Стенограмма обсуждения в Главном Управлении культуры исполкома Моссовета спектакля «Бенефис (театр – А. Н. Островскому)» 6 июля 1973 года

В. И. Розов

В. И. Кулешов

В. Я. Лакшин

М. А. Светлакова

Н. В. Шумов

Ю. П. Любимов

Б. В. Покаржевский

Председательствует Б. В. Покаржевский

Б. В. Покаржевский. …Итак, посмотрим начало вчерашнего обсуждения.

Юрий Петрович сказал: «Пожалуйста, товарищи, давайте обменяемся впечатлениями».

Товарищи уже обменялись впечатлениями, поэтому мы послушаем т. Розова. Наверное, вы дополните.

Пожалуйста, – Владимир Иосифович!

В. И. Розов. Мне хотелось бы прежде всего сказать, что я, к сожалению, не специалист по Островскому – такой глубокий, и наверное специалисты здесь дополнят меня и скажут, можно ли так соединять у Островского несколько пьес в одну пьесу. Поэтому я бы просил, чтобы специалисты дополнили, и, насколько мне известно, многие товарищи уже говорили об этом на предварительном обмене мнениями.

Я хотел высказать свои соображения по поводу спектакля, который я вчера увидел.

Прежде всего, мне кажется, что театр удачно, в стиле Островского, нашел ключ присутствия самого Островского на театре. И Островский на театре среди артистов – это и есть Островский, потому что сам он признавался, что прежде всего Москва его интересовала театром, что прежде всего в Москве его интересовали театр и артисты. И мы знаем, как много Островский делал для артистов и как много он по-настоящему открыл артистов.

И, развивая эту линию, мне хотелось бы сказать, что в одном театре – в театре на Таганке – я увидел очень много интересных актерских работ. Это очень приятно. Мне не хочется сейчас фамилии называть, чтобы не загромождать выступление, но очень много по-настоящему интересных работ. Это отрадно, это хорошо.

Лично я принимаю решение художника и режиссера в целом, – найдена какая-то и современная тональность, и в то же время чувствуешь, что это какой-то быт Островского, именно то московское захолустье, где происходит действие.

Мне кажется, что вообще спектакль этот решен… Слово «капустник» на языке вертится, но в хорошем смысле этого слова. Действительно мы чувствуем, что происходит действие на театре. Островский – артист Штернберг – очень, на мой взгляд, хорошо и тактично участвует во всем действии, во всем этом спектакле.

Мне бы хотелось отметить притом, что очень много интересных актерских работ, каждая в отдельности, – я почувствовал очень спаянный коллектив артистов, которые действительно делают одно общее дело.

Разрешите сказать несколько замечаний, пожеланий. Некоторые мои пожелание будут в порядке совета, – как бы я хотел сделать, как бы мне хотелось; кой-какие замечания, мне кажется, нужно сделать обязательно.

Прежде всего – самое начало, начало всего спектакля.

Мы знаем,что театр использовал воспоминания артиста Бурдина, где он рассказывает о своей беседе с Дубельтом – шефом третьего Отделения, одним из дейстелей, которые в то время колечили русский театр. И мне кажется, что это не совсем правомерно, из всего спектакля не вытекает эта несколько резкая какая-то нота, нет начала всего этого дела, и мне кажется, что это самое начало, которое идет из воспоминаний Бурдина, нецелесообразно.

Есть несколько реплик артистов… Может быть, сказывается, что это не очень зрительный зал на месте, но мне хочется сказать, что некоторые артисты кой-какие кусочки играют непосредственно в зрительный зал, отрываясь от действия на сцене, и поэтому тут перекидываются определенные мостики в зрительный зал.

Разрешите остановиться на некоторых из них, которые мне бросились в глаза.

Например, на стр. 49, в сцене «На всякого мудреца», Мамаев говорит: «Да, мы куда-то идем, куда-то ведут нас, но ни мы не знаем, куда мы идем, ни те, которые ведут нас, этого не знают». Это действительно текст Островского, но, по-видимому, от того, что так мизансцена выстроена, все идет непосредственно в зрительный зал.

Городулин говорит (стр. 54): «С отличными способностями теперь некуда деться». Не потому, что такого текста нет, – текст есть, я еще раз повторяю, – но это говорится непосредственно в зрительный зал, непосредственный посыл в зрительный зал.

И Островский (стр. 69) – сделана вставка: «Когда же кончится это издевательство с русским театром?!» Может быть, если бы это говорилось или артистом, или в сцену, это, по-видимому, было оправдано, но это идет опять-таки непосредственно в зрительный зал.

Теперь мне хотелось бы сделать несколько замечаний. Как мне показалось, театр несколько увлекся сценами любовного плана. И прежде всего мне хотелось бы сказать о сцене, когда режиссер Ю. П. Любимов постепенно четыре пары очень живописно раскладывает на полу. Не знаю, правомерно ли, что Катерина… Мы знаем этот образ («луч света в темном царстве»), – и вдруг она лежит рядом с Борисом, и несколько получается, что приземляется образ Катерины, и думаешь: кто же такая Катерина? Такая же баба, как и все остальные?..

Не знаю – правомерно ли это…

Некоторым артистам изменяет чувство меры. Можно это же сыграть, но артисты подчеркивают определенные нюансы, застегиваются, отряхиваются, оправляются. Мне кажется, это несколько пошловато. И, кстати говоря, сам Островский в спектакле же и говорит: «Будь веселее, но берегись фарса». Это тема какой-то чистоты.

Мне совершенно непонятно, почему вдруг у Кабанихи такая любовная, сексуальная сцена. Наверное, это образы совсем о другом. Опять же не знаю – нужно ли это делать театру. Или сцена Бальзаминова, когда он долго ищет свой карандаш, чтоб записать размер приданого. Действительно, так идет такой, но мне кажется, тут надо внести поправку. Тут не только четыре пьесы использованы (это как раз из другой пьесы)…

(Э. П. Левина. Нет, там, где карандаш, это «Праздничный сон до обеда»).

У Островского идет сцена, где заходит Бальзаминов и говорит: «Где мой карандаш? Где мой карандаш? Надо записать». После этого идет текст: «Что ж ты, писарь, потерял карандаш? Какой же солдат без ружья?»

Мне кажется, что здесь выбран определенный текст, и артист играет совершенно недозволенным приемом этот кусочек.

Мне бы не хотелось, Борис Васильевич, перечислять все эти моменты – они у меня записаны, но очень много, особенно в сценах с Бальзаминовым, педалируются эти моменты любовные, и звучит это несколько пошловато.

Насколько мне известно, газета «Русское слово» не издавалась в те годы.

(Э. П. Левина. Будет газета «Голос» – уже изменили).

А сцена с карандашом – из пьесы «За чем пойдешь, то и найдешь».

Не знаю, правомерно ли использование таких моментов, когда идет вдруг текст из «Гамлета» («Распалась связь времен»). И мы этого в пьесе не нашли, – может быть, артист случайно вставил.

Мне в целом хотелось бы сказать, что театру нужно еще разок просмотреть весь спектакль: есть элементы натурализма, и это вредит спектаклю. Например, в сцене Крутицкого с Турусиной рука у него несколько раз застывает, когда он ее обнимает, – это нарочито и некрасиво.

О костюмах. У Турусиной костюм несколько стилизованный, и с огромным разрезом сзади. У Мамаевой абсолютно современное платье, у нее современная зарядка идет.

Несколько слов о музыке. В целом музыка этого спектакля подобрана удачно, но не везде. Есть моменты, где музыка звучит типа нэпмановских времен – электромузыкальные инструменты, а где-то звучит очень современно.

Вот те замечания, Борис Васильевич, на которых я хотел бы остановиться, говоря о спектакле.

Я еще хочу сказать о сцене с Глумовым. Мизансцена очень интересная: «Каждый служащий должен быть выдержанным» и т.д. Это тоже перекидка, идет мостик на современность, потому что говорится непосредственно в зрительный зал.

В. И. Кулешов. Мне очень понравился спектакль, и это не чисто вкусовое впечатление. Это, мне кажется, настолько все вырастает из Островского в своей основе, что я выражал сожаление, что спектакль не поспел к юбилею: он существенно бы дополнил картину и прокомментировал все то подлинно новое, что в интерпретации Островского в то время наметилось.

В самом Островском есть традиционное начало: повторяемость интонаций и своеобразная рутина. Есть даже то, что отпугивает зрителей: открывать его пришли в юбилей. Но он динамичен внутренне, и эта повторяемость дает разнообразие интонаций, и театр шел путем так называемой контаминации из разных пьес, вернее – из одной пьесы, она же о сорока семи головах…

У него совмещается бурное время 1847 года и такое, когда все открытые им бедненькие, головастенькие открылись в новом качестве и оказались гуляками, карьеристами, хапугами, Глумовыми (это, может быть, Чацкий в прошлом и около того). Эта добавка идет не от желания оригинальничать, а это – в динамике самого Островского.

Есть и третье звено – само время после Островского, где можно проследить эволюцию этих явлений. Он же действительно описал Русь баснословную – от Снегурочки до паровоза и карьеристов и хапуг.

Это дает право на сальто-мортале, которые вырастают из Островского, и это право он дает сам, прекрасно понимавший законы театра и радевший об этом. Определенная манера актерского поведения заключается в этих ситуациях и их перелопачивании.

Это, может быть, лекционно, но я хотел бы это твердо заявить, потому что это спектакль об Островском, с раскрытием сущности Островского, и вместе с тем – совершенно театра на Таганке.

Второе – относительно актеров. Я бы отметил, как всегда, занятость всего коллектива, чрезвычайную динамичность спектакля, и это, конечно, тоже новое в постановке. Я помню, как после одного из спектаклей у вас я имел случай посмотреть у вахтанговцев «Мудреца»: это замедленная лента, и стало досадно, потому что спектакль поставлен великолепно, но этот традиционализм не совсем соответствует Островскому, для своего времени новатору и первооткрывателю.

В то же время есть у вас академический, добропорядочный тон в игре Катерины в целом, у Кабанихи (хотя с некоторыми поправками – я о них говорил давеча), в других случаях есть. Что касается новых поворотов, вольтов смелых с раскрытием Замоскворечья, с этим чаепитием, чавканьем, плевками, – это эквивалентно общему, суммарному представлению об этом болоте темного царства, и тут действительно встает вопрос: как теперь это сыграть, потому что для нас Островский – это луч и темного царство, это, как и обломовщина, стало формулой. Когда-то критика шла от фактов (приживалки, свахи, гаданье). Мы должны разморозить формулу и вернуться к живому, но с сегодняшним пониманием. Я, повидавши Островского во всей эпопее юбилейной, просто обрадовался. Я нигде не видел так ярко преподнесенного Замоскворечья, как в этом лубке, с питьем чая через сахарок и этими благоглупостями, которые всегда присутствуют в этой среде (странники, люди с песьими головами), – это все к делу пристроено, и эта сцена очень ярка, как и ряд других, совершенно не традиционна, но в духе Островского.

Очень хорошо все, что касается Бальзаминова, хотя верно вчерашнее замечание Татьяны Родиной, что она слишком носится с самоваром. Это ни к чему, это никуда. Это взрыв на пустом месте – тут ничего нет.

Трудно сказать, кто так уж плохо играл, чтоб это отметить. Я отмечал, что желательно, чтоб Дикой был в своей купеческой сути привычной. Может быть, это очень субъективно, но эта косоворотка, эти размашистые жесты – это от Горького, из «На дне», что ли. Вы выпрыгнули из Островского. Он несет такое динамическое начало, что ему говорит о грозе другое.

Может быть, я сам пересаливаю, но я бы его вернул в Дикого.

Но совсем хорош Шаповалов, когда он играет Крутицкого. Это николаевский башибузук закоренелый, и это даже лучше, чем играющий эту роль Плотников в Вахтанговском театре: там улитка притаившаяся, выползающая, а здесь он равен себе.

Относительно случайных «крючков». Я, например, думаю, что можно отмести некоторые мелочи. Например: «с отличными способностями куда деться?» – ну, чего этого бояться?! Что касается «куда ведут» и «никто не знает», – при втором просмотре я ощутил известную сглаженность этой реплики, потому что на репетиции это говорилось нос к носу и чуть не через толщину газеты, а во вчерашнем просмотре я нарочитую подчеркнутость уловил. Это было в пьесе и в контексте.

Что касается метания и перекатывания в этом чудном месте, Монплезире на Волге, – может быть, двух раз хватит, туда и обратно, а четыре раза… Это слишком бьет по носу. Это я говорю о Варваре.

Что касается Катерины, которая где-то там согрешила, – это гипотетическое постулирование, но, может быть, и это здесь показать.

