Марина Давыдова. «Около и возле»

Театр на Таганке открыл сезон премьерой спектакля Юрия Любимова "До и после"

Всякий раз, когда Юрий Любимов выпускает очередную премьеру, рецензенты встают перед нелегким выбором - относиться к ней как к одному из спектаклей сезона или воспринимать как чудо. Ибо сам факт, что Любимов все еще ставит спектакли, кажется порой столь же невероятным, как если бы стоящий недалеко от "Известий" В.В. Маяковский спустился вдруг с пьедестала и прочитал громоподобным голосом свои стихи на злобу дня. Легенды потому и легенды, что целиком и полностью принадлежат прошлому. Любимов - легенда, живущая в настоящем. Времена меняются, он остается прежним.

С годами у человека прибавляется знаний и убавляется энергии. Этот неотменимый, казалось бы, закон жизни Любимов собственной жизнью опроверг. Энергии у него по-прежнему больше, чем у любого из его младших современников. Творческой - уточним - энергии. О снисходительности (пожилой все-таки человек) забываешь примерно на третьей минуте спектакля. Рука маэстро по-прежнему тверда, глаз остер, мизансцены отточены, ритм выверен. Словно обыгрывая эту твердость руки, Любимов назвал жанр своего нового театрального сочинения бриколажем, а себя (явный неологизм) бриколажником. Тут налицо игра слов.

Bricole - в переводе с французского - одновременно и безделица, сущий пустяк и отскок шара рикошетом в бильярде. Как Любимов умеет бить по театральным шарам (р-р-аз - и он в лузе), мы все знаем. Изготовление безделиц - совсем иное дело. Кажется, впервые худрук "Таганки" сам обозначил ту особенность своего таланта, которую упорно не хотели замечать все пишущие о нем и славящие его.

В этом продолжателе дела Брехта, выскочившем из фольклорно-расписного официоза "Кубанских казаков" прямо в засасывающую с головой трясину политического театра, всегда жила несвойственная Брехту французская легкость. Я бы даже сказала легкомысленность. Во всем, включая противостояние с властями. Любимова язык не поворачивается назвать английским слово "диссидент". Французским "фрондер" очень даже поворачивается. В его борьбе с режимом никогда не было трагического надрыва (вернее, был ровно один раз, когда он потрясающе, глубоко и трагично сыграл Мольера в телеспектакле Анатолия Эфроса по пьесе Булгакова). Его противостояние с "совком" напоминало игру в кошки-мышки, где пассивность одной из сторон только вредит игре.

В ситуации, когда противная сторона вообще из игры выбыла, фрондер должен был неизбежно превратиться в бриколажника. И превратился. Теперь он играет в кошки-мышки с прошлым.

"До и после" - коллаж (вот вам еще одна игра слов). Нарезка из произведений великих русских поэтов ХХ века и их судеб. Центральной фигурой спектакля становится Анна Ахматова (что логично: она в России - связующая нить между Серебряным веком и последним великим поэтом страшного ХХ века - Иосифом Бродским). Центральным произведением – ее "Поэма без героя", гениальная литературная инвокация. Ахматова приглашает великие тени к себе домой. Любимов материализует их на сцене. На фоне сценографического парафраза "Черного квадрата" Малевича, превращенного здесь в зеркало небольшой сцены, появляются маски - Арлекин, Пьеро, Красное Домино, Коломбина... Эти маски, отзвуки блоковского "Балаганчика", превратятся потом в знаковые фигуры русской культуры - Блока, Белого, Бунина, Гумилева... Такой вот ход.
Почему бы и нет?

Но чем дальше, тем яснее понимаешь, что ахматовская ворожба и любимовский калейдоскоп - вещи не просто разные. Это несовместимые друг с другом вещи. У Ахматовой за ее лишенными привычной линейной логики видениями стоит личный опыт. "Поэма без героя" – путешествие души в глубины памяти. Серьезная, а не шуточная игра, в которой, по словам другого поэта, "дышат почва и судьба". У Любимова, как бы ни пытался он поддать серьезу и трагизму, это игра легкая и необязательная. По большому счету это игра ни о чем - вокруг истории, возле поэзии, около смысла.

Тут все рифмуется и отзывается друг в друге по законам музыкальной шутки. Вот нарисовался на сцене декадентски изломанный Игорь Северянин. Взобрался на постамент и начал читать: "Я гений, Игорь Северянин...". А вот из глубины сцены ему вторит другой голос - "Я, я, я. Что за дикое слово!". И ясно же, что в первом случае это эстрадный эпатаж (кстати, у Северянина есть стихи куда интереснее этого – вконец зацитированного), а во втором одно их лучших стихотворений одного из лучших наших поэтов Владислава Ходасевича. Глубокое, исповедальное. Но в пределах любимовского спектакля между Северяниным и Ходасевичем нет пропасти. Там "я". Тут "я". Бриколаж!

Вот мелькнул наряженный в желтую кофту Маяковский. Вот похожий на цадика Мандельштам почитал стихи из цикла "Камень". Вот проокал что-то, аккомпанируя себе на контрабасе, Максим Горький. Вот маски (они же поэты) превратились на несколько минут в героев цветаевского "Приключения". Вот Розанов невесть почему в эту компанию затесался. Вот Зинаида Гиппиус высказалась по поводу "Двенадцати" Блока. Вот Иосиф Бродский, похожий в исполнении Валерия Золотухина на рыжего клоуна, с удовлетворением выслушал знаменитую сентенцию Ахматовой: "Какую биографию делают они нашему рыжему!". Кто следующий? На выход!

Все смешалось в любимовском спектакле - "Левый марш" и "флейты водосточных труб", супрематизм и символизм, фрагменты нобелевской речи Бродского и его же юношеские "Пилигримы", синкопированный стих "Поэмы без героя" и чеканные строки "Реквиема". Минута - и Ахматова (Любовь Селютина), совершив необъяснимый хронологический и психологический кульбит, будет читать вслед за "Реквиемом" свою раннюю любовную лирику. Как же так? - Пустячок-с!

У героев любимовского спектакля нет внутреннего развития и нет судьбы. Они именно что маски, разбросанные по спектаклю умелой рукой бриколажника. "Фокусы-покусы, накося выкуси", - написано наискосок на программке. Смысл фокуса только в одном - удивить как можно сильнее. Тот, кто хорошо знает русскую поэзию и глубоко, а не по верхам знаком с русской историей, этими фокусами вряд ли вдохновится. Тот, кто знает, как тяжело переводить поэзию на язык театра, отыщет здесь немало любопытных технологических ходов. Уж в чем, в чем, а в вопросах театральной технологии Любимову нет равных.

Его мастерство по-прежнему впечатляет. Владение формой заставляет отбросить скепсис. Эта самая форма и есть теперь все содержание маэстро. Для человека, превратившегося из фрондера в бриколажника, сложно найти лучший комплимент.