали снимать шербурские танки, как сказал Ефим Захарович Копелян про маразм о влюбленных, как называл я его [“Романс о влюбленных” -- прим Е. Р.], тоже я говорю: “Андрон, ну что это?” - “Подожди, мы такое снимем, очереди будут стоять”. Что это за аргументация и посыл для фильма, чтобы очереди стояли? А когда вышел фильм, я понял, что это мне было действительно самому уже больно. А потом, Кать, если перечислять, от кого я ушел... Ну, я не ушел я просто сбежал от Сергея Павловича Урусевского, представляешь, это “Летят журавли”. Ну царь и бог у нас во ВГИКе. Он пригласил меня быть у него оператором-постановщиком, он уже стал режиссером, переквалифицировался. я-то помню еще его выступление у нас во ВГИКе. Он показывал свою картину. а тогда было поветрие, что бывшие операторы стали режиссерами, тот же Тодоровский. И Сергей Павлович с трибуны сказал вот: “Я никогда я оператор”. Не надо. Не надо говорить “никогда”. А я еще зловредный и памятный, я еще подумал, что ж ты Сергей Павлович говоришь, ну ладно, он приносит сценарий, а сценарий называется “Пой песню, поэт”. По-моему,  по одному названию уже можно расстреливать, о Сергее Есенине. И в роли Сергея Есенина - Сережа Никоненко. Я потом видел эти кадры, где он ходит по пояс в ржи, - видимо, стихи сочиняет. Я, когда прочел этот сценарий, я подумал: “Боже мой, кумир, и не только мой”. Это просто старческий маразм и непонимание того, кому нужен этот Есенин. А вот как что сказать: “Сергей Павлович, Вы что, сошли с ума, что ли?” Это же божество да? Скажем так. И так как у меня не было тогда места жительства в Москве, я просто скрылся, не выходил на связь, а они с женой писали: “Валерий, мы Вас ждем у нас, завтра съемка, Валерий, куда вы пропали?” Когда уже месяца два, наверное, прошло они поняли, что я слинял с этой картины. Выяснилось, что однажды Сережа Соловьев тоже участвовал в этом, потому что Сергей Павлович просил, чтобы Сережа написал сценарий про этого Никоненку. Я говорю: “Сережа, ну встретились бы на съемочной площадке” - Сережа говорит: “Нет”. Но Сереже было хуже. У него был адрес и телефон. Потом точно так же последовательно я ушел от Тарковского. Но если бы я зналЮ конечно... а как можно знать, что следующий фильм будет “Зеркало”, а потом будет “Сталкер”? А случился “Солярис”, и тут уже Андрей порвал решительно.

 

ЕР: То есть на “Зеркале” Вы бы хотели с ним поработать?

 

ВП: Во-первых, это был мой фильм. Мало того, от “Зеркала” не осталось ничего. Ни съемок, ни фотографий - ничего. Мне говорили про мою гордыню, что надо был перетерпеть. А как это “перетерпеть”? Потому что, во-первых, Наташу Бондарчук невозможно снимать. Вадим Иванович Юсов, тоже когда-то хороший оператор, снимал так, что мне приходилось его корректировать, каким образом: я просил кого-нибудь из ассистентов сломать этот прибор, отвернуть его потихоньку в сторону, а Вадим Иванович не то, что он это видел... Он: “Ой Валер, подожди, а ты снял же этот кадр, там сбили прибор”. Я думаю: так, заметил все-таки. И мне приходилось ставить этот прибор на место. И так как это пленка, я снимал это все, но я понимал, что это будет ерунда, и я в общем три месяца промучался и потом тоже сбежал, как тот колобок.