Олег Дорман о спектакле «Мёд»

Запись в Facebook

Я увидел спектакль “Мед” в постановке Любимова по поэме Тонино Гуэрры, когда давно ушел мир, на небе которого сияла “Таганка”, приближая долгожданную гибель этого мира; когда сам я давно перестал ходить по театрам, разочаровавшись в лицедейском искусстве и решив, что то ли я утратил простодушие, то ли делом этим теперь  занимаются совсем чужие мне люди; когда театр перестал быть важен всем, а каждому в отдельности еще только предстояло понять, нужен ли театр лично ему, и когда обоим авторам спектакля было за девяносто, а мне казалось, что за девяносто мне, потому что ушло вместе со старым миром не только всё, что я презирал, но и все, что любил, а новое никак не приходило.  Словом, я отправился смотреть “Мед” безо всяких надежд. То, что я увидел - на сцене старой “Таганки” в исполнении молодых, совершенно не известных актеров - стало одним из самых сильных  художественных  впечатлений моей жизни. Это была игра, обращенная исполнителями прямо к публике. Игра, которая не прятала свою природу, а, наоборот, весело подчеркивала ее.  Мы тут играем, почтеннейшая публика, - сыграйте с нами.  Давайте вместе поверим, что на этой пустой сцене сейчас Италия; что вот здесь старый дом - а там, в двух шагах за воображаемым порогом, цветет вишня; что десять воздетых пар рук - голые зимние ветви;  что игра (хорошая игра, честная игра) позволит нам кое-что испытать и через это узнать про жизнь и самих себя что-то, чего, может, настоящая жизнь не позволит.  В этой игре было нечто, отличающее ее от брехтовской и, рискну сказать, от прежних спектаклей Таганки. Те рассказывали о человеке - социальном существе. Они и делались в эпоху, когда люди были поневоле, против правды и природы, сбиты в толпу, брошены в коммуналку. И Таганка, как ни один другой театр, напоминала нам об этом. Весело, празднично, яростно. Как и следует. Ты забыл, что ты в Эльсиноре, Гамлет. Ты перестал понимать себя в трагедии. Хор затоптал протагониста и в самодовольной растерянности занял его место. А “Мёд” - о жизни души. Я однажды прочитал, не помню, где, замечательное рассуждение. Обыкновенно считается, что царь Соломон написал книгу Экклезиаста в старости, а “Песнь песней” сложил царь Давид в юности. Но, скорее всего, было не так. Именно в старости,  в ее горькой свободе,  человеку (может, не всякому, может, только царю) открывается настоящая сила и прелесть жизни, настоящая нежность; только уходящий, свободный и одинокий способен воспеть земную любовь, красоту плоти с точностью и силой, недоступной юности.  И более вероятно, что “Песнь” сложена Давидом на склоне лет. А юный человек как раз, наоборот, может позволить себе роскошь рассуждать о бессмысленности сущего, так что, скорее всего, Экклезиаст сочинен Соломоном в молодости. Вот именно так я и думал, глядя “Мед”. Два девяностолетних  волшебника обладают мощью большей, чем все молодые фокусники вместе взятые. Большей даже, чем сами обладали прежде. Никакой усталости, никакой растерянности, никакого страха. Полные соты мёда.

Вот это, и много больше, я имел в виду, когда сказал Юрию Петровичу “спасибо”.  Он был царь. Лир, решивший примерить высокую долю шута. Не такой царь, которого играет свита. Не такой, которому нужны подданные. Настоящий.