Ласло Дюрко о спектаклях Театра на Таганке

Что я думаю о современном поиске на сцене разных стран? Достоинство театра, равно как и любого вида искусства, я нахожу в его многообразии. По-своему понимают и строят театр Товстоногов и Гротовский, Брессон и Мнушкина, Свинарский и Планшон, Любимов и Брук...

Учиться можно и должно у каждого значительного режиссера, во всем соглашаться — не обязательно даже с крупнейшими талантами. Конечно, я поддаюсь сценической магии Гротовского, его концентрации действия, превосходному профессионализму актеров — однако я не разделяю его равнодушия к публике. «1789-й» Мнушкиной был для меня одним из величайших по воздействию театральных впечатлений, но, к сожалению, я не вижу эволюционного пути, каким могла бы развиваться эта несравненная постановка. «Король Лир» и «Сон в летнюю ночь» Брука — само совершенство, но я иначе сужу о мире, нежели он. Сербан с нью-йоркской труппой «Ла Мама» раскрыл новые возможности сценического голоса и развил их до необычайно высокой степени мастерства, но я не могу согласиться с игнорированием мысли, содержания...

Для меня театр —это рупор мировоззрения. Цель — воспитательная. Средства — наиболее пригодные для этого театральные формы. Ну, а зритель, публика — это не что иное, как общество.

Так я мог бы сегодня сформулировать идеологическое кредо театра, который пять лет назад основали одна актриса, один хореограф и один писатель — ваш собеседник. Свой театр мы назвали Двадцать пятым — таким по счету он был тогда в Венгрии.

Раз уж мы говорим о том, что такое для меня театр, стоит, пожалуй, вспомнить, как я к нему пришел.

Заядлым театралом я был еще в юности, однако всякий раз возвращался домой с чувством, что глубоко спектакль не задел меня. И я решил, что, видимо, я человек такого склада, который по-настоящему понять и воспринять текст может только при чтении, — Шекспир, например, в книге говорил мне больше, чем на сцене. И на этом я как-то успокоился —
бывают же люди и такого склада. Так я считал до тех пор, пока на более длительное время не попал в Берлин, и около месяца... ходил вокруг «Берлинер ансамбль», почти что работать там стал, и тогда подумал: а может, дело в венгерском театре? И чем больше я ходил по зарубежным театрам — и, кстати, не в последнюю очередь, скорее даже в первую, по советским театрам, — тем больше убеждался, что скорее всего сам тип театральной игры, принятый в Венгрии, не приносит мне удовлетворения, что дело именно в самом типе театра, чрезмерно речецентричном, что ли, слишком напирающем на слово, слишком на него полагающемся.

Театром, произведшим на меня самое большое впечатление, был московский Театр на Таганке. Он сыграл немалую роль в том, что я сам отважился основать театр. Восемь лет назад, когда я увидел их спектакль («Десять дней, которые потрясли мир»), мне впервые пришла идея: стоящее это дело — основать театр. Более того, именно такой театр. Мне повезло: с тех пор я смог посмотреть по крайней мере десяток спектаклей на Таганке, и мое первое впечатление неизменно укрепляется. Играют ли там монтаж из произведений Маяковского или «Гамлета», «А зори здесь тихие...» или Брехта, Джона Рида, Мольера или Чернышевского — я знаю, что они обращаются к нам, своим современникам, говорят о наших проблемах и ищут на них ответа.

Стояновская Е. Жизнь писателя – повесть об ответственности: С магнитофоном в Будапеште.
Иностранная литература, 1976, № 6, С. 203-256 (С.226).