Марина Щукина, Ирина Петрова, Геннадий Кузовкин «МАЯКОВКА»

(Москва,площадь Маяковского. 1958 – 1960)
Драма в 8-ми сценах 

Москва, 2019

  

Действующие лица:

ВЛАДИМИР БУКОВСКИЙ  — организатор встреч молодёжи на Маяке, первокурсник.

ЮРИЙ ГАЛАНСКОВ  — поэт, первокурсник. 

АПОЛЛОН ШУХТ  — поэт, бывший студент Физтