Роман Должанский. И лучше выдумать не мог

Вчера, в день рождения Пушкина, Юрий Любимов показал премьеру своего нового спектакля «Евгений Онегин». Как и на всех последних премьерах театра, 82-летний худрук Таганки удивил публику: крепостью режиссерской руки, энергичной скорописью сценического рисунка, обостренным слухом на глупость общества и даже откровенным хулиганством.

Юрий Любимов давно уже не ставит ничего просто так, поддаваясь какому-то минутному увлечению. Но даже если идея поставить на Таганке «Евгения Онегина» возникла у него давным-давно, прошлогодний государственный юбилей наверняка подлил масла к тлеющему замыслу. В фойе зрителей встречают Пушкин и Натали, не поручусь, что копия садово-парковой парочки с Арбата, но что-то в этом роде. Далее, почти у дверей зрительного зала — огромная гипсовая голова солнца русской поэзии. А саму таганковскую сцену художник Борис Бланк превратил в подобие мастерской бутафора-поденщика, получившего выгодный заказ к юбилею: повсюду расставлены еще не законченные бюстики в цилиндрах, один, побольше, глядит со второго яруса двухэтажной конструкции и еще один Пушкин коровьим юбилейным глазом подглядывает откуда-то сверху, высунувшись из-за какой-то дерюги.

По Любимову, Пушкина бесполезно искать не только в памятниках, но и в многообразных знаках поклонения. Пушкин — только в своих стихах. Но режиссер не поклонник академизма, трясущегося над стерильной чистотой первоисточника. Ернические черные футболки на актерах с надписями «мой Пушкин» или «ай лав Пушкин» (через букву I и сердечко) спокойно монтируются с фраками и цилиндрами. Энциклопедия русской жизни для него не сюжет, не просто история персонажей и не набор отточенных поэтических формул. Скорее, такая большая культурная емкость, которая не отторгает ничего из того, что набросала в нее история существования романа в стихах.

А посему их можно читать то так, то эдак, подражая то ритуальному однообразию манеры Бродского, то вибрирующей нервности Гребенщикова, можно перехватывать друг у друга строчки и даже слова, перебивая текст вариантами из черновиков, перемежая комментариями Набокова или Лотмана, пересмешничая в духе какого-нибудь глупого телешоу. Иногда передоверяя право голоса исполнителям одноименной оперы, или сладкоголосому чтецу Яхонтову, или Смоктуновскому, или милейшей старушке Яблочкиной, которая встык с пушкинскими строчками вдруг прихватывает в фонограмму кусок из какой-то советской радиопередачи о творческом пути актрисы.

Когда-то в знаменитом спектакле «Товарищ, верь!» у Любимова выходили на сцену пять Пушкиных: один желчный арап, другой — царедворец, третий — семьянин и т. д. Теперь, скажем, Онегина, Ленского и Татьяну можно было бы и выделить из общего хора. Но вернее сказать, что поэма все-таки разложена на всех поровну, доля Онегина, а значит, Пушкина, есть в каждом. Шалости и всякая эксцентрика просвечивают сквозь партитуру спектакля. Меньше чем двухчасовой любимовский «Евгений Онегин» несется по пушкинскому тексту, с удовольствием подпрыгивая на ухабах и норовя выкинуть зрителя-седока из удобного сиденья. Это очень энергичный и очень подвижный спектакль, в котором действие не застаивается ни на минуту и все обыгрывается.

В конце спектакля актеры выстраиваются на авансцене и, притоптывая, как ансамбль народного танца, хоть и монотонно, но весело пропевают какие-то очередные хрестоматийные строки. Один из участников «Онегина» сбегает в партер с микрофоном, сует его зрителям под нос и просит вспомнить что-то из Пушкина. Хор немедленно, как лозунг, подхватывает знакомую строчку и усредняет ее лукаво-протяжным частушечным вокалом. Наверное, можно поискать в этом приеме какие-то сокрытые дополнительные смыслы, но, кажется, важнее, что у публики просто повышается тонус. Почему — бог весть. На генеральной репетиции сам Любимов тоже задал своим актерам строчку для финальной спевки — «а счастье было так возможно».

Может ли бывалый зритель Таганки высмотреть в спектакле что-то новое про режиссуру Юрия Любимова? Пожалуй что нет. Один сценический ход, монтаж или гэг придуман более удачно, другой — менее. В конце концов, дело не в этом. Но то, что о темпоритме, сегодня мало кому по-настоящему подвластной театральной категории, Любимов заботится больше, чем о броской эффектности смысловых построений, располагает к спектаклю. Таганка сегодня не говорит новых театральных слов, но те слова, которые не устает твердить Юрий Любимов, настолько проверены на истинную прочность, что даже от настойчивого повторения они не теряют в весе.