Я отвлекусь. Осетины играли «Грозу» в Костроме. Там дело решенное – она вышла за калитку, и уже можно пырнуть ножом…

Здесь же другая крайность. Но все-таки грехопадение-то было, все десять дней уходили. И, по-моему, они довольно целомудренно себя ведут справа. Что же, грех есть грех, и тут она себя приравняла к другим, и за это она себя казнит.

При том, что это все очень мило придумано, например, когда Полицеймако говорит: «Я вас прощаю», и хорошо, что это по-разному проведено. Но на этой стезе греха место уготовано и Катерине…

Замечание относительно известного пересола, который происходит с любовными парами, это верно. Получается фиговый листок, а ведь это творится на глазах Варвары. Борис буквально тащит Катерину в обрыв, как у Гончарова, но эта сцена решается в пастельных тонах, а не в тех красках, которые были показаны с Варварой.

Я думаю, что все, что касается Китая, это проходит довольно понятно: Китай-город, Москва, Зарядье – это те самые места, которые были, и здесь нет лобового призыва, и это вполне может быть оставлено, это не вызывает никаких нареканий. Я два раза впивался – как это может быть истолковано, и, по-моему, это хорошо пройдет. Жалко, если зритель забудет наши старые названия.

Вообще мне кажется, что надо поздравить коллектив. Это очень большая удача в работе с классикой.

В. Я. Лакшин. Я должен сказать, товарищи, что мне очень давно хотелось, чтобы театр на Таганке поставил Островского, я даже Юрию Петровичу это говорил неоднократно. Мне было любопытно, как этот театр справится с этим драматургом и придется ли Островский ему ко двору.

Эта вещь совершенно неожиданна. Театр долго думал и поставил Островского таким образом, как мне представляется, что это и Островский, но это Островский на Таганке.

Разные существуют подходы. Как литературовед я занимаюсь сейчас полным собранием сочинений Островского, которое выходит в издательстве «Искусство». С Е. Г. Холодовым, который вчера выступал, мы подготовили три тома этого полного собрания сочинений. Работаем с бригадой текстологов-литературоведов Пушкинского дома, и они выясняют неожиданные вещи. Оказывается, в течение ста лет текст Островского произносился актерами в тех или иных сценах неправильно: случайная ошибка переписчика в первом же случае, – Островский рассылал копии своих пьес в театры, которые не читал, своих корректур он не читал, и в «На всякого мудреца» Глумов говорит Крутицкому: «Нельзя не подивиться грациозности вашей мысли». А на самом деле, «грациозности» он не говорил и не мог сказать, потому что эта лесть была ба чрезмерна; он говорил «грандиозности».

Слово «идея» печатается и произносится, как «цели»; «стал льстив и подленок» – вместо «подленок» произносится «надменен».

И, издавая Островского, которого играли на всех сценах, мы стараемся до буковки проверить канонический текст и выяснить, что автор хотел сказать – до запятой, до малейшей детали.

Но есть другое. Есть живая жизнь искусства, есть ощущение современного зрителя, и когда я думаю, как бы сам Островский отнесся к своим пьесам в современной жизни, – уверяю вас, это ясно из его писем и записок, что он отнесся бы совсем иначе, чем мы, литературоведы, требуя жесткой точности. Он не раз говорил, что подробности печатать не обязательно, на сцене он говорил Бурдину: «Покричи, что хочешь в «Лесе», потому что это для узкого спектакля».

То есть спектакль, зритель, современное восприятие ему было важно.

А ведь это было сто лет назад. Теперь другие ритмы, другие отношения с залом, и этого нельзя не учитывать.

Конечно, будут играть эти замечательные пьесы Островского, как во вчерашнем спектакле, и будут играть с бытом и без быта, и сам я недавно видел несколько постановок «Мудреца», и недавно консультировал В. Я. Станицына по поводу постановки «Мудреца», прекрасной постановки в Художественном театре, где прекрасный Яншин – Мамаев.

И вот обратите внимание – особый спектакль на Таганке, спектакль, к которому с педантичной точки зрения подойти невозможно. Островский сидит на сцене, Островский что-то вспоминает, представляет, общается с артистами. Это какая-то живая жизнь, – и как это важно – это живая жизнь! В школе это самый непопулярный и самый скучный из русских классиков. Я знаю это по своим детям. Когда они доходят до Островского, это полная тоска. К тому же и биография его кажется необыкновенно скучной. Спектакль разрушает, совершенно разрушает такое представление об Островском. Он делает Островского интересным, современным и очень обаятельным. Он сам, и его пьесы, его образы, мир его идей -–он очень симпатичный, привлекательный, обаятельный, он располагает. Смотришь ли ты на бальзаминовский мир совершенно идиотический, волнуешься ли по поводу Катерины или следишь за желчью, за ядом в «Мудреце!», – какое-то трезвучие, какая-то полифония мира Островского вас окружает. И это, по-моему, в спектакле удалось интересно и драгоценно.

Как получился Островский в театре на Таганке, показало, какой он большой мастер, потому что актеры радовались, наслаждались этим текстом. Почему так много удач? Потому что Юрий Петрович много работал, хорошо работали молодые режиссеры. Но, кроме того, есть что играть. Это так интересно – каждая ситуация, каждое словцо что-то показывает, какую-то грань характера открывает. Это победа Островского. И я прихожу к такому парадоксальному убеждению, что этот безумно академический спектакль Островского был бы ближе всего.

Спектакль этот одновременно и новый и, мне кажется, поставлен с большим уважением к островскому. Я бы просто огорчился, если бы это была небрежность, желание, как говорится, за счет автора как-то отличиться, поостроумничать, поскольку это было остро, пикантно, слишком злободневно. Но автор как-то в стороне. Все-таки автор имеет свои внутренние долевые права, и эти права он нам предъявляет. Здесь я вижу уважительное отношение к автору в отношении понимания текста, в отношении понимания основных мыслей. Катерина – это все-таки Катерина, это драматическая нота замечательная, ее замечательное лицо, это какое-то ощущение, что вдруг коснулось тебя не даром. Вообще, неожиданного эффекта достиг Любимов, расчленив эти куски. Он во втором действии почти не возвращается к «Грозе», а когда он к ней возвращается после комедии, после фарса, – все ассоциации вдруг мгновенно возникают. Он нас так подготовил, что показал – и вдруг весь смех исчез на глубокой щемящей ноте, к которой спектакль и стремился – это настоящий Островский.

Скажу два слова о прозвучавших здесь замечаниях и о моем к ним отношении.

Трудность моей задачи заключается в том, что Юрию Петровичу я много раз говорил о своих замечаниях. Что-то уже в дело вошло, что-то воплотилось, и я уже смотрю не совсем со стороны на этот спектакль. Но все же я думаю…

Вот начальная сцена, которая немножко – чувствуется – смущает товарищей. Может быть, она не совсем точно подана, но задуматься нужно над такой вещью: Островского нельзя показывать благостным человеком и писателем, я в этом абсолютно убежден. Литературная судьба его не менее драматична, чем судьба Лермонтова или Пушкина, убитых на дуэли. У нас получается, что драматизм есть у целого ряда русских классиков: Герцен едет за границу и издает «Колокол», Пушкина и Лермонтова убивают, а Островский тихо живет в своем имении, пишет безобидные пьесы и тихо умирает… Но вся жизнь этого человека была невероятной борьбой за русский театр, борьбой против чиновничества, против бюрократов, против театрального начальства. Взять его Записки по театру, – эти вопли, это крик, это кровь и слезы. За полгода до смерти он был назначен заведующим репертуаром, захотел все переделать заново, против этого восстали, и на этом он умер. Умер трагически. И в отместку за это его пьесы десять лет не ставились на сцене. И если понять эту судьбу как судьбу драматическую, как судьбу человека, боровшегося за русский театр, за русскую сцену, то нельзя отделаться только тем, что он с милой улыбкой говорит актерам: «Ну, как же вы играете? Нужно сказать правдивее…» Должна прозвучать в спектакле нота его драматической судьбы, во всяком случае нельзя без нее обойтись.

Другое дело, что, может быть, родилось ощущение, что это можно превратно понять, истолковать, может быть, здесь не хватает одной очень резкой реплики. Очень резко начинается с реплики: «Бенефис на носу», но в принципе ведь это завязка этой судьбы, завязка этих отношений. Если мы от этого откажемся, то мы кое-что из смысла судьбы писателя потеряем, и это кое-что – важное. Надо подумать, мне кажется.

Второе обстоятельство. Конечно, я понимаю товарищей, которые говорят, - и сегодня это прозвучало, - что кое-где есть еще в спектакле неровности, спектакль еще не до конца обыгрался, - есть какие-то переборы в каких-то постановочных моментах. Скажем, вы упомянули овраг, перекаты или зарядку Мамаевой, которая очень смешно, весело играет, но она пережимает. Она это хорошо делает, но две минуты на это смотреть уже нельзя; там идет сцена Мамаева и Глумова, а она несколько затянула. Создается впечатление некоторого пережима, перебора.

Но в то же время я хочу сказать еще раз: современная сцена, так же, как Маршак говорил: современный писатель если не будет говорить о самой интимной стороне человеческих отношений, то он будет очень условным писателем. Век совершенно другой. Другое дело, что, кроме отношений, есть и чувства. Если бы чувств не было, это было бы ужасно. Если за этим есть большой пласт настоящих человеческих чувств и отношений, это не беда, это не страшно. В частности, Катерину с Борисом в овраге я воспринимаю как очень чистое и очень правдивое, глубокое человеческое дело. А то, что наши понятия в этом смысле меняются, – я недавно листал старые газеты и напал на интересную рецензию 1865 года в газете «Современная летопись»:

«Эротизм доведен был в комедии “Воспитанница” и в драме “Гроза” до самого, казалось бы, крайнего, до самого циничного выражения. Самое смелое воображение, кажется, не могло пойти дальше на пути изображения в искусстве человеческих пороков и страстей. Но талант господина Островского, как видно, неистощим в этом отношении, и в следующей своей комедии он напоминает уже нам маркиза де Сада».

Отзыв анекдотичный, но он показывает, как с эпохой сдвигается что-то в человеческом понимании и в возможности показать более или менее откровенно любовные отношения. Другое дело, если это окрашено пошлостью и переведено на уровень ощущений. Это негоже, и нужно последить, как это получается в каких-то конкретных выражениях в актерской игре.

А в целом – я должен признаться, что я уже не могу об этом спектакле говорить равнодушно, он меня очень заражает. Мне кажется, что это очень интересная и очень важная принципиально для нашего театра попытка нового прочтения и понимания Островского, с большим уважением сделанная к самому автору.

М. А. Светлакова. Спектакль, которой мы смотрели вчера, наверное, как и последние спектакли Юрия Петровича, мало смотреть один раз, и вы в этом отношении в гораздо более выгодном положении, чем мы, поскольку после первого просмотра многое хочется проверит еще раз, прежде чем что-либо утверждать категорически или категорически советовать.

Я думаю, что этот спектакль – очень интересное явление на театре. Он вскоре станет заметным явлением нашей театральной жизни. Это неожиданно, очень красочно, очень театрально. В нем есть еще одна черта, которая отличает последние спектакли Юрия Петровича, о чем сказал вскользь Владимир Яковлевич: полифоничность звучания этого спектакля и именно в изображении мира Островского, в изображении тех картин жизни тогдашней России, разных ее пластов, разных ее слоев; здесь особенно сказывается то, что называется полифоничностью звучания спектакля.

Я совершенно согласна с теми товарищами, которые говорили о том, что, пожалуй, главное, что достигнуто в этом спектакле, это ощущение мира Островского. Сделано это очень смелыми художественными приемам, и я думаю, что об этом спектакле, как ни о каком другом, мнение наших специалистов, вероятно, должно быть определяющим, потому что такие смелые перекомпановки текстов, такие смелые перестановки, когда из одной пьесы сцена накладывается на другую пьесу, – об этом прежде всего должны судить специалисты. И если они дают добро, и если они считают, что это в традициях великого драматурга, что во всем этом есть уважение к великому писателю и ни в какой мере не разрушает его эстетику, тогда к этому мнению мы, вероятно, должны прислушаться прежде всего.

В данном случае, повторяю, это очень важно.

Я думаю, что во вчерашнем спектакле прежде всего поражает обилие интересных актерских работ. Материал пьесы, назовем это так, или вернее, композиции, – дает возможность, хотя в общем взяты отдельные сцены и, казалось бы, нет возможности порой для раскрытия характера, но средства театра, уровень мастерства позволяют создать интересные характеры. Тут говорили и о работе Славиной, и о работе Шаповалова в роли Крутицкого, и о работе Корниловой – особенно хорошо она играет Варвару; мне кажется, что Полицеймако хороша в Капочке, меньше она мне понравилась в Кабанихе: какая-то нарочитость, зловещность ее во всем. Я знаю, что есть вторая исполнительница, Демидова, интересно было бы посмотреть ее.

Я думаю, что можно было бы говорить и об Островском-Штернберге, и о Бальзаминовой-Докторовой, и о Матрене-Власовой, и об Устиньке-Радунской, хорошо играет Вилькин Городулина, и многих работах можно в общем говорить всерьез. Несмотря на то, что взяты отдельные сцены, тем не менее создаются очень любопытные характеры – характеры Островского.

Но сегодня мне хотелось бы сказать и о том, что по первому просмотру, повторяю, создается ощущение некоторой недоработанности. Прежде всего я хочу остановиться на конце и начале.

Если говорить о начале спектакля, то Владимир Яковлевич нам говорил о том, что тема борьбы Островского за русский театр, тема очень драматической судьбы писателя присутствует в спектакле, и эта короткая сцена и короткий диалог, который идет на авансцене, необходимы для звучания спектакля.

Размышляя над этим, я прихожу к выводу, что эта тема не стала главной в спектакле. Это заявка на тему, которая в спектакле в общем не развивается. Вероятно, это могло бы стать темой отдельного спектакля, но в этом спектакле мир Островского, характер его героев, образы, которые его окружают, все, что связано с его драматургией, все то, что связано с этим в творчестве Островского, стало главным. И это прекрасно, это дает завершенность какую-то, целостность определенную, и наверное, то, что эта тема заявлена поначалу как заявка и не развивается никак в спектакле, – повторяю, у меня упрека в этом отношении к театру нет: пусть не развивается; но дело в том, что для художественной целостности спектакля этот довесок, мне кажется, необходим.

(Ю. П. Любимов. Надо подумать. Там есть великолепная мысль насчет скрашивания текста, робости мысли. Это можно развить).

Безусловно, – это может стать темой другого спектакля, но в этом спектакле так много материала, что я хочу вам предложить некоторые сокращения.

(Ю. П. Любимов. Я говорю: вторую серию выпустить).

Владимир Иосифович предлагал или снять или уточнить этот кусок. Я целиком присоединяюсь к этому и считаю, что если вы это оставите, то как-то документально подтвердить, уточнить, объяснить это необходимо. Иначе создается какое-то такое ощущение: «Ох, опять за свое!..» Ни к чему это в этом спектакле.

После начала я хочу сказать о финале. Я тщательно просмотрела текст композиции и, вспоминая эмоциональное потрясение от спектакля, хочу сказать: финал эмоционально должен быть сильнее. Зависит ли это от игры Славиной, или это находится в процессе становления, или, может быть, требуются дополнительные художественные средства режиссерские или текстовой материал, – об этом нужно подумать, но чисто художественно хотелось бы звучания эмоционального более сильного, более напряженного, чего заслуживает весь спектакль.

Еще об одной особенности этого спектакля. Сделан спектакль с определенным, хорошим текстом по отношению к писателю, к миру его героев. Но все сцены, касающиеся «Мудреца», в какой-то мере звучат (я думаю, по двум причинам) излишне грубовато-осовременено. Пожалуй, те пороки, о которых говорится в этой пьесе: угодничество, карьеризм в худшем смысле этого слова, желание устроить свою судьбу за счет судьбы своих ближних, – наиболее живучие пороки, с которыми нам и сегодня приходится бороться и сталкиваться, и я понимаю этот ход театра: это наилучшее доказательство современности именно этой пьесы Островского, потому что если посмотреть по статистике, то большое количество спектаклей приходится на эту пьесу по Российской Федерации; в этом есть своя закономерность. И тем не менее, мне думается, что если это будет сделано с бóльшим тактом художественным, в стиле лучших сцен данного спектакля, – это не будет разрушать художественную целостность спектакля в целом.

Размышляя над этим, я поняла, что это идет от двух причин: прежде всего, он неоправданного обращения в зрительный зал, которое нужно, наверное, сделать, повторяю, с бóльшим тактом, и, во-вторых, от впрямую современных костюмов, ничуть у ряда актеров даже не стилизованных.

Наверное, эти две причины, на мой взгляд, вдруг врываются раздражающей нотой в какой-то определенный художественный образ, сложившийся художественный образ, в лучшее достижение этого спектакля. Мне кажется, повторяю, что какое-то единство в этом смысле будет на пользу спектаклю.

Еще одно замечание, вернее пожелание, которое мне хотелось бы сказать театру, – это в отношении большей компактности отдельных сцен (я говорю, главным образом, о второй части). Временами появляется ощущение повторяемости, скучновато становится в ряде сцен. Я не могу категорически сказать – где, это нужно еще и еще раз проверит. Я знаю, что спектакли Юрия Петровича нужно смотреть не один и, может быть, не два раза, но во всяком случае, мне думается, что во второй части есть целый ряд сцен, которые вызывают это ощущение скучноватости.

Я бы сказала это о второй сцене Бальзаминова (как я ее условно называю): эта тема тупости, глупости, мещанства, великолепно, с блеском отыгранная в первой сцене, – может быть, во второй части можно что-то сократить. По тексту можно сделать целый ряд сокращений.

Мне думается, что возможны где-то сокращения в сценах «Мудреца». Но здесь у меня нет категорических советов, потому что это еще и еще раз нужно проверить, прежде чем что-то сделать, но я бы хотела обратить на это внимание, потому что это ощущение по просмотру.

Вот основные замечания, которые у меня есть по этому спектаклю – в целом очень интересному и очень неожиданному.

Н. В. Шумов. Здесь уже много говорилось, но все-таки надо сказать о некоторых вещах, даже если они будут повторяться.

Естественно, когда речь идет о современном прочтении классики, то главный вопрос, для нас возникающий, это идейно-художественная сторона спектакля, который выпускается на зрителя. Мне хочется начать с такой проблемы, как проблема бережного отношения к тексту в смысле сокращений, перестановок, – достаточно вспомнить ту дискуссию в МХАТ, которая была между Бяликом и Ефремовым по поводу последних.

В спектакле театра, который мы видели вчера, мы имеем дело со случаем особого рода, который представляется мне абсолютно правомерным, учитывая особенности того приема, который театр избрал и который поставил во главу угла как свое творческое кредо: это своеобразный прием бенефиса, прием юбилейного вечера, когда по логике событий могут исполняться отрывки из произведений автора. Эти отдельные сцены могут сопровождаться в качестве своеобразных связей документальным материалом – письмами, статьями, дневниками, воспоминаниями. И присутствие на сцене Островского сделано хорошо, очень тактично, потому что когда я прочитал программу, то невольно содрогнулся, потому что вспомнил в одной постановке Гоголя, сидевшего безмолвно среди своих героев. Но здесь это было сделано с художественным тактом.

Хочется сказать, что, стремясь подчеркнуть многогранность таланта драматурга, театр взял такие жанры, как трагедия, драма, комедия, и это позволило построить своеобразную драматургию спектакля.

Интересно решены бытовые сцены. Казалось бы, это самые трудные сцены для этого театра с его своеобразной эстетикой, но даже такие трудные вещи, которые на сцене удаются очень плохо, как чаепития с бесконечными разговорами, – это воспринимается как своеобразная метафора о бульканьи, которое идет по всему Замоскворечью.

Вообще, в спектакле очень много интересных находок, режиссер интересно построил мизансцены, интересны пространственные решения спектакля, – здесь режиссер выступил в союзе с художником, когда они на такой очень небольшой и неудобной сцене воссоздали атмосферу эпохи, и в то же время здесь есть возможность для показа интересных мизансцен, раскрывающих характеры на глазах у зрителей, и другие композиционные моменты.

Все это позволяет добиться необходимого сценического эффекта.

Этом спектакле при тех недостатках, о которых я еще скажу, режиссеру удалось проникнуть в образный строй мира Островского, и интересна в этом плане сцена из «Грозы» – ожидание грозы как своеобразного очищения. Здесь, может быть, не все точно сделано, но многое продумано, для того, чтобы правильно решить сегодняшнее звучание спектакля.

Следует отметить несколько интересных актерских работ. В первую очередь, это Катерина (Славина), Капочка, Кабаниха (Полицеймако), Варвара (Корнилова), Островский (Штернберг). Интересен Фарада, особенно в роли свахи. Но, к сожалению, не все актеры чувствуют стиль Островского, и не все показывают высокий уровень актерской техники (например, Матюхин в роли Тихона). Эти актеры, которых мы хорошо знаем, не показали полностью то, что можно было от них ждать, как, например, Шаповалов в сценах с Турусиной и с Кабанихой. Он ведет роль Крутицкого лучше, чем Дикого, но с ним можно еще поработать.

Есть разностильность в манере исполнения. Не очень ясен Хмельницкий: показывает ли он актера того времени, или показывает сцену, преломляя через свою артистическую индивидуальность.

Несколько однолинеен Иванов в роли Глумова. Он подчеркивает «подленок», не вступая в какие-то другие сферы образа. Вообще, второй акт, особенно при той силе, с которой сделан первый акт, сделан несколько слабее. Есть отдельные места, когда делается скучно – меньше режиссерской работы, меньше мастерства актеров.

В спектакле есть некоторые иллюстративные вещи. Например, метафора темного царства лежит слишком на виду методом вырубки света на сцене.

Мне кажется, что спектакль полемичен в хорошем смысле слова по духу – Островский был против драматургии своего времени и перенес много неприятностей и от цензуры, и от всей обстановки, в которой он жил и творил, но иногда эта полемичность носит и внешний характер, как например, разговор в начале спектакля. Подлинность текста, может быть, не играет решающей роли, – текст играет в зависимости от ситуаций, в которые он поставлен, тем более что это начло спектакля – своеобразная заявка, и в данном случае делается акцент на той теме, которая не является основной, потому что из самого спектакля видно, что художник активно обвинял темное царство.

Многое можно сказать еще о спектакле, потому что он сделан с подлинным отношением к Островскому, без академического пиэтета, а из чувства подлинной любви к классику русской драматургии. Тут говорилось, что некоторые сцены любовного характера могут иногда быть с некоторыми издержками вкуса и не соответствуют манере Островского, но это детали, потому что главное сделано: сделан спектакль с большой силой художественного обобщения – при всех недочетах, о которых я считал необходимым здесь сказать.

Ю. П. Любимов. Прежде всего, у меня оригинальная мысль возникла: судя по всем выступлениям, нужно уплатить создателю спектакля за композицию, – дирекция должна и Управление, – с учетом, что авторы трудились безвозмездно…

(Б. В. Покаржевский. Это вопрос закономерный. Тут вложен труд, и я поддерживаю эту идею).

А мы бы отметили артистов за их хороший труд!

(Б. В. Покаржевский. Неужели начальство пригласите?)

Обязательно!

… По сути замечаний.

Я думаю, что ежели бы вы нам поверили и мы бы на публике сыграли безответственно… Это нам необходимо, для того чтобы закрепить перед отпуском спектакль. Я это говорю без шуток. Мы уходим в длительный отпуск, и работа может расползтись. Есть у театра свои законы. И актеры уже соскучились, и мы с вами хоть семи пядей будем во лбу, мы не учтем – где длинноты, где затяжки, как звучат фразы, потому что правила игры этого спектакля такие, что актеры играют за закрытым занавесом, и там, где вам кажется, что идет пережим на зал, это неправильно, потому что это исключает условия игры, запрограммированные с самого начала: «Юбилей состоялся при закрытом занавесе», и актеры, привыкшие к брехтовской логике, берут зал, потому что многие спектакли построены публицистически. Ваша боязнь противоречит замыслу спектакля.

Что касается ваших легких пожеланий – ассоциативных и т.д. Мне нравится, что в последнее время наметилась расшифровка таинственных страхов: не так поймут, не так истолкуют и т.д. У меня состоялся знаменательный разговор с Лапиным. Он ведает телевидением, и что-то он выдерживает «Мольера», где я играл, и «Дон Жуана». Все ему некогда, и все ему говорят: «Нет ли там чего-то такого?». Он меня спрашивает:

- Вы прямо скажете, Юрий Петрович, может быть, аллюзии есть?

- Что вы, Сергей Георгиевич! Ведь там Людовик XIV, Мольер...

Так и здесь. Тут есть точный адрес, – зачем мы хотим на себя натягивать? А в общем пережитки есть у каждого – это дело его совести, насколько он примет это в свой адрес. Ассоциации – это дело воспитанности и испорченности каждого.

И мне кажется, этого не надо бояться, тем более, что в начало можно вставить какую-то религию для уточнения, тем более, что Аркашка сразу снимает шляпу, когда разговор заходит о религии: «Помилуйте!..»

И зачем нам Думбельт? Зачем нам это на себя брать? А уточнить можно – одну фразу выкинуть, а другую вставить.

Вот если овраг убрать, – вас шокируют четыре пары, – то мы лишаем Островского хорошей грани, и он будет начетчиком благостным. Он сам любил такие вещи. Он говорит: «Ну, это уж слишком». Другое дело, что актеры увлеклись, и Варвара с Кудряшом два раза перевернулись. Или Шаповалов вышел без цилиндра, – а он был в цилиндре, когда куражился или шел к своей. И как-то на репетиции я ему сказал: «Закрепите», – а он забыл, и облик получился горьковский какой-то.

Что касается отдельных вещей. Во-первых, поймите волнение актерское: в первый раз, публики совсем нет, играют комедию, им кажется, что что-то не идет, потому что зал не наполнен, им тяжело, им кажется, что недоигрывают. А потом – Островский: «Ну, ты переиграл», или: «Вы хорошая актриса, но играете на вызов». В этом приеме кроются дополнительные возможности, потому что без поддавков игра-то. Островский может пожурить артистов и будет держать их в направленности в смысле вкуса. Например: «Вы не в моем тоне ведете эту сцену». Я бы парочку таких фраз еще вставил…

Вы критикуете Шаповалова, а мне кажется, что он прекрасно гротеск играет. Я всяких Крутицких насмотрелся – и маразматиков, и самодуров. А он правильно играет. Ведь он без грима, и я считаю это хорошей актерской работой.

Дикой играет сцену прилично, но он зря забыл цилиндр. И там может быть больше куражу. А то, что он лезет к ней, – экое дело!..

Мне, наоборот, кажется, есть какая-то мягкость, что актеры своему любимому автору играют, и это прямо дало возможность стольким актерам здесь раскрыться. У нас есть еще второй состав: там и Демидова играет Кабаниху, и второй Тихон есть, и Глумов – Галкин, вторая Варвара – очень хорошая. Через Островского почти вся труппа может пройти. Я рад, что эти разговоры о том, что наш театр – режиссерский, жизнь постепенно отметает и сбрасывает.

Поэтому – нижайшая просьба, Борис Васильевич: при учете ваших замечаний (мы, поверьте, это учтем).

А что касается костюмов, – вы ошибаетесь, они ничуть не осовременены. Вы сами сбросьте шоры и посмотрите, как по улицам ходят: одна идет в такой мини, что грех наружу, другая в макси, третья в ботфортах. В спектакле с обувью недоделано, у некоторых рубашек не было. На этом косогоре очень трудно играть, нужна особая обувь, не успели достать сырую резину и сшить. А этот откос дает иллюзию, это объясняет овраг, и к нему надо приспособиться.

А что касается разреза на платье, то можно его зашить, если вас это шокирует, но там же ничего не видно, – я близко сидел! А Мамаева заманивает, и мы и сейчас видим, что не по возрасту дамочка одета. Так что, если хотите, зашьем…

Так что у нас просьба от театра, Борис Васильевич, нижайшая просьба. Действительно, есть законы театральные. В отпуск мы идем, нам надо закрепить спектакль. Два месяца будет перерыв. Да еще нужно дать и другим актерам сыграть.

Сегодня репетировал и, не сговариваясь, уточнили ряд вещей, о которых здесь говорили. А уточнения – когда мы увидим на публике, где падает внимание, мы подсократим, так же, как мы и до сих пор делаем с Пушкиным.

Премьеру сделаем осенью, а сейчас нужно обкатать и закрепить. Им нужно ощущение – выйти на публику и поиграть до закрытия сезона, тем более, что это возможно по нашим внутренним делам: итальянец не приезжает, и мы «Мать» могли бы вполне заменит.

Б. В. Покаржевский. Этот вопрос мы отдельно решим.

… Все все сказали, Юрий Петрович?

Ю. П. Любимов. Да. Благодарю всех за доброжелательность!

Б. В. Покаржевский. Мне тоже хочется сказать несколько добрых слов об этой крупной, большой работе. Очень жаль, что она не появилась именно в юбилейный период, когда мы чествовали Островского, подводили итоги, проводили смотр. Я думаю, что этот спектакль мог бы получить положительную оценку у общественности при подведении всех тех итогов, которые были по просмотрам, обсуждениям произведений Островского.

Конечно, полемически, наверное, многие бы отнеслись к этой постановке. Даже такой невинный спектакль, как «Невольницы» в театре им. Пушкина, где, на мой взгляд, режиссер Говорухо попытался современно прочесть пьесу, и, на мой взгляд, и такое решение имеет право на существование, спектакль решен интересно, я бы сказал, не отходя от классических канонов…

(В. И. Кулешов. Только глупый телефон нужно отвергнуть).

… И меня удивила комиссия, которая отвергла эту постановку как крамольную.

… Я сам шел на ваш спектакль с какой-то определенной боязнью, предвзятостью, может быть, настороженностью: как можно сочетать и трагедию, и комедию, и драму в едином замысле, причем все это чередуется, перемежается в отдельных картинах.

Я просто боялся, честно скажу, как можно такими отрывками не потерять образ Катерины и тему «Грозы».

И так – с каждым спектаклем…

И к моему огромному удовлетворению я почувствовал, что театр бережно сохранил и тему «Грозы», и тему Катерины, и, по существу, основное прозвучало из пьесы «На всякого мудреца», и где-то «Лес» и т.д.

Мне кажется, это очень интересная работа, которая, наверное, будет еще анализироваться, о ней будут писать, и наверное, такая композиция имеет право не только на существование в данном театре, но и на распространение, – конечно, не каждый режиссер моет с таким размахом, с таким, я бы сказал, художническим забралом решить такую композицию.

Да, мы увидели театр Островского и что в этом есть самого ценного, театр Островского… Юрий Петрович вместе с товарищами объединил и трагедию, и драму, и комедию, и в известной степени фарс в единый жанр. Назовем его уважительно: любимовский жанр. Очень интересно звучит это в едином стилевом – не скажу жанре, но в едином стилевом материале. И очень, по-моему, название удачное: «Бенефис». Бывает бенефис театра, бывает бенефис актера. Это очень удачное определение: бенефис.

Театр нашел интересную форму. Очень хорошо, что здесь опять-таки встретились художники, и Юрий Петрович, сотоварищи, и Стенберг, и сумели на фоне этой церквушки передать эпоху и колорит. Мне кажется, такими скупыми деталями это Замоскворечье по-настоящему как-то прозвучало. Сперва неожиданно это смотришь – как-то прилепилась эта церквушка, потом это начинает превращаться в большую церковь, все это обыгрывается со ставнями, и создается полный образ дома Островского. Интересно…

Я думаю, что внешнее решение как-то глубоко сочетается со всем внутренним посылом.

Правда, мне кажется, может быть, не очень удобно актерам на первом плане – слишком узкие эти мостики, и они все время настораживаются – как бы им не провалиться, то есть недостаточно твердо чувствуют под собою землю, если можно так выразиться. Но это дело театра – мне просто показалось, то не везде актеры достаточно уверенно чувствуют себя на этом узеньком мосточке.

Но это решение, – я не хочу в данном случае подвергать критическим замечаниям именно это решение.

Короче говоря, театр нашел очень интересную, яркую форму, форму чествования Островского. Видимо, у каждого из нас, знающих Островского (а я думаю, что все здесь присутствующие знают его), – у нас было представление об Островском, может быть, даже не такое. Юрий Петрович, по-моему, где-то прочувствовал, обогатил представление об Островском, и этому, мне кажется, очень хорошо помог

(Пропуск страницы)

 не только сегодня, здесь были высказаны, – они были и вчера высказаны. Я просмотрел стенограмму вчерашнего обсуждения – об этом же говорят товарищи. Видимо, если такое единодушие по некоторым замечаниям, то наверное, надо театру внимательно прислушаться и посмотреть: как сделать так, чтобы эти замечания как-то учесть.

У т. Холодова очень интересное выступление, мне оно очень нравится:

«Еще одно: то, что мы называем современным звучанием, чего мы все хотим и чего мы все боимся. Мне кажется, это вопрос эстетического и политического такта».

По-моему, очень точное определение: эстетического и политического такта.

«Мне кажется, что здесь должна быть несколько иная норма того, что можно себе позволять и что нельзя себе позволять».

И дальше он говорит о сцене в начале, где Счастливцев и Несчастливцев пересказывают разговор по поводу «Семейных картин», и говорит, что здесь нужны уточнения, потому что зритель не поймет, а начальство – тем более.

И затем – ваша реплика, Юрий Петрович:

«Вероятно, зритель не знает всех наших взаимоотношений с начальством, а начальству не мешает помнить, что не следует себя вести, как чиновникам в царской России. Это будет полезно».

Если эту сценку делать только для этого, то, вероятно, это было бы нецелесообразно. Такая большая, интересная работа, которая была сделана Ю. П. Любимовым, и эти опусы ставят и спектакль в трудное положение, и актеров, и театр. Право, этот спектакль выше, чем отдельные опусы. Поэтому, пользуясь авторитетом наших замечательных ученых, я прошу внимательно отнестись к этим замечаниям, высказанным нашими товарищами. И я сердечно благодарю наших друзей, которые вчера и сегодня обсудили спектакль. Они нам помогли, я их считаю нашими хорошими активистами и думаю, что театр внимательно отнесется к этим замечаниям.

Еще об одной сцене, Юрий Петрович. Она тоже сквозной линией проходит через все выступления в большей или меньшей мере, в разных ракурсах. Я имею ввиду четыре пары. Не будем пуританами, все возможно на сцене в рамках эстетических, но когда мы наряду, допустим, с Кудряшом и Варварой, и с Бальзаминовым с Капочкой располагаем в едином ряду Катерину с Борисом, то, вы меня извините, мы не снимаем социальное звучание этого образа, социальную трагедию этого образа. Меня это просто покоробило. Меня не покоробило, что вы Варвару и других как-то располагает, но мне бы хотелось иного обращения с этим образом, который на себе несет большую идейную, социальную и, если хотите, политическую нагрузку в пьесе Островского, – мне бы не хотелось, чтобы он как-то уравнялся: все одинаковы, все под единым небом ходим, всем дозволено одно и то же.

Подумайте об этом, потому что – я повторяю – если это не всеобщее мнение, то большинство товарищей это замечание сделали.

Замечания по костюмам. Они в какой-то степени стилизованы. Меня это не в такой степени шокирует, как других товарищей. Они стилизованы, и это относится в большей степени именно не к XX веку, а к XIX веку. Я не беру мини, но макси во всяком случае относится к XIX веку. Но, конечно, во всей этой стилизации, Юрий Петрович, есть чисто современный костюм Мамаевой. Это чисто современный, сегодняшний костюм, да, кстати, и исполнение Мамевой решено в ультрасовременной манере, что созвучно именно сегодняшним делам. Посмотрите – сам Мамаев мог бы быть так одет, тут художник не ошибся, а что касается Мамаевой, мы можем в отношении историчности костюма поспорить. Мы можем стилизовать костюмы, у меня не вызвала возражений стилизация костюмов в «Гамлете», хотя это многих шокировало, потому что там выдержана эпоха. Здесь я бы просил вас посмотреть на отдельные костюмы, потому что в целом костюмы решены правильно. Были высказаны замечания по музыкальному сопровождению. Я не специалист в области музыки и не могу судить, так ли это, но отдельные музыкальные куски очень здорово помогают в раскрытии характера того или иного персонажа и сюжета. Особенно эти пробежки по деревянному настилу, они как-то здорово сопровождаются, создается очень точное эмоциональное настроение. Во всяком случае, музыка в ключе эмоционального настроения, но там, где она, может быть, не та, было бы желательно, чтобы Юрию Петровичу были высказаны конкретные замечания – в каком плане шокирует тот или иной момент.

Юрий Петрович, посмотрите, – где-то во втором акте начинаешь озираться и чувствуешь повторы, и эти повторы, наверное, не в интересах спектакля. Я понимаю, что спектакль создается, а выверить вы это сумеете, естественно, на зрителе.

В целом, конечно, спектакль дискуссионный, будут и такие критики, которые зарубили нам «Невольниц», но я думаю, что мы не будем их бояться. Мы видим интересное, большое полотно, в которое вложен труд коллектива, автора, это интересная работа, которая, я думаю, будет пользоваться у зрителя успехом.

А те замечания, которые были высказаны, мы, наверное, с вами реализуем, Юрий Петрович.

Ю. П. Любимов. Я же вам говорил, Борис Васильевич: мы частично это сделали!..

Б. В. Покаржевский. Что касается того, чтобы показать этот спектакль до закрытия сезона, мы, наверное, договоримся.

Мы всех участников спектакля поздравляем, желаем успеха, просим передать добрые пожелания коллективу, а о деталях мы договоримся непосредственно с руководством.

Спасибо!..