Дарья Донцова. Сны мои становятся все тяжелее

Эти слова рефреном повторяет Хлудов в «Беге» Бутусова. Также можно описать спектакль К. Люпы «Чайка», который показывает мир пьесы Чехова как страшный сон.

Как и бывает в ночном кошмаре, он нарастает постепенно. В первом действии все начиналось в довольно спокойном тоне, я даже подумала, что К. Люпа хочет действовать в рамках психологического театра. Однако когда на сцене из зала появляются Треплев и Сорин, а потом первый начинает репетировать свою пьесу с Заречной, то быстро становится понятно: мир постановки – не объективное описание реальности, а репортаж из страшного сна главного героя.

В этом сне многие предметы быта похожи на настоящие: за такими столами могли бы сидеть персонажи Чехова, а стулья и кровать, хоть и слишком бедные, но все же выполняют свои привычные функции.

Топос ночного кошмара больше отражен в декорациях, находящихся на заднем плане. Там в эпизодах завязки и развязки спектакля находится железная конструкция, которой Треплев обозначает сцену, но на деле это больше похоже на скелет недостроенного летнего душа. Он обрамлен светящимся красным квадратом, которого бы в действительности там стоять не могло. И это сочетание уже выглядит как метафора страшного мира театра, его обратной стороны, в которую Треплева так тянет.

Звуки в постановке можно назвать недиегетическими – термин из кино, обозначающий ту категорию звуков, которые слышит только зритель, но не герои. Невыносимый шум появляется в спектакле без мотивировки, например, в сцене диалога Заречной и Тригорина начинает звучать атональная электронная музыка, которую никто из героев в контексте ситуации слышать бы не мог. Я бы предположила, что эти шумы мучают только Треплева, поэтому никто кроме него и зрителей их не воспринимает. Не могу точно представить, как эта

электронная музыка звучала вживую, так как запись спектакля не лучшего качества, и в ней моменты с музыкой слушать особо тяжело.

Юрий Бутусов говорил, что ему как режиссеру удобен формат постановки спектакля как сна потому, что там не нужно обосновывать каждую деталь и переход. Сну на сцене позволена сумбурность и стремительность. Так и в постановке К. Люпы, где темпоритм несколько неровный. Некоторые мизансцены пролетают очень быстро (Треплев показывает Заречной застреленную чайку), а некоторые, наоборот, тянутся дольше, чем предполагается (игра в лото). Но так как это сон, то такие «качели» скорости повествования не сбивают с толку, а, напротив, заставляют смотреть внимательнее.

Константин Треплев в постановке – сплошной сгусток нервов, он словно болен чем-то. Одет он по подростковой моде нулевых нашего столетия: синий свитер не по размеру, под ним обтягивающая майка, джинсы. Но его неопытность и неподготовленность ко встрече с большим миром символизируют круглые очки.

В статье про этот спектакль Григорий Заславский писал, что очки напомнили ему образ Гарри Поттера, и у мне тоже пришла в голову такая ассоциация.

Этому вчерашнему ребенку в ночном кошмаре начинает мерещиться, что его окружают только гадкие и злые люди. Кажется, что мать, Аркадина, им пренебрегает, что ее любовник Тригорин мешает их общению. Маша, которая нежно любит Треплева, предстает перед ним как грубая и пошлая девушка. На самом деле все эти люди не такие низкие, какими их видит Константин, они всего лишь тоже пытаются бороться за свое счастье.

Но Треплев успевает проснуться от своего кошмара до того, как тот его поглотит и убьет. Внезапно действие останавливается и включается мелодия с хорошим вокалом, Нина выходит на авансцену и ложится рядом с Треплевым в белом квадрате света.

И сон, видимо, кончается.