Из интервью Аллы Демидовой греческой прессе

А.Д. А мне интересно было.

Мне просто было интересно сравнить ритм строчек, и я поняла, что наш перевод соответствует старому.

У меня есть два новых перевода, и оба нарушают ритм старого греческого языка, и наш перевод, мне кажется, больше соответствует [оригиналу].

Кор. Что изменилось?

А.Д. Я думаю, что в принципе ничего не изменилось в репертуаре. Потому [что] «Таганка» - это был один из немногих театров, а пожалуй, единственный, который делал всегда то, что хотел. Поэтому все спектакли шли много раз. «Таганка» не просто своим репертуаром, а своим существованием подготовила то, что вы называете «Перестройкой». Здесь … собиралась вся свободолюбивая интеллигенция. Мы завоевывали эту свободу большим трудом.

Я вам вкратце расскажу об истории Таганки за 30 лет, иначе вы ничего не поймете. Когда Таганка возникла в середине 60-х годов, она открыла новые формы для театра. Потому что до 60-х годов все русские театры были как один – театр мертвый, академический. Возможность открывать новые формы, вступать в диалог со зрительным залом, строить фронтальные мизансцены, использовать кинематографический монтаж сцен, и т. д., и т. д. – это то, что называлось «Таганкой». Но после 68-го года, когда не только танки вошли в Прагу, но и в Париже были студенческие забастовки и т. д., когда люди стали задумываться над своими социальными и политическими позициями и у нас впервые после оттепели хрущевской опомнились, что никакой «оттепели», свободы нет, просто была временная передышка для нового наступления, люди стали говорить между собой тихо, на кухне, чтобы никто не слышал. Люди пытались дать определение происходящему, и то, что они говорили между собой на ухо, Таганка произносила вслух со сцены. Потому что слово, произнесенное со сцены, становится общественным явлением, и оно меняет общественное сознание. Когда же диагноз был поставлен, и болезнь надо было лечить, и общество надо было менять, театр стал отставать, театр стал терять зрителя: люди кто в политику ушел, кто в религию…

Сейчас, мне кажется, есть надежда, несмотря на очень сложное время. Театр всегда зеркало нашей жизни, и выход, как ни странно, в большом искусстве. И потому «Электра» - высокая трагедия – как никогда к месту.