Интервью с Юрием Ряшенцевым, поэтом, сценаристом, автором песен для театра и кино. Беседовали Вероника Михайлова и Серафима Маньковская.

https://www.youtube.com/watch?v=IPd5oNWeG6c

 

Р. Дело в том, что в институте я учился в самые тяжелые 50-54 годы. Это были последние годы жизни Сталина, и вся эпопея с арестами последнего времени, вся эпопея с врачами-убийцами, это все проходило на моих глазах, когда я учился в институте. Вы знаете пединститут Ленина?

Н. Да.

Р. Это было средоточие талантливых ребят. Они практически, Юрий Коваль, Максим Кусургашев, Юлий Ким, Юрий Визбор, Петя Фоменко, который был режиссером, но учился у нас в институте. Все эти люди были, за некоторым исключением, дети врагов народа, репрессированных, они не могли в никакой другой институт поступить. К нам еще принимали. Мы все варились в этой каше. Надо сказать, что в студенческой среде это не особенно чувствовалось. Я абсолютно никогда не чувствовал среди своих товарищей, что я сын врага народа. А вот со стороны... не скажу преподавателей, со стороны администрации института это чувствовалось. Во-первых, я поступал в институт очень тяжело.

В. А как проявлялось это отношение?

Р. Я вам скажу, как проявлялось. Я очень хорошо учился в школе, кроме поведения все было остальное очень хорошо, я очень любил своего классного руководителя Александру Сергеевну Прохорову, учителя истории. Я занимался в историческом кружке, когда пришел черед мой поступать в институт. Перед этим были соревнования района по волейболу, я играл за школу, и мы в этом турнире встретились с командой пединститута. У них были ребята очень серьезные, старше нас намного, из мастеров играли кое-кто, и мы оказали им очень серьезное сопротивление. И они пришли потом к нам в раздевалку и спросили: «Куда вы поступать собираетесь?». У нас, все в основном собирались поступать в вузы технические, считалось, что гуманитарный вуз – это не для мужчины, а я вот собирался как раз в гуманитарный поступать. А они: «Приходи к нам в институт». А я с некоторыми ребятами из института играл, институт был рядом с моим домом. Для меня это было существенным, потому что я люблю поспать очень, и вообще мне нравился этот институт. Вы были когда-нибудь в пединституте?

В. Нет.

Н. Да

Р. Зайдите, посмотрите, замечательное здание, нравилась сама обстановка. Конечно, пошел в пединститут, подал заявление. Лето, экзамены. Я поступал с одной девочкой, с которой я дружил, за себя не боялся, а за нее я боялся, что не дотянет. На экзамене по истории, вхожу, сидит преподаватель, беру билет, сажусь, все знаю вообще, абсолютно. А у меня до этого по экзаменам 4 пятерки, 20 очков из 20. А у нее было 18 очков, тройку одну схватила. Я готов отвечать, и вдруг входит человек, я его до сих пор очень хорошо помню внешность. Пошептался с преподавателем, вносят второй стол преподавательский, ставят стулья: «Ну, кто-нибудь готов отвечать?» . Я говорю: «Я готов» – «Идите». Читаю билет. Он говорит: «Отложите билет в сторону. «Две тактики социал-демократии», работа Ленина». Я говорю: «Эту работу проходят в вузе, не в школе. Я могу рассказать, в общих чертах, я в кружках там… Расскажу вам». Он говорит: «Так, а о чем работа Ленина «...». Я говорю: «Ну, это последний курс института». Он говорит: «Хватит». И поставил «посредственно». Я подумал: «23 очка, ничего страшного». Когда мы через 2-3 дня пришли смотреть вывешенные листы, я смотрю, Нелька, слава богу, прошла, а моей фамилии нет. Я очень огорчился, пошли выяснять, наша школа была подшефная школа пединститута. Мы пошли к директору пединститута, мама у меня энергичный человек, она меня поволокла туда. «23 очка у сына моего, проходной балл 22 был, почему не взяли?». Он добродушный старичок был, уходил на пенсию. «О, из нашей школы подшефной, что же, конечно, надо... Позовите ко мне Николаева», - до сих пор помню фамилию, это был аспирант, ответственный за приемную комиссию в институте. Входит Николаев, волком на меня посмотрел, он на ухо ректору что-то пошептал и вышел. Директор: «Вы знаете, мы как-то посмотрим, у нас, знаете, тяжелый конкурс и т.д.». Начал болтать что-то, из чего мы поняли, что визит неудачный. Мама меня поволокла в пединститут иностранных языков, который сейчас университет. Я занимался дома с преподавателем английским, на вечерний факультет можно было. Там сказали: «Очень хорошо, только надо досдать язык, потому что у нас языковые требования выше». Я сдал язык, и меня зачислили на вечерний факультет английского языка. Я был один мальчик, все остальные девочки. Это было ужасное состояние, я учился в мужской школе, у нас было раздельное обучение. Мне было очень тяжело, я туда с отвращением ходил. А сам весь душой в пединституте, чего я туда хожу, не знаю... Однажды я захожу в пединститут и встречаю Наташу Грудянову, она играла в волейбол за мастеров «Большевика», для меня был авторитет колоссальный: девушка играет за мастеров. А мы играли с ней вместе в волейбол. Она говорит: «Юра, как твои дела?» – «Плохо, Наташа, меня не взяли». Она говорит: «Ты пойди на наш факультет иностранных языков, если хочешь у нас учиться, там декан факультета Андреев, бывший посол на Кубе наш, он болельщик, а у них ребят очень мало и они все время проигрывают». А в пединституте олимпиада - это чуть ли не важнее занятий. «Им ребята нужны, ты пойди, они тебя возьмут». Я пошел к нему, он меня с радостью встретил, и говорит: «Идите, учитесь у нас». Я полгода перестал ходить туда в пединститут и стал ходить сюда. Причем, меня сразу поставили за институт играть. У меня была бумажка, на которой было написано: «Просьба отпустить Ряшенцева на спортивные соревнования», потому что мы в вечернюю смену занимались. Была такая преподаватель фонетики Левитова хорошенькая, молодая. Раз принес, ей – «идите», второй раз – «идите», потом говорит – «вообще идите, гуляйте». Я вот так ходил, а потом выяснилось, что приказа о назначении нет, им не нужны были люди, у которых родичи... У меня был отец, которого я не знал, погиб под следствием, а отчим, которого я обожал, был арестован. Он прошел всю войну и после войны его арестовали. Сын врагов народа.
Директор сменился к тому времени и у нас был директором Дмитрий Алексеевич Поликарпов, он был секретарь Союза писателей до института. Он все время ходил жаловался Сталину: «Этот писатель плохой, этот плохой», - на всех жаловался. Сталин устал от него и сказал: «Ну нет у меня, Поликарпов, для тебя других писателей». Дмитрий Алексеевич Поликарпов оказался моим директором. Как ни странно, хотя у меня с ним бывали конфликты, но это оказалось хорошо. Потому что, когда он был в Союзе писателей, у него была детская писательница по фамилии Кальма, красивая женщина, которая дружила с мамой, и она знала всю мою историю. А он очень к ней благоволил, как руководитель Союза писателей, и она ему сказала: «Дмитрий Алексеевич, что у вас Ряшенцев на факультете иностранных языков пропадает? Он хочет на литфаке учиться». Он говорит: «Пусть зайдет ко мне». Я к нему зашел, он сказал: «Значит так, сдашь сессию за факультет иностранных языков – это первый курс был – и одновременно сдашь первый семестр за литфак. Сдашь, переведу». Я сдал 2 сессии и с тех пор учился на литфаке. И вот это отношение администрации к себе как к человеку 2-го сорта, я, конечно, чувствовал от начала занятий и до самого конца. Но в отношении ребят, вот я когда смотрю фильмы, как попадало ребятам, которые оказались детьми врагов народа, как в школе с ними обращались их товарищи, этого у нас совершенно не было. Мы были первые люди на факультете, потому что мы были спортсмены, и мы были в самодеятельности, сочиняли всякую ерунду, нами очень гордились.

В. А самодеятельность это для стенгазеты или помимо этого?

Р. Нет, стенгазета сама собой была. У нас были театральные кружки, у нас были сатирические обозрения, кипела жизнь. Вообще пединститут нас меньше всего учил, а больше всего мы общались друг с другом по поводу всяких таких приключений. Я кончил этот институт, распределили меня в приморский край, и считалось, что я отправился учить детей. Я действительно думал, что я их буду учить, но у меня было отношение от кафедры физкультуры в тамошние спортивные учреждения: «К вам направляется спортсмен-перворазрядник Ряшенцев, просьба обеспечить дальнейшие возможности тренировки для спортивного совершенствования». И я сразу пришел не туда, куда меня отправляли, а в этот самый комитет. Назавтра начиналось первенство края по волейболу. Они меня сразу: «Туда не ходи, туда придешь потом, первенство края отыграешь, а потом пойдешь в свое народное образование». И я тогда на первенство края и судить меня заставили, и я охрип, была плохая погода, когда объявлял. Когда я пришел, как сейчас помню, комрад Захватова, деятельница, которая распределяла, а я пришел, хриплю. Она: «Чего пришел?». А я: «Вот у меня отношение к вам». Сейчас, думаю, куда-нибудь отправят... В Находку они отправляли, Владивосток – город замечательный. Я приехал и первенство края играл во Владивостоке, а дальше они оправляли по Приморскому краю, в Магадан, куда угодно. Она: «Куда я тебя, нет у меня мест для тебя» – «А что же мне делать?» – «Ничего, отправляйся обратно» – «Дайте мне бумагу». Она мне дала бумагу, что за не имением мест отправляется на свободный... Отбыв там еще 2 месяца и насладившись этим прелестным городом Владивостоком, я отбыл в Москву. Это был 54-й год, Сталин умер. Берия, я очень хорошо помню эту историю с Берией, Берия был еще пока в центре правительства нашего, уважаемый человек, а я работал инструктором по туризму на туристской базе в Подмосковье. Мы брали ребят, которые приходили к нам по путевкам, и вели их на Волгу, пешком через все Подмосковье Клинско-Дмитровская гряда такая была, через нее мы вели на Волгу. Я веду, у меня 30 человек ребят, военная дисциплина, ну конечно, друзья были все. Там такой порядок, ты проходишь через села и тебе в сельсовете отмечают, что группа прошла такое-то село. Потом этим ребятам давали туристские значки, что они прошли. Мы пришли в село Шахматово, блоковские места, прошли через Шахматово в Боблово, это место Менделеева, тестя блоковского, и мы сели. Я говорю: «Перерыв 40 минут, отдыхайте». Они все расположились на рюкзаках, а двоих я отправил отмечать талончик. Они ушли, бегут обратно, вот с такими глазами, подбегают: «Ребята, Берия — предатель». Я говорю: «Тихо, вы что, с ума сошли!». Они говорят: «Там портреты снимают в сельсовете». Был арестован в эти дни Берия. Ну и началась эта история сначала с Берией, потом 56-й год, известный доклад Хрущева и началось то, что потом называли Оттепелью.

В. Вы сами согласны, что время поменялось, когда началась эта Оттепель?

Р. Стали возвращаться, кто живой, отцы. Сначала поехала уголовщина всякая оттуда, было тяжелое время, стали возвращаться люди, которые по политическим статьям сидели. Резко переменилась обстановка в обществе. Вот вы шли сейчас сюда по какой улице?

В. Вот где дом Пастернака, потом по улице Павленко

Р. Улице Павленко. Кто такой Павленко? Это очень интересная вещь. Чем известен Павленко? Во-первых, он писатель. Известен он чем?

В. С Мандельштамом связано.

Р. Конечно, по его данным был посажен Мандельштам, погубитель Мандельштама. До сих пор улица называется улицей Павленко. Вот судьба наших оттепелей. Но в ту пору, конечно, было имя позорное Павленко и всех деятелей, которые способствовали пропаже замечательных и других людей. Все это мы пережили, на все это надеялись. Это было время счастливых упований всяких, и оно довольно долго длилось, когда стали возникать люди, которых считали врагами народа, которые оказались честными, когда возвращалось огромное количество серьезных писателей.

В. А вот кого вы помните? Может, вы прочитали какой-то текст, который долго был запрещен, и он вас удивил, поразил?

Р. Видите ли, т. к. страна у нас при своей строгости довольно безалаберная, то я вырос в семье, где мама воспитала троих чужих детей. Они были дальние родственники, воспитала их как дочек своих и они были сестрами и они все учились в университете ленинградском, были филологини, читали Ахматову, Пастернака, Мандельштама, Есенина, т. е. тех писателей, которые при советской власти существовали в третьих рядах, если существовали. Гумилева вообще не печатали, Есенина вообще не печатали, Мандельштам был враг народа. А у нас эти книжки стояли, они стояли в шкафах, потому что их успели купить мои сестры до того как они... ну книги же ходят как-то, меняются книгами, и я, живя в четырехэтажном московском рабочем доме, имел дома Пастернака, Мандельштама. Был вот такой клоп, ничего не понимал в Ахматовой, в ее стихах, но читал:

Слава тебе, безысходная боль!

Умер вчера сероглазый король.

С наслаждением читал, музыка мне нравилась эта. Я это имел дома, а выходил во двор, блатной двор, где пели «Жил был Лева, имел 4 дома» - блатная лирика. И вот это сочетание. Уже о Мандельштаме не могло быть и речи во дворе. Вот это сочетание двух действий, оно до сих пор чувствуется в моей работе.

В. Вам это помогло?

Р. Очень, я очень ценю блатную песню, очень ценю фольклорные всякие вещи и сейчас мы с Галей делаем мюзикл о Емеле, «По щучьему веленью». Сказка, где опять я сталкиваюсь я с этой стихией народной речи устной, конечно, это очень интересно. Почему так распространен жаргон, вы обратили внимание, как интеллигенция часто употребляет жаргон? Может в ваше время меньше? Но все эти разговоры, ну Довлатова вы читаете? У Довлатова это есть, он охранял в свое время.

В. Да.

Р. Взять Довлатова, Васька Аксенов, у которого наполнено жаргоном, все. Это не специально придумано, потому что мы жили среди людей, которые так разговаривали. Это одна из особенностей Оттепели, времени, которое очень точно было названо. А знаете почему был придуман этот термин?

В. Повесть Эренбурга.

Р. Совершенно верно, это Эренбург написал. «Это не весна», песенка сейчас поется в фильме «Оттепель». Видели фильм «Оттепель» с Цыгановым? Хороший фильм, между прочим, это одно из последних лет фильм, ну десятилетия последнего. Но где как раз рассказывается об этом, посмотрите, это вам важно, и там есть песенка, я сейчас вспомню

Ах, как я была влюблена, мой друг - и что теперь?
Я думала это весна, а это - оттепель.

Вот это песенка очень точно передает то, что хотел сказать я, что хотели сказать авторы. Рассчитывали на долгое, долгое потепление, на изменение климата рассчитывали. Климат не поменялся, прошло какое-то время и снова стали появляться сначала разговоры, что Сталин был не только плохой, но и хороший. Потом стали раздаваться аплодисменты, когда появлялся его образ в каком-то из фильмов, ну и т.д. и т.п. А я работал в «Юности» в 62-м году, сначала работал в школе, в школе для переростков, это особая школа, это хулиганье было такое, их уже двойками не соблазнишь и не утихомиришь, потому что они плевать на это хотели, они по 3 года сидели в одном классе. Вот в такую школу собрали в районе из всех школ, собрали хулиганье и двоечников в одну школу. Одна школа будет плохая, все остальные в числе успевающих. Это 171-я школа Москвы.

В. А вы туда попали по призванию или вас распределили?

Р. Нет, дело в том, что у меня был такой друг Максим Кусургашев, любопытная личность, отчаянный хулиган, но творческий такой хулиган, который со мной учился, тоже сын врага народа. И он очень энергичный был парень. Когда стали создавать эту школу, когда кончили пединститут, кто-то ему сказал, и он решил собрать своих ребят в эту школу. И он действительно организовал из пединститута, еще откуда-то. Мы пришли командой педагогов, причем очень любопытной командой, в команде педагогов все девочки были красавицы, все ребята были разрядниками. Этих ребят никаким образом ничему нельзя было научить. Нам директор РОНО говорит: «Да ладно, что вы их русскому языку не научите, главное, чтобы они только не убили никого». А кончилось дело тем, что мы создали образцовую школу, потому что мы их всех просто влюбили в себя, они не видели таких преподавателей.

В. Как это у вас получилось?

Р. Ну, началось с конфронтации с ними, но с такой шутливой, сами такие были, и поэтому сказали: «Давайте в волейбол, создавайте команду. Мы четверо будем играть, а у вас, давайте, 6 человек». Мы их ободрали в волейбол со страшной силой. Они сказали: «Да это интеллигентская игра, вот давайте в тили-били с нами сыграть». Тили-били – это такой дворовый футбол с маленькими воротами. Мы их и в тили-били обыграли несколько раз. Они поняли, что это какие-то странные преподаватели. Им нравилось, как мы себя вели, как одевались, как мы ходили, как преподавали. Я помню, как одна из родительниц моего ученика пришла и говорит: «Юрий Евгеньевич, ну скажите моему дураку! Я бедный человек, а он мне говорит: «Не купишь мне пальто как у Юрия Евгеньевича, я вообще учиться не буду». Они были влюблены в нас как в личности, как преподавателей, и мы им спасли вообще говоря, многим жизнь и карьеру. Некоторые и сейчас, хоть прошло с тех пор 66-70 лет, до сих пор находят, общаемся. Тоже связано с Оттепелью.

В. А как эти ребята относились к поэзии? Удалось ли вам как-то влюбить их в это?

Р. Я понимал, что их надо как-то увлечь, разные способы были. Ну, например, выходишь в школьный двор, они сидят на крыльце с гитарами. «Юрий Евгеньевич, привет!» - «Привет». «Что это вы поете?» - «Блатные песни, вот послушайте» - «Ну, давайте». «Какая же это блатная песня, песня нэповская. Это песня купчиков таких богатых». «А какая ж блатная?» - «Блатная вам на дом была задана» - «Какая?» - «Что вам было задано на дом?» - «Пугачевский бунт. Капитанская дочка» - «Вот там в «Капитанской дочке» было сказано: «Не шуми ты мати зеленая дубравушка, не мешай мне добру молодцу думу думати». Это разбойничья песня, блатная. Вот идите и завтра мне ее чтобы». Вот так… «О, интересно, Пушкин блатные песни использовал». Т.е. просто способные ребята во главе этой школы стояли, просто способные и творческие. Конечно, у нас много было безобразий со стороны преподавателей, это была макаренковская система все-таки. Все-таки мы базировались на силе часто. Часто мы сильных физически ребят использовали в качестве каких-то помощников себе, поколачивали они иногда кого-то там. Но в целом, конечно, была правда в том, что они нас любили и в том, что мы их водили летом на Волгу пешком, представляете они шли, места, где были болота, где ужей ловили и завязывали в качестве ремешков, баловались, хулиганили. Очень были хорошие, талантливые и способные многие, а многие тупые были, конечно, и такие. Ну, разные способы. У меня есть такая книжка, я написал ее, она называется «Когда мне было лет семнадцать», вот там про эту школу и преподавателей много написано, вы ее найдите, если не найдете, то всегда можно прочесть в этом самом, в Айпаде. Вдруг у нас, например, подскочила успеваемость в классе Максима Кусургашева по литературе и русскому языку. Директор говорит: «Пойдем сейчас к Кусургашеву, у него успехи очень большие есть. Пойдем к нему на урок посмотреть, как он этого добивается». Мы пошли на урок, а у нас школа была, уже в ту пору совместное обучение, мужское и женское, но в школе у нас были отдельно женские классы и отдельно мужские. И одна из воспитательных мер было то, что мы пересаживали девочек с плохим поведением в мужской класс, и она потом уходить не хотела назад, потому что как ни странно, к ней было хорошее отношение, ее как-то почитали. И вот мы пришли к Кусургашеву, сели на задние ряды, они сидят, Максим Дмитриевич входит в класс и говорит: «Так, что было задано?» Они говорят: «Было задано выучить из «Евгения Онегина» кому что понравится». Кто-то один идет отвечать, Жора Колпакчан, как сейчас помню, здоровый парень, а он учился в 8-м классе

Дианы грудь, ланиты Флоры

Прелестны, милые друзья!

Но все-таки ножка Терпсихоры

Приятней чем-то для меня.

и замолчал. «Ну, дальше». - «Мне больше ничего не понравилось». Вот был случай, который рисовал, как мы их приучали к любви к великому. Много было смешного, мы были озорные очень.

В. Вам кажется, что это пошло, в частности, и из дворовой жизни из детства, эти качества?

Р. Ну конечно, мы были дети, жившие среди людей нормальных. Не мальчики хозяев страны, которые решали, кто враг народа, а кто не враг народа. А вот среди тех, которые знали, сегодня он не враг, а ночью за ним пришли. Никто всерьез не относился к этим людям, кого забирали, что они враги на самом деле. Поэтому такое сильное потом появилось литературное поколение.

В. Из этих человеческих отношений друг с другом?

Р. Мы не были людьми изолированными, высший слой. Нет, мы все прошли тяжелую эвакуацию, голодную, тяжелую войну, бесконечные очереди, карточки. У меня все время перед глазами стоит хлебная лавка, в которой я стою в очереди. 40 человек стоит, и стоит во главе нищий, больной сумасшедший, рука у него дрожит, слюни текут. Каждая практически баба, которая отоваривает, получает хлеб, довесочек ему дает. Было какое-то человеческое отношение, вообще к нищим хорошо очень относились. К нищим и вообще к гонимым, арестованным. Я помню совсем фантастический случай, когда война, немцев все ненавидят, немцы бомбят город, убийцы, наконец, их погнали, и весна 45-го года и Сталин устраивает проход пленных немцев по Москве. Пленных немцев, в количестве 50 000, по-моему, гонят через всю Москву. Население Москвы все вышло на улицу, смотрят на этих людей, которые пришли истязать Россию, и они еще далеко на Смоленской площади, а я стою на Крымском мосту и слышу разговоры среди баб. В основном бабы, мужики же все на фронте были, ну какие-то старики. Бабы: « Вот сейчас к мосту подойдут, мы их всех покидаем к чертовой матери в реку, чтобы они потонули здесь», – злобно. Подходят эти рваные, раненые многие, нищие эти немцы, их гонят. Как меняется отношение толпы. Молчание сначала, всегда молчание, потом какие-то голоса: «Господи, Боже мой, бедные матери...». Могли бы, дали бы чего-нибудь поесть этим людям, т. е. у русского человека инстинкт спасти несчастного, даже если он немец, который пришел тебя убивать.

В. Как вы чувствовали себя в этот момент?

Р. Я был человек толпы очень долго. Рядом со мной стояли мальчишки, отцов которых убили, и они были тоже настроены так, замолчали как-то все. Конечно, я не испытывал ненависти, к человеку, который хромая шел с оборванными окровавленными, бинтами на ноге, чего теперь... Начинали понимать, что фашисты – это хозяева, а эти ребята, которых гнали, не все фашисты. Начинали приходить какие-то размышления, которые сейчас приходят, когда смотришь на то, что сейчас происходит в мире.

В. А если вернуться во время учебы в вузе? В пединституте, как вы сказали, было фантастическое место силы поэтов, бардов и т. д. А как вы думаете, почему именно там было так много поэзии?

Р. Вот я вас хотел спросить почему? Это загадка, над которой бьются многие люди, которые знают это время, почему в пединституте Ленина такое собралось. Ну, отчасти, мы думали, может, потому, что мы дети репрессированных, которых никуда больше нельзя было сунуться, но это одна из причин. А вообще это такая счастливая случайность, мы все были влюблены друг в друга, мы все писали друг о друге, мы до сих пор вместе, кто жив остался. А жив остался кто? Юлий Ким, который сейчас приехал из Израиля, и мы все время вместе ходим. Мы ближайшие друзья, хотя он поступил в институт, когда я его кончил уже.

В. Это через литобъединение вы познакомились?

Р. Да, литобъединение. Еще вдобавок, я имел право играть за институт в волейбол, потому что у нас был больше 1000 человек спортклуб. Если больше 1000 человек, было положение, то люди кончившие институт, имели право играть за него. Я несколько лет играл за литинститут и ходил в литобъединение с Юркой Визбором. Юрка Визбор младше меня на год, Петя Фоменко на два, Боря Вахнюк тоже, по-моему, на 2 года, Юра Коваль учился с Юликом уже, они пришли, когда уже мы кончили, но мы все вместе были все равно. И все объединения были литературные, учившиеся в разное время через все годы, сколько лет прошло, считайте с 54-го года, середина прошлого века. Все эти годы, 66 лет, мы без единой ссоры, мы дружим с ним. Он интересуется, чем я занимаюсь, я интересуюсь, чем он занимается.

В. А вы сразу как познакомились, начали общаться близко? Или это с течением времени развилось еще?

Р. Я очень хорошо помню, с чего это началось. У нас были такие туристские песенки, Юркой Визбором внедренные, мы шутя называли их «как хорошо, что мы промокли». Такая банальная туристская лексика. Я пришел в литобъединение после Владивостока, смотрю – сидит какой-то корейчонок среди ребят. Принято было читать каждому, что за лето написали, один читает, второй, третий, опять «как хорошо, что мы промокли», Визбор «солнышко мое лесное», хорошая его песня. Юлику: «Ну а вы прочтете что-нибудь?» А он:

Червивый гриб, кому ты нужен, Зачем ты мною обнаружен? Зачем вообще ты рос и лез Из кожи вон, позоря лес? Жарища ! Лень ногами двигать. В глазах рябит, виски в тисках, А надо радоваться, прыгать, Тебя в овраге отыскав. Теперь мы новый гриб отыщем И вскроем - вдруг он нездоров ? Из-за тебя не веришь тыщам Нормальных, в сущности, грибов. Это была другая поэзия, другие стихи были, черт побери. Он тоже бы сыном корейца, который пропал, уничтожен был государством, добавлен был нашей крови. Мы поняли, что это за человек. По когтям видно, что это не простой человек. Ну и дальше он стал одним из лидеров пединститута, другой был уровень песенок. Юрка Визбор чем был хорош, он первый начал писать музыку на свои стихи. До этого многие писали стихи, но на известные мелодии, а он начал на свои мелодии. Ким тоже начал на свои, но какие мелодии, они были уже совершенно другого уровня. Поэтому, конечно, мы все и Юрка Визбор, и Юлька Ким, и Юрка Коваль обожали друг друга, тянулись друг к другу, все бежали ко мне, потому что я рядом с институтом находился, Петя Фоменко. В. А где вы примерно жили? Р. Оболенский переулок, а вы знаете места институтские? В. Не все, если честно. Р. Это рядом, 4 минуты ходом от нашего двора до педагогического института. Фома [Петр Фоменко], будучи типичным театральным человеком, учащимся театральных училищ, все равно говорил: «Я в пединститут», — и ходил в пединститут на все вечера. Это святое место было. Меня сейчас часто туда зовут и мне приходится часто разговаривать со студентами. Я говорю: «Ребята я сейчас скажу вещи, которые рядом сидящие преподаватели не одобрят. Вас учат очень хорошо, записывайте лекции очень хорошо. Тот материал, который вам дают, все это очень хорошо, но все это не стоит главного, что пединститут создал. Он создал семью. Люди, которые кончили этот институт, относятся друг к другу как к членам своей семьи, помнят это и сейчас, когда мы приходим в пединститут, нас встречают просто как своих родных, мы не знаем этих ребят, конечно, всех». Это ощущение дружбы студенческой, спаянности, все равно, ты был сыном врага народа или ты был студент. Как говорил Володя Лейбсон: «Человек — это студент». Если он не студент, он его вообще за человека не считал. Автор пародий смешных, был такой талантливый человек, которого мало кто знает Володя Лейбсон. Я еще много могу назвать людей, которые выпали из орбиты, нас знают, а их нет, но они были в начале и они создали эту тенденцию писать стихи. В. А когда вы начали писать свои стихотворения, в какое время? Р. Я, по-моему, в 5 лет написал свой, единственный патриотический стишок в своей жизни. В. Можете прочитать? Р. Да, его нетрудно прочитать, он был написан, когда у нас был конфликт с Японией, там была сопка Заозерная, которую наши отбили. Очень много об этом в прессе писали. Я написал: Над сопкой Заозерной Взвился наш красный флаг, Под сопкой Заозерной Лежал разбитый враг. Как я сейчас понимаю, это было под Маршака: «По склону вверх король повел полки своих стрелков. По склону вниз король ...». Это было первое стихотворение, я его написал и после этого долго ничего не писал. Потом еще написал стихотворение, которое было напечатано в газете «Пионерская правда», кто-то его туда отнес. Рядом доклад Сталина был и где-то этот стишок был. В. Это в школьное время или уже в студенческое? Р. Нет, это было до школы, дошкольник я был, 7 лет мне было. Потом я начал писать какие-то в институте стишки, тоже совершенно не задумываясь над этим. Но когда попал в обстановку института, тут уже нельзя было, надо было сочинять, потому что все писали. Но серьезно, профессионально, я начал писать стихи очень поздно, в 30 лет практически. В 62-м году мне был 31 год, Олег Чухонцев меня позвал в редакцию журнала «Юность» в отдел поэзии и с тех пор более 40 лет я там работал профессионально. В. Вы свои стихи можете назвать оттепельными или вы об этом не думали, когда их писали? Было в них что-то в то время? Р. Это трудно определимый слой. Вот Сухарев, Чухонцев, ну Кушнера вы знаете, наверное. Эти имена во времена Оттепели были мало кому известны. Они были известны людям, которые были известны всем. Евтушенко, Вася Аксенов, Булат Окуджава, Белла Ахмадулина, Роберт Рождественский. Они сделали имя в поэзии, мы их любим за то, что они вернули поэзии значение. Они нас любили, потому что они понимали, что мы умеем, так называемая «тихая поэзия», мы умели то, что они не умели. Мы их ценили за то, что они умели, они нас за то, что мы умели. Нас пытались много раз поссорить, никогда этого не произошло, мы любили друг друга и вот завтра здесь будет поминальное какое-то торжество по поводу Жени Евтушенко, и у нас было единство, мы никогда не предавали друг друга. И до сих пор любим их, хотя их никого не осталось. Сашка Кушнер один живой, который был отчасти известен, но тоже все-таки это была «тихая поэзия». «Тихая» — она была ориентирована на Серебряный век, на досоветскую поэзию и поэтому не похожа была на эстрадную поэзию, которой занимались Евтушенко, Вознесенский. Андрей, Женя, Роберт, Булат, Белла. В. А вы бывали на этих выступлениях? Р. Мы дружили с ними. Я с Булатом жил в одном номере в Грузии, когда были посещения, в Грузии мы жили с ним в одном номере. Это было уже 70-80-годы. Они все были в редакции «Юности», все в нашей комнате сидели, конечно, мы очень дружили. У нас была ирония по отношению к этому громкому общению. Мы понимали, что это были вещи, которые мы себя не позволяли, потому что они казались излишними, вульгарными иногда, но это обычные ссоры, споры между людьми, занимающимся одной профессией, но я должен сказать, что когда надо было помочь, Евтушенко всегда помогал изо всех сил и до трогательных вещей иногда доходило. И я помню был такой Саша Аронов, поэт, сейчас он довольно известен, но он умер давно уже, о нем много говорят, он написал песню «Если у вас нету тети», знаете, которая в фильме рязановском была? В. Да. Р. Он был известен среди поэтов, но только среди поэтов, он женился на красивой девушке, которая когда выходила замуж сказала: «Имей в виду, я люблю Бродского». А Бродского тогда арестовали и судили. И его судили в Питере. Девушка сказала Сашке: «Хорошо, я выйду за тебя замуж, но сначала ты сводишь меня на этот процесс. Поедем в Ленинград, ты сводишь меня на процесс к Бродскому». И он повез ее на процесс к Бродскому, потом они приехали в Москву, она вышла за него замуж. И Сашка мне рассказывает: «Ты знаешь, Женька Евтушенко, всё про него говорят, я купился, не могу, потому что он всегда хочет помочь». Я говорю: «Ну, например?». «Например, я с Лидкой сижу после поездки, всей этой истории в Ленинград, мы сидим с ней за столиком ресторана ЦДЛ, что-то едим, вдруг входит Евтушенко. Увидел нас, помахал рукой, сел за какой-то отдельный свой столик. Мы с Лидой разговариваем, вдруг он встал, подошел: «Саша, какую прекрасную ты написал… Какие я твои стихи читал чудные». «Я, - говорит, - понимаю, что и не читал он ничего, но вот это желание, он слышал историю, о том как.. Саша даже написал стихи. Я опозорился на всю страну, я в Ленинград возил свою жену. Он знает эту историю, первое желание — помочь отдаленному товарищу. Вот это у Жени очень сильно было. И то, что он счел нужным. А то :«Я-то знаменитый, а он-то ездил к Бродскому в качестве неудачника-поэта». Поддержать. «Никакой ты не неудачник, ты серьезный поэт». Вот это очень характерно для него. В. Когда вы работали в «Юности», какие у вас были отношения с другими отделами редакции Р. Была одна из самых дружных редакций «Юности» в Москве. Мы находились в конфронтации с другими журналами, которые придерживались другой политической позиции: журнал «Октябрь», журнал «Молодая гвардия». Мы были на стороне «Нового мира» и, конечно, мы делали капустники очень смешные и издевательские по поводу тех журналов, у нас были очень сильные сатирики: Горин, Арканов, Розовский, Славкин, которые поливали их очень остроумно. Те злились, там было мало талантливых людей, у нас их было очень много, вся молодая поросль талантливая, счастливейшие времена были. В. А где располагалась редакция «Юности»? Р. Редакция «Юности» располагалась сначала во дворе Союза писателей. Знаете где Союз писателей? Поварская улица. Считается, что это дом, который Толстой описывал в усадьбе Ростова. Она в правом флигеле, как входишь в ворота, сейчас они закрыты, а раньше ворота были открыты, входишь — правый флигель, здесь помещалась короткое время. Сначала был создан Катаевым клуб, где писатели для детей и юношества, вот оттуда вся «Юность» началась. А потом нас перевели в левый флигель этого же двора, мы работали в левом флигеле, а потом нас перевели на улицу Горького, где ресторан «Сатира», на площади Маяковского, это угловое здание площади Маяковского. Вот в одном из парадных была «Юность», это уже был закат «Юности». В свое время мы имели 3 000 000 тираж, это просто нереальная вещь. В. В 55-м году в «Юности» были напечатаны ваши стихотворения впервые? Р. Да, это как раз когда Катаев меня взял в этот клуб, я с ним не был даже знаком. В. Как вы попали, как он вас позвал? Р. Меня интересовали тогда футбол, волейбол, всякие такие вещи. Ну написал один стишок, пришла приятельница, послушала этот стишок. Такая Лариса Лейцис, она сейчас жива, она была писательским ребенком, была в детском саду Союза писателей, всегда была при Союзе писателей, потому что мама и папа были писателями. Она сказала: «Давай эти стихи отнесу в «Юность». Я говорю: «Давай, отнеси». И они эти стихи немедленно напечатали. Мало того, они меня позвали. Мэри Лазаревна Озерова была такая у нас. Сказала: «Юра, ну у вас, конечно, есть еще стихи?». Я сказал: «Конечно», - я был автором только этого одного стихотворения. Она говорит: «Приносите нам еще». Я говорю: «Хорошо». Надо было написать эти стихи. Я написал еще один стишок про лагерь пионерский, принес ей. Она сказала: «О, это очень хорошие стихи, но это не для нас. Вы идите сейчас в журнал «Пионер», — дала мне адрес, — там сидит Бен Сарнов, замечательный критик, умер, к сожалению, чудный. Вот идите к Бену, он вас напечатает. Я пошел к Бену, Бен прочел эти стихи. Я был автором 100% стихов, которые были созданы и напечатаны. Два стихотворения написал и два стихотворения напечатали. И перестал писать, некогда было, меня беспокоило то, что у меня с прыжком стало хуже, того и гляди из первой команды во вторую переведут. Это меня гораздо больше огорчало, чем стихи. Ну какие-то стихи, я еще работал в школе в ту пору, не в «Юности». Я еще работал лет 6 в школе, а в 62-м году я перешел в «Юность». А эти стихи были напечатаны в 56-м, за 6 лет до перехода в школу, а потом я перешел в «Юность», за что на меня очень обижались мои десятиклассники. В. А вы потом не скучали по этому времени, хотели вернуться в школу обратно? Р. В школу я не хотел вернуться, потому что это не мое дело все-таки. Ну, когда 40 зверей против тебя сидит, и ты только отвернешься, они что-нибудь там. Понимаете? Когда я пришел в «Юность», сидишь в отдельной комнате один со стихами. Это работа? Господи, вот там, это да! Я ходил, они ко мне ходили долго. Были какие-то девочки очень славные, хорошие оттуда, я некоторых помню до сих пор. Все это продолжалось долго, тяжело отрывался от школы, но именно не от школьной практики этой самой, а от общения с молодежью просто, я очень хорошо себя чувствовал среди них. В. А в редакцию когда вы пришли, там какая была обстановка, там люди были ваши ровесники или были старше? Р. У нас было много молодежи, но в основном были постарше люди, были люди, которые прошли войну. Полевой прошел войну, Леопольд Абрамович Железнов, который напечатал меня первый, прошел войну. Оська Оффенгенден — невероятно смешной человек, художник, заикавшийся очень, анекдотов о нем куча ходит. Это все фронтовики. Но было очень много совсем молодежи, которая только что о себе очень решительно заявила. В отделе сатире — это были Арканов, Горин, Славкин, Розовский. В отделе поэзии это был Олег Чухонцев, потом пришел Сережа Дрофенко, замечательный, не успевший развернуться поэт, очень красивый человек был, рано умер, трагический случай, асфиксия. И целый ряд был других, Юра Зерчанинов, вел отдел спорта. Молодое хулиганье талантливое, которое очень резко заявило о себе. На нас так злились люди «Октября», «Молодой гвардии». В. И при этом именно «Юность» стала символом того времени. Р. Она и «Новый мир» - два журнала резко отличались. В Ленинграде еще были такие хорошие журналы. Но это были журналы Оттепели, конечно. В. Какие ленинградские журналы тоже отличались? Р. «Аврора» был журнал. Был журнал «Звезда», по-моему, он назывался, несколько номеров, сейчас не помню, «Нева» по-моему. Был ряд журналов, которые сотоварищи наши, которые шли в русле Оттепели, а остальные Оттепель терпеть не могли и они боялись тогда об этом говорить… У них были свои лидеры, Грибачев поэт, по-моему, все время с Евтушенко. Тот говорит: «Есть мальчики!», а этот: «Нет, мальчики!». Сейчас смешно вспоминать об этом, другие трагедии. Но все это было, Женька Евтушенко… бесконечно, количество поправок, которые ему давали к стихам, и не надо здесь увлекаться, надо понять, что цензура и в годы Оттепели была на месте. Причем она была очень хитро сделана. Она существовала отдельно, но она была перенесена в журналы на уровне редколлегии. И если редколлегия пропускала что-то, что дальше шло дальше в Главлит в цензуру, и цензура возвращала, это был грех редакции. Это на главного редактора все падало. «Как это ты пропускаешь? До нас ничего не должно, до нас все чистенько». Это сказывалось на всем до смешного. Я в свое время занимался, мы тогда создали «Три мушкетера» фильм. Ну казалось бы, что там для цензуры может быть страшного в «Трех мушкетерах»? Но вы не представляете, какие у меня были разговоры с редакторами отделов. Он был очень умный человек, очень интеллигентный человек, у него был один недостаток: он был еврей, которого держали на работе в идеологическом. Т он был так рад, что он туда попал, и держался за эту работу, и у него все время страх, что его выгонят бедного. И он мне говорил: «Юра, вы знаете, у вас дуэт Бекингема и королевы. Она говорит: «Я не сказала «да», милорд», он говорит: «Вы не сказали «нет». Или он говорит: «Народ и флот, и армия нужны, чтобы я в любви добиться мог успеха». Вот этого не надо, Юра». Я говорю: «Почему?». «У нас сейчас с Англией сложные отношения». - Я говорю: «Это 16-й век. Вы сошли с ума!» - Он говорит: «Не надо. Вы умный человек, давайте этого не будет. И потом у вас королева говорит: «Я не сказала «да», милорд». Вы знаете у нас с Францией очень сложные отношения». В. Когда вы пришли, главредом был Катаев? Р. Катаев был, когда я был в клубе в начальной стадии, когда я пришел в «Юность» работать, уже редактором был Полевой. Потом стал редактором поэт Андрей Дементьев, потом Липатов, потом в «Юности», когда я уже не работал, там был хороший поэт Валера, к сожалению фамилии не помню. Он умер, к сожалению, недавно, очень хороший парень, он вел «Юность» из последних сил, она уже не имела ни того тиража, ни того успеха, ничего, меня звали туда. В. Вы работали в отделе поэзии, и ваша работа заключалась в том, что вы смотрели стихи, которые приносили. Р. Я во вторник и в пятницу с 5 до 7 я должен принять поток авторов, который приходил со своими стихами, и объяснить им почему это не годится, как правило. Иногда, в очень редких случаях это годилось. Был такой замечательный поэт Алексей Дидуров, фамилия не известная вам? В. Я когда к этому интервью готовилась, то слышала ее. Р. Дидуров был замечательный поэт и прозаик, совершенно изумительный, но, к сожалению он рано умер. Я его нашел в «Юности». Инна Кабыш очень талантливый человек, она сейчас здесь у нас бывает часто в Переделкино. Вот она талантливый человек, который тоже нашелся в «Юности». Самарцев, который сейчас пишет способные, но мало понятные стихи очень, как ребус. Целый ряд людей, с которыми наш отдел поэзии свел, я бы никогда не был знаком. Ну и потом поездки, когда я уже вступил в Союз, поездки с Кайсыном Кулиевым, с Олегом Чухонцевым, с Робертом Рожденственским, со всеми этими людьми, с Булатом. Я очень любил Булата, у меня есть такие стихи: Я люблю народных героев ненавязчиво издалека Я всегда сторонился, хотя со всеми был знаком, потому что просто по работе они мне приносили. Я всегда не хотел близких отношений, но с Булатом, да, они возникли. Один раз я помню в Грузии, в Кутаиси мы с ним жили в одном номере, пришли вечером перед сном, бутылка вина у нас на столе. Смотрю, он какой-то чужой, не такой как всегда, сидим. Вдруг он говорит: «Юра, я хочу тебе одну вещь сказать». Я приготовился к какому-то неприятному разговору: «Да, я тебя слушаю, Булат». «Ты знаешь, у меня ведь твоей Оле девять стихотворений посвящено». Моей жене тогдашней. Я говорю: «Булат, неужели ты думаешь, что найдется такая жена, которая не расскажет мужу, что ей Булат Окуджава стихи посвятил». Он сделал вот так, все снято. Интересный человек, понимаете, ему было не по себе, что он скрывает что-то такое от человека, с которым в одном номере живет и, казалось бы, друзья. Честь кавказская еще вдобавок. Булат такой был. В. А эти поездки как-то были связаны с работой? Р. Это были поездки Союза писателей. Союз писателей организовывал. Там же было бюро пропаганды, считалось, что связан должен быть писатель с массами. У нас были замечательные поездки по поводу юбилея Шота Руставели в Грузию. Вы не можете себе представить, что это было. В. А это примерно были какие года? Р. Семидесятые. Это невозможно себе представить, мы ехали по цветам. На всех дорогах стояли селения грузинские, в каждом свой хор, поют они гениально абсолютно, в каждом пир невозможный, быков несут зажаренных. Вот это постоянно было, на самолете летали по странам, которые приобрели письменность только при советской власти. И Иссык-куль я помню. Очень много таких поездок было, все было это неимоверно весело, хулиганья было полно, вот такого интеллигентного молодого. Вася Аксенов, тогда вошедший в моду, Толя Гладилин. В. А может какие истории запомнились еще с того времени, можете рассказать? Р. Я не знаю, у меня, наверное, нет книжки, к сожалению, я вам первый том дам, там это есть. Она называется «Когда мне было лет семнадцать». Там вы найдете все истории, связанные с журналом «Юность», связанные с Аркашкой Аркановым, с Гришей Гориным, с Осей Оффенгенденом, с невозможно смешными и талантливыми людьми, с озорниками, с Юркой Визбором, с Максом Кусургашевым, с нашими походами, многое из того, что я рассказал, там есть. Так что сами увидите. В. Но вы начали ходить в походы еще в институте? Р. Да, меня Максим Кусургашев увлек, сказал: «Пойдем с нами в кавказский поход». Туризмом я никогда не занимался, я в волейбол. «Ну пойдем, у нас нет ребят, у нас 15 девочек и 4 парня в группе». Это невыносимо для Кавказа, очень тяжело. «Пойдем, будешь пятым». Они тогда все ходили, у них было оборудование, а я в генеральских ботиночках у меня на резинках такие были. Я хлебнул в первый день такого, у меня кровь хлюпала в этих ботинках, я стер ноги себе, 30 кг рюкзак на спине, мне никогда не приходилось такие вещи на себе носить. Но такая обстановка такой любви и дружбы друг к другу, что я уже через день уже шел и пел, и забыл, что у меня такой тяжелый рюкзак. А вы знаете какое наказание было, чем пленила меня эта романтика? Какое самое тяжелое наказание в туристской группе? Вот идет группа, кто-то полез куда-то без разрешения, в общем, серьезный проступок, снимают рюкзак с него, все что есть в рюкзаке распределяется между другими, у них еще тяжелее становятся рюкзаки, а у него пустой, он легкий и он идет, его кормят, идет вместе со всеми. Выть начинает: «Ребята, отдайте мне его». Конечно, мы придумывали себе такие рыцарские наказания. Я был дворовый человек, меня это вообще пленило, и я увлекся. Также и Визбор, который пришел через год. В. Тоже через поход? Р. Да, через наши рассказы о походах, мы рассказывали, он увлекся. Я помню, прибежала девочка, когда, я был на втором курсе, 1 сентября, первый день учебы, первый курс пришел. Девочек мало в институте, они разведают, кого прислали. Валька Давыдова была чемпионка по гимнастике, побежала, прибежала, сказала: «Девочки, там такой мальчик один». Это был Юрка Визбор, розовый блондин, красневший очень легко от всяких нахалов тогда. Он себе очень не нравился, он себя воспитал, из себя сделал хемингуеэвского героя. Р. Не нравился тем, что? Р. Тем что робел, тем что был такой комнатный, тоже сын врага народа. Он был интеллигентный мальчик все-таки. Кругом была шпана, Кусургашев был тоже интеллигентный мальчик, но он со шпаной с детства возился, тогда он был понаглее. В Юрке его влияние в этом чувствовалось, и очень скоро Визбор стал таким альпинистом. Сам себя сделал, умирал совершенно как герой. В. А вы с ним стали общаться после института? Р. Нет, весь институт, я только на год был старше его. Три года мы жили просто рядом, он не вылезал у меня из дома, Володя Красновский еще был такой замечательный парень, просто не вылезали у меня из дома. Мы были с Юркой подальше друг от друга, чем мы были с Юликом или чем мы были с Максом Кусургашевым. Но это было один раз, он такой все-таки комсомолец. Однажды, когда я приехал из Владивостока, я ломился в институт, мне хотелось повидать ребят, скорее обняться с ними, я ушел в институт, а у них были подвалы в институте, куда никто из педагогов, администрации не совался даже никогда, потому что там жили студенты. В. Это служебные помещения, которые студенты заняли? Р Они были не освоены еще институтом до войны. А т.к. у нас тогда были еще студенты, пришли солдаты с войны, они все жили в общежитиях далеко, когда кончались последние лекции, им было далеко ехать, и они оставались ночевать на этих пыльных диванах. И туда никто не лез, потому что к ним опасно было, они прошли войну. И они по наследству нам в первые годы достались. И я в эти подвалы прихожу, на чемоданчиках сидят Визбор, Петя Фоменко, Володя Красновский и какая-то девушка сидела с ними, которая потом оказалась Адой Якушевой, женой Юркиной впоследствии. Я разлетелся, Визбор первый встал, протянул мне руку, холодно пожал и Петя Фоменко на меня, страдальческими глазами глядя тоже, и Красновский. Они не одобряли, но договоренность была, это я сразу понял. Петя Фоменко на меня как-то так, я сразу понял, что это мне обструкция за то, что я приехал через 2 месяца после государственного распределения из Владивостока. Я должен отработать по комсомольским воззрениям. Хватило его на полчаса буквально, потому что через полчаса мы придумали делать обозрение вместе, началось братство. Но в нем был такой комсомольский в этом смысле принцип. В. У вас были совместные проекты сразу как вы познакомились с Кимом, Визбором, с Фоменко в институте? Р. На первом курсе не было ни Визбора, ни Фоменко. Были ребята интересные более раннего периода Володя Лейбсон, Мишка Креймер, другие были ребята очень интересные. Сева Сурганов, критик известный впоследствии, Шевелев со странным именем Орел. Он не любил этого имени, очень интересный парень, его сын сейчас журналист известный. Были очень хорошие ребята, Галя Белая, серьезные ребята были, они были серьезнее нас. Но время распорядилось так, что знают больше нас, потому что вот этого хулиганского творческого начала в них видимо было меньше. А может Оттепель свою роль сыграла, было легче нам как-то проявить себя в этом смысле или на гребне Оттепели стали славой института этого самого до сих пор.

В. С Оттепелью же всегда часто соотносят поэтический бум. Как вам кажется, действительно интерес к поэзии в то время возрос? Или это было после того, когда запрещенных авторов начали публиковать? То есть на время, это был краткосрочный эффект. Или действительно людям стало интереснее увлекаться поэзией?

Р. В сумме все это было, навалом случилось. Конечно, поэт откликается. Короче его произведения, чем большая книга. Сегодня он прочел в газете, завтра он написал об этом. Вот эта острота, которую поэзия вносила в политику, отклик, конечно, был решающим в этом смысле. Нас приходило по 18 000 во Дворец спорта слушать стихи, конная полиция была. Я помню конную полицию.

В. А вы первый раз оказались на этих чтениях уже когда учились в институте?

Р. Нет, я уже работал в «Юности», я уже должен выступать со всеми вместе и читал стихи свои, не любя этого делать, на аудитории читал. Мы все выступали уже.

В. А почему не любили?

Р. Я понимал, что это не эстрада. Выходил Андрей Вознесенский, вставал и брал сразу их, мгновенно. Мы с Олегом Чухонцевым сидели рядом, понимали, чуждая нам была природа успеха, хотя мы понимали, талантливый человек, дружили с ним, он мне рекомендацию давал в Союз. Мне рекомендацию давал в союз он, Вознесенский, хотя младше меня был, и Фазиль Искандер, самый замечательный современник наш, с которым мы очень дружили. Замечательный поэт, кстати, был, не только прозаик.

Орало радио на площадях, глашатай двадцатого века.
У входа в рай стоял морфинист под вывескою «Аптека».
Гипнотизеры средней руки на государственной службе.
Читали доклады штурмовики о христианской дружбе.
И равно летели потом под откос, слушая мерные звуки.
Замечательные стихи о Германии 33-го года. Фазиль… Никого нет, только что я их буквально видел, со всеми разговаривал, с Женей Евтушенко. Вчера по телевизору сообщили о смерти двух спартаковских футболистов, с одним из которых мы несколько месяцев назад вместе выступали по телевизору, живой человек Ярцев, абсолютно. Смерть не спрашивает, правда, если следить внимательно за тем, что происходит в науке, то сведения о том, что происходит с человеком после смерти, очень разные. И вот наше мировоззрение атеистическое, которое нам, вам-то нет, а нам внушали с раннего детства. Ужас, та же вера, только с отрицательным знаком, атеизм. Она несколько подразрушена, слава богу, под влиянием каких-то открытий. Я читаю про это много интересного. Появляется робкая надежда, что ты можешь увидеть маму собственную.

В. В своих стихах у вас тоже чувствуется это смещение от более атеистических настроений к какому-то поиску.

Р. Вы совершенно правы, если вы посмотрите последние мои сборники, то это, конечно, явный путь, идущий от атеизма. Пионером я воспитывался, комсомольцем еще был абсолютный атеист, потом сомнения в атеизме, а потом все более крепчающий… Хотя я крещенный человек, уже позже во взрослом возрасте, но я не могу сказать, что я воцерковленный человек, я далекий от церкви, но я на пути от этого безобразия, которое нам внушали в детстве, к чему-то более светлом и радостном. Очень всегда завидовал бабушкам деревенским, которые могли так выйти и когда хоронят кого-то: «Ваня, скажи там нашим, я скоро приду» (помахав рукой). Это очень было, у меня об этом стихи есть.

В. А можете прочитать?

Р. Я наизусть не помню. Я вам подарю книжку, вы потом посмотрите.

В. А вот если еще вернуться к вашей поэзии во время работы в «Юности». Вы говорите, что профессионально вы начали уже писать стихи в 60-е годы, да?

Р. Точно в 62-м.

В. А вам было важно, чтобы они в тот же момент публиковались? В той же «Юности» или еще где-то или не так принципиально было?

Р. Вы знаете, я человек крайне легкомысленный, крайне, я не вру, когда говорю, что для меня серьезным было то, что я из первой команды во вторую того и гляди попаду, потому что стал хуже прыгать. Для меня это существенней во много раз было. Или то что «Спартак» проиграл, чем то, что меня неохотно публиковали. Нас публиковали, «Юность» публиковала и Чухонцева, и меня, но неохотно. Для них был Вознесенский, Евтушенко, и когда Вознесенский и Евтушенко говорили: «У вас же свои ребята в отделе поэзии, прекрасно работают». — «Ну ладно, ладно, это все». Я помню, как Евтушенко пришел в редакцию, их все ждали, вся редколлегия ждала его. «Женя, принес стихи новые?» Он говорит: «Я вам хочу прочитать не себя. Я вам хочу почитать одного поэта, поэта, у которого мы все учились, когда учились в литинституте. Это Володя Соколов. Совершенно замечательный поэт, давайте я вам его почитаю». И он 40 минут читал им Соколова. Они вот так сидели и говорят: «Ну ты и телефонную книгу прочтешь, она стихами покажется, как говорится». Ничего не понимали в настоящих стихах. И мы знали с Олегом Чухонцевым, что у нас нет паровозов. Знаете, что такое паровоз? Это стихотворение, которое в нужном русле патриотическое ведет, а к нему можно присоединить 2-3 лирических стихотворения. Паровозов у нас не было никогда никаких и поэтому, когда у нас 1-2 стихотворения печатали — нормально. Это не очень волновало. У нас другая жизнь была. У нас был театр, девушки, спорт. Мы жили полной жизнью молодых людей, у которых это профессиональные успехи, конечно, хорошо, хорошо, кто откажется. Но трагедией для нас это не было.

В. А каким был мир театра для вас? Как вы туда? С чего?

Р. Я не был театральным человеком особенно, но, конечно, спектакли театра «Современник». Конечно, я помню эти шварцевские сказки, поставленные. Конечно, Ефремов, с которым мы общались, конечно, это было интересно. Конечно, Любимов, среди актеров которого были масса друзей и некоторые дружат до сих пор, Веня Смехов, например. Но самое интересное, что тогда не только эти театры были, а был, например, театр Марка Розовского, который «Наш дом». Вот это был любимец московской интеллигенции, театр, в который ломились.

В. А вы ходили туда, как театр создали?

Р. Ну мы с Марком вместе работали в «Юности».

В. Вы там с ним познакомились?

Р. Он работал в отделе сатиры, я — в отделе поэзии, конечно, он приглашал туда и Витька Славкин был автор этих вещей и, конечно, я ходил. Не каждый раз, потому что это был очень левый театр для меня. Я его не очень понимал, а он тогда уже ориентировался на Ионеску, на этих ребят, которые создавали новый театр совершенно. Мне многое нравилось, я помню, было битком в студенческом… в церкви Татьяны у них при МГУ, вот этот театр. Он был очень известен, пока его не выгнал Ягодкин секретарь парторганизации, МГУ просто закрыло этот театр. А потом мы с Марком ушли в профессиональный театр. Мы создали сначала «Бедную Лизу», потом «Историю лошади». «История лошади» - единственный советский спектакль, который шел на Бродвее. Мы получали деньги с Бродвея. Когда меня начали выпускать заграницу, я в Испанию вез вот такой мешок песет испанских, они были очень дешевые. Я должен был подать заявление в наш банк, что я выезжаю в Испанию, мне приходят гонорары за советскую пьесу, которая идет в Лондоне, там и там и прочее. Мне нужно купить для матери такие-то дорогие лекарства, для себя спортивное оборудование, прошу выдать мне мои собственные деньги в таком-то количестве. Мне выдавали, я ехал туда, богач был.

В. А какие это были года?

Р. 70-е были, 80-е годы.

В. А до этого вы за границу?

Р. Нет, я невыездной был. Первая поездка за границу была, по-моему, в Чехословакию в 68-м году, это ужас был. 68-й год это когда танки наши были. Это отдельная грустная история.

В. А вот когда вы только познакомились с Розовским и ходили на спектакли в «Наш дом», у вас тогда не было совместных проектов? Вы еще не работали вместе?

Р. Нет, первый проект у нас совместный возник в 72-м году, когда он мне сказал: «Юра, давай сделаем для Точилина Володи, для моего артиста, – его театра, – «Бедную Лизу». Я сказал: «Ты сошел с ума, от нее школьники плюются, такая скука». Он говорит: «Обожди, это – история любви». И начал мне рассказывать, и я помню, как один рассказ меня поразил. «Понимаешь, вот я сцену вижу: скамейка садовая и они вдвоем на ней сидят». Я говорю: «Кто вдвоем?». Это вру, это уже не «Бедная Лиза» была, это «История лошади». И он говорит: «И они вдвоем на ней сидят». Я говорю: «Кто?» – «Ну, князь и Холстомер». Я говорю: «Как Холстомер? Лошадь?» – «Лошадь курит». Лошадь и князь сидят на скамейке и курят!

Это не вошло в спектакль, но это создало всю систему спектакля. Вся система возникла из этой гениальной абсолютно мизансцены, когда лошадь все делала, только не курила. Ну это трагическая история постановки этого спектакля, вы ее знаете.

В. С Товстоноговым тоже.

Р. Марик был человеком, который меня практически привел в театр.

В. У нас до этого как раз с ним было 2 серии интервью. Ходили тоже, спрашивали про «Наш дом» и оттепельное время, и он сказал, что очень важно было бы к вам обратиться.

Р. Ну да, вся эта трагедия произошла на моих глазах, он рассказывал Вам, наверное.

В. Про историю спектакля, да?

Р. Ну вот, все это на моих глазах все было, как сейчас вижу сцену, когда они все это перевернули в театре. У нас с Мариком очень много было связано хорошего, у меня и сейчас в театре много идет работ.

В. А какие?

Р. «Гамбринус», очень хороший спектакль, «Три мушкетера» сейчас идут у него. Вы видели? Грузинский один спектакль, «Холстомер» идет у него. Масса нового. Одно время очень тесно работали, а потом он сам стал писать, у него денег не было в театре, чтобы оплачивать огромное количество людей, которые участвуют в театре, и он стал сам писать. Музыку-то он всегда сам писал, а тут он стал и текст сам сочинять. Хорошее время было, да, Марик, он хорошо помнит «Юность».

В. А сейчас вы часто общаетесь?

Р. Регулярно, в театре все время бываю, потом всякие у него день рождения, у меня день рождения, день рождения у Татьяны, у кого-нибудь обязательно все время, мы тесно дружим. Он, Юлик Ким, люди из того времени оставшиеся.

В. А с другими театрами, например, с другими режиссерами вы в то время работали еще?

Р. Из режиссеров я работал тесно с Эльдаром Рязановым. Он любил меня, у него есть несколько кадров, которые я люблю. Например, у него был такой фильм про флейту. Знаменитая картина, там Таня Догилева играет, Леня Филатов и Шура Ширвиндт. И там играет Валя Гафт, и он играет бюрократа, которого сняли в связи с перестройкой. Он идет играет на аккордеоне:

Занимался тучами закат, перестройку начали с рассвета,

Не по делу снятый бюрократ со своим прощался кабинетом.

Этот номер был сделан по его заказу. Еще какие-то номера мы с ними делали. «Мымру» –пьесу, сцену с композитором Сашей Журбиным. Мне с композиторами очень везло, замечательный набор композиторов: Тухманов, Басилая, Лебедев, Артемьев, один другого лучше, Дунаевский. Я со всеми ними работал. Надо было зарабатывать на жизнь

В. Это было параллельно с работой в «Юности» или уже после нее? Именно написание текстов для фильмов, для спектаклей?

Р. Как шло дело? Сначала я писал стихи в «Юности», их не печатали, да если бы и печатали, это денег не приносит. Я жил на то, что принимал авторов в «Юности», я вам рассказывал, я работал с авторами в «Юности», потом кто-то подсмотрел, что я могу переводить, и тут началась моя относительно хорошая жизнь. Ко мне стала очередь из других республик. Советский Союз имитировал процесс создания поэтических национальных литератур, и они все должны быть переведены на русский и особенно грузины. Они встали ко мне в очередь с вином, с корзинками. Я переводил до тех пор, пока Марик не потащил меня в театр. Когда он притащил меня в театр, я стал зарабатывать больше театром и кино. Ну а потом начали выходить собрания сочинений, которые денег не давали ни копейки, но театр и кино, это то, что помогало существовать мне.

В. Т.е. театр и кино, это уже в 70-е годы где-то было?

Р. С начала 70-х.

В. А театр до 70-х, если театр оттепельный, вы туда скорее как зритель?

Р. Да, меня всегда театр очень привлекал, главное мне больше всего репетиции нравились, само посещение театра было менее интересно, чем репетиции.

В. Это в «Нашем доме» или вообще?

Р. Вообще. Я приходил, конечно, на премьеру своих спектаклей, ну актеры в «Мушкетерах» удивлялись, как это так, он всегда сидит в зале. На всех репетициях, от первого до последнего. Этот спектакль поставлен не Мариком, этот спектакль был поставлен сыном Товстоногова, Сандриком Товстоноговым. Он ставил этот спектакль, и мне от начала до конца было страшно интересен процесс создания.

В. А этот спектакль в каком театре ставили?

Р. В ТЮЗе, первые «Мушкетеры» были в ТЮЗе. А сейчас я работаю очень много, поедем, наверное, туда, если будет ситуация возможная, в Польшу, с польским режиссером Янушем Юзефовичем, который создал в Москве, – вы не застали этого, не можете помнить, – был такой мюзикл «Метро». Был первый такой шумный московский мюзикл, настоящий американский, бродвейский. Вся улица Горького – на фонарях висели громадные портреты этой шпаны с улицы, это была обыкновенная уличная шпана. Объявили конкурс, там 2000 народу пришло в театр оперетты, он отсек, отобрал 50 человек и они были все, фантастический был спектакль. На нем были все, был Ельцин, на нем был Путин, приходили… Киркоров пришел к нам и сказал: «Ребята возьмите меня, я не буду петь, честное слово, я просто сыграю». И сыграл, несколько спектаклей играл Киркоров, там замечательные были, Люся Гурченко пришла и сказала, когда вышла: «Наконец, я увидела то, что нужно здесь»

В. А когда это было?

Р. «Метро», это было начало века. И до сих пор дружба у нас с ними, он приезжает сюда Януш, он вообще считает, что Россия страна мюзикла, и вообще мюзиклы должны быть только здесь. И когда он приезжает сюда, вся эта группа, шпаны этой, она вся врывается сюда, мы все собираемся вместе и Теона Дольникова, замечательная певица грузинская, Теона Контридзе другая грузинская певица замечательная, и известный вам, наверное, артист кино Макарский, красавец такой, и второй артист кино, забыл фамилию уже сейчас, все они вышли из «Метро». Многие пошли в хореографы. Вообще, театр чем хорош? Что он продолжается и после спектакля. После хорошего спектакля невозможно разойтись. Почему все поздно уходят по ночам, невозможно… Где-нибудь, бумажные стаканчики, невозможно друг от друга, когда ты делал этот спектакль и удача. А у него была такая удача у этого спектаклы, каждый день играли в Театре оперетты.

В. И вы там тоже регулярно бывали на репетициях?

Р. Регулярно. Мы там просто подружились с Янушем, мы сейчас все время ездим к нему. Мы уже после этого сделали в Польше спектакль и после этого, может, вы слышали «Пола Негри» в Москве. Замечательный спектакль 3D, в очках надо было, там потому что объекты были, на сцене 3 человека, а у тебя ощущение что 150 человек, потому что снято в кино и надеты очки, которые дают объем. Это были совершенно замечательные вещи. В

этом смысле много было в театре таких вещей, которые просто жизнь убыстрили и сделали интереснее ее гораздо. Я очень люблю театр, но его изнутри именно.

В. А если вернуться к театру Оттепели, вам кажется, что в театре больше поэзии, чем обычно в то время или как-то не очень было заметно?

Р. В театре, конечно. Театр был рупор Оттепели и в связи с тем, что поэзия тоже была рупором Оттепели, театр поэзию очень широко использовал. Любимов очень широко использовал поэзию, они все обожали читать стихи, я уже не говорю, что Володя Высоцкий. Они все писали стихи. Ленька Филатов замечательные писал стихи, его «Сказка про царя», вы не читали? Ну совершенно замечательно написана, писал смешно, хохочешь все время. «Сказка про царя», злая, смешная. Веня Смехов пишет, Золотухин писал, очень интересное время. Театр, конечно, много делал для того, чтобы поэзия. Но, я еще раз говорю, эта поэзия была особенная, эстрадная, и сейчас получилось так, что они как бы на втором плане, а на первый план вышли Кушнер, Чухонцев, какие-то ребята, Сухарев.

В. «Тихая» поэзия.

Р. Да, вот так называемая «тихая поэзия».

В. А иностранная поэзия тогда в театре тогда тоже звучала или чуть меньше?

Р. Не могу сказать. Во-первых, иностранная поэзия, перевод, это вещь, которая в поэзии… Я как сам человек, занимающийся переводом знаю, это очень приблизительно всегда. Ну, например, на днях я видел замечательный по-своему спектакль, он называется «Кабаре» про Германию 33-го года. Вообще, вы смотрите, девчонки, вы пропускаете интересные вещи, это надо знать. Вот «Кабаре», вы этот фильм видели? Не видели, а он совершенно уникальная картина, там рассказывается о Германии 33-го года, когда Гитлер приходит к власти. Там есть замечательные исследования, как художник исследует явления политические и общественные. Германия это страна таких хоров, которые абсолютно абстрактны, природа, птички. И они все умиляются этому и они все молятся и все их замечательные Шуберты и все их композиторы, и там есть кадр, когда пикник и немецкие бюргеры с семьями, они пируют и мальчик вдруг встает и начинает тихим голосом петь какую-то немецкую лирическую песню. И они все прислушиваются, и эта песня вдруг приобретает какой-то ритм, какая-то лирика, что-то в ритме появляется и глаза у него становятся холодными, они все встают и вдруг появляется фашистский марш, выросший из этой песни. Вдруг камера ползет у него по руке и свастика у него. Весь фашизм, вот что значит театр, весь фашизм, эти люди, которые только что были добродушными, птичкам радовались, становятся фашистами. Этот спектакль не сняли еще, сейчас идет. Очень интересно, Писарев поставил, очень хорошие артисты играют, очень хорошо поют. Но надо же поэзию переводить было, и этот, Алеша Франдетти — автор этой русской версии, он принес переводы им, их надо было спеть, и они им не понравились, может, правильно, не знаю, не видел. И они вывели на сцену такие титры. Поют по-немецки, а здесь идут такие титры русского перевода. Но ты все время смотришь на титры и теряешь ощущение живого поэтического слова. Поэтому переводы Брехта, например, которые очень были очень популярны, «Матушка Кураж» и с него начинался Любимов практически.

В. «Добрый человек из Сезуана».

Р. Они все были переведены Аптом, честная профессиональная работа была, но он со стихами не справлялся, проза прекрасная, как стихи так…, я как профессионал, это чувствую. Тут сложнейший вид, мне приходилось переводить, может вы видели «Веселая хроника опасного путешествия». Эта песня она вся была подтекстована, весь этот мюзикл был подтекстован с грузинского, это очень сложная работа. Но зато я получил удовольствие, потому что и эта песня, «Арго», одна из самых любимых моих песен, она дает впечатление родного текста, у русского читателя, такое же как и у грузинского.

В. Там очень колоритная музыка и сам фильм.

Р. Замечательная, Саша, Саша, как жалко его, рано ушел очень.

В. Переводами вы занимались не с начала работы в «Юности», это через какое-то время?

Р. До работы в «Юности» еще началась. Я начал заниматься переводами, причем сразу «Библиотека поэтов», сразу Тициана Табидзе. 60-е годы, наверное, даже в конце 50-х перед «Юностью».

В. Из личного интереса, просто для себя вы этим стали заниматься?

Р. Нет, я начал заниматься сразу перевел бурята какого-то, Лешка Бадаев такой был, я его перевел. Он это с восторгом все и он сразу там стал знаменитым человеком в Бурятии, и потом, начиная с бурятской поэзии, это был конец 50-х годов. Сначала с него, потом перешел окончательно на грузин, главная поэзия. Я переводил и Иона. Вообще, не зная языка переводить, это, конечно, безобразие.

В. Через словарь это все? Вы смотрите в словарь или как это происходит?

Р. Я начинаю с того, что я слушаю это произведение на его родном языке, грузины мне читают это произведение, я слушаю клокотание этой речи, возникают сразу подлянки переводческие, вот, например, вот типичный грузинский ритм

та-та-та-та, та-та-та-та, та-та-та-та, та-та-та-та.

Можно это по-русски перевести?

В. Как-то вряд ли.

Р. А почему? Ой ты гой еси, трактор батюшка... Запросто, очень ложится, но ложится на фольклорный стих. Т.е. я читаю грузина, а это стихи интеллигентнейших поэтов. «Голубые роги», символисты грузинские, которые были близки к Андрею Белому, Блоку. Я читаю эти стихи, ритм, если я вам переведу так как я вам прочел, что это будет, фольклор? Значит, это ошибка переводчика, значит, я создаю у русского читателя неверное впечатление. У грузина другое впечатление совершенно.

В. Как тогда быть?

Р. А тогда надо думать, что же в русском языке соответствует этому нарочито интеллигентному ритму? Может быть, «Евгений Онегин», может быть, его. Находишь какой-то аналог, ну и тыща таких проблема. Очень интересная профессия. Я сейчас вдруг вернулся к ней и перевел одного грузинского поэта после долгих…

В. А какого?

Р. Его фамилия Давид Маргеладзе, забыл фамилию точно. Он получил сейчас премию, очень хороший поэт оказался, интересный. Оказался он поэт старшего поколения, но мальчишка для меня, ему 60 лет, пацан просто. А старики грузинские, которых я просто переводил, с которыми у меня масса смешных историй связана, но они все поумирали. Ираклий Абашидзе был совершенно замечательный. Вы не были никогда в Тбилиси?

В. Нет.

Р. Ой, какой город. А при советской власти это еще и был город, который выбивался из всех практик, ни на что не был похож, совершенная заграница была, Италия. Мы туда ездили, все наши законы там совершенно не существовали.

В. Когда вы там первый раз оказались?

Р. В 60-е годы в начале. Я перевел Тициана Табидзе для «Библиотеки поэта», у меня там работала двоюродная сестра. Я ей перевел и сказал: «Ирка, подождите печатать, я поеду в Грузию, хочу проверить у семьи Тициана Табидзе, говорят, они живы». Я приехал к его жене, Нина Александровна, княжна грузинская, и Нико Табидзе его дочка, очаровашка, смешная ужасно….. И я с ними, я у них читал эти стихи и после того, как они сказали: «Да, это хорошо, это похоже на Тициана». После этого они напечатали в «Библиотеке поэта». Первые грузинские переводы, первая была поездка в Грузию. Смешно, я туда поехал, негде останавливаться, не знаю ничего.

В. В одиночку поехали или с кем-то?

Р. Один я приехал туда, и мне надо было где-то устраиваться. И я пошел в ЦК Грузии, мне кто-то рекомендовал, там второй секретарь в ЦК всегда русский, закон был. А у меня было письмо к нему, письмо кто-то просил передать из его людей, кто-то принес ему письмо, он мне дежурную фразу сказал: «Где вы остановились?» . А я: «Да я еще нигде не остановился», – в надеже, что он мне скажет. А он: «До свидания». Я вышел, город ослепительный, ну куда идти-то, надо куда-то. У меня было еще одно письмо, в оперный грузинский театр, кому-то передать. Я прихожу в оперный театр, сидит типичная менгрелка с широко поставленными светло-голубыми глазами, на возрасте, веселые глаза такие, и она говорит: «Вы куда?». Я говорю: «Вот мне надо вашему..» – «Он уехал давно, он когда приедет. А вы где остановились?» – «Да вот нигде не остановился» – «А где жить будете? – «Да не знаю» – «Подожди, как это? Подожди одну минуточку». Набирает номер телефона: «Слушай, Гурам, ты в гостинице? Сейчас к тебе придет один хороший человек, ты чтобы разместил его по большому счету чтобы». Я думаю: «Что, серьезно?». «Идите 5 домов отсюда, гостиница «Интурист». Ведущая гостиница тогда была, «Иверия» еще не была построена. Я прихожу туда, какой-то лысый человек: «Здравствуй, дорогой мой». Номер прекрасный на втором этаже, я жил как король. Принес ей цветы: «А слушай, о чем ты говоришь». Вот город, который был счастлив тебя принять. Я ездил туда переводить стихи к фильму. Стихи написал Петре… Я спросил: «Чьи стихи?» – «Петре Грузинский». Я думаю: «Что такое Петре Грузинский? Наверное, какой-то писатель, еврей по национальности, взял себе псевдоним Грузинский». И ехал туда с настроением, что я буду работать с каким-то человеком не кровным, оказалось, что это Петре Багратиони – Грузинский. Настоящий князь грузинский, который написал песню «Тбилисо», с Лагидзе они написали песню. И вот он написал песню к этому фильму, который я должен был переводить. И мы снимали картину, я присутствовал на всех записях, он появлялся пьяный на машине, два часа ночи, идет, не успеваем, шпарим. Вдруг появляется Петре Грузинский, пьяный совершенно, огромный. «Юра, ты что, мое дерьмо снимаешь это, да? А перестань снимать, пойдем я тебе Тбилиси покажу». Я голодный, выхожу, у него сидят две девушки, одна Нани Брегвадзе, знаменитая певица, а вторая сестра ее. И мы едем, голодные все, он пьяный, куда-то в горы, едем, едем. Я говорю: «Петре, поесть где-то можно?» – «А подожди». Он был комсомольцем во время войны и, когда Гитлер подходил к Кавказу, то в штабе у него были два грузина, меньшевики грузинские. И они ему сказали: «Если вы хотите в Грузии обеспечить себе поддержку, вы должны вернуть монархию в Грузию». Он сказал: «Хорошо, а что есть кандидатуры?» – Есть одна кандидатура» – «Какая?» – «Петре Багратиони- Грузинский». И они заготовили приказ о возведении его на престол. Когда наши погнали их, то в одном из штабов приказ обнаружили. И Петре Багратиони бедного комсомольца, который советский человек до мозга, схватили и на 18 лет в лагеря. Он вернулся без зубов оттуда, написал «Тбилисо» и пил, ездил, гулял. Но он помнил, что был царь, возведен царем. И он, тогда мы едем в этой машине с Нани, они поют, рай вообще в два голоса, ночь, дождь моросит, останавливается вдруг, высвечивают зеленые ворота закрытые, он «бип-бип!». Проходит две минуты, ворота открываются, стоят человек пять в белых свежих балахонах с блюдами. Мы ……..Он … «Поехали отсюда», - я говорю: «Что такое? Почему?». Он говорит: «У них кинзы нет». Я говорю: «Что кинза, травка, слушай мы голодные, Петре». – «Слушай, я царь или не царь? Я царь, значит, все будет». Едем опять дальше. «Бип-бип», ворота открываются: «Это кинза есть, заезжай». Так мы ездили с ними, тоже его нет, но это было, два десятилетия я туда ездил.

В. Именно пока вы занимались переводами, да?

Р. Да, тогда я занимался переводами, а потом я перешел на кино, стал фильмы… И началось кино.

В. А какое кино?

Р. Там «Встреча в горах», какая-то была, грузинский фильм.

В. Вы там тоже писали под песни тексты?

Р. Подтекстовки так называемые, знаменитая песня Важа Пшавела «Минда гакоцо, макоцо». Та-ра-та-ра-та-ра-та. «Ты стоишь на том берегу, я на этом, до тебя добраться трудно»,-вот такая песня. Сейчас я, конечно, не узнаю города, но, когда я был там, в прошлом году был, он стал роскошным и вообще чужой немножко, потому что я не узнаю многих вещей. Во-первых, в ресторанах официанты не знают русского, только английский, раньше все были и шарманщик всегда был, они все знали русский язык, сейчас они его не знают, не говорят. Не потому что они противники, упаси боже, очень хорошо принимают, но просто «извини, не учат в школе».

В. Т.е. русская поэзия?

Р. Нет, у них есть замечательный русский клуб, театр Грибоедова, работающий на русском языке. Наш близкий друг, директор театра Коля Свентицкий, совершенно замечательно знающий Грузию и вообще король Грузии, все в порядке в этом смысле. Но просто в школах нет этого, отношение очень нормальное, хорошее.

В. И сейчас вы в Тбилиси уже реже бываете, да?

Р. Мы сейчас должны ехать в Испанию, якобы, собираемся на месяц съездить, у нас квартирка там есть маленькая. Но как туда ехать? Через Тбилиси, видимо. Но до этого мы должны заехать к Янушу Юзефовичу в Варшаву. Значит, мы должны поехать к Коле Свентицкому в Тбилиси, провести там неделю в Батуми на берегу моря, потом поехать в Варшаву в имение Януша Юзефовича, провести там какое-то время, потом поехать в Испанию, в Торревьеху, испанский городок, где у нас сейчас дочка Галкина с внуком находится. Они приедут, а мы туда, потому что квартира 2 семьи не выдержит, маленькая, но в очень хорошем месте. Садик, растет лимонное дерево, апельсиновое дерево, маслины, какое-то дерево, которое называется «рука бога», в общем, такой уголок. А как оттуда добираться сюда, тоже непонятно, через Турцию.

В. Сейчас довольно сложно с перелетами

Р. Ну я кучу наговорил всего, не знаю, какое отношение имеет к Оттепели?

В. Нам очень интересно было, спасибо большое.

Н. А можно я еще сниму веранду и соседнюю комнату.

Р. Ради бога, кабинет можете снять.

Н. И сам дом, можно мы его кругом обойдем.

Р. А вы знаете, что кругом, здесь абсолютно полный круг на все стороны света, целый день солнце, их 5 таких домов в Переделкине, нам повезло.

В. А вы примерно, когда получили эту дачу?

Р. Года 3 назад. У меня заявление было подано в 90-м году, и началась борьба, они специально теряли. Такая же точно история как с сыном врага народа в институте. Во-первых, Оттепель прошла, а сотрудники «Юности» остались, а у них весь Литфонд был захвачен противниками, конечно, противниками Оттепели, они были нам не друзья, они своих ребят селили сюда, а потом когда они кто проворовался, кто пришли, другие люди, я получил неожиданно, к удивлению Гали эту дачу. Ничего этого не было, все было пустынно, пустырь и сарай, ну помещение, сарай и сарай. Она сказала: «Мы через месяц Новый год будем встречать здесь в ноябре». Я сказал: «Ты с ума сошла, как можно?» Через месяц все сделали своими руками.

В. До вас дом пустовал, т. е. не жил никто?

Р. Пустовал. До этого здесь жил Шатров драматург, племянник Маршака, задолго до него до войны большой еще, той, здесь жил драматург Афиногенов с женой, американкой, которая посадила эти клены. Они сейчас падают, мы вообще находимся в опасном месте, потому что здесь падают деревья. Мы встали однажды утром, и оно лежало прямо перед гаражом, хорошо, что машину не поставили, расплющило бы все.

В. Вы не спиливаете?

В. А у вас остались фотографии оттепельного времени?

Р. У меня с фотографиями очень плохо, они в чемоданах в Москве.

В. А что с самиздатом того времени?

Р. Не осталось ничего, хотя я читал и самиздат. Здесь у меня русская классика, здесь с автографами, здесь по искусству, западная классика, там русская поэзия. Пятитомник, который вышел в Оренбургском издательстве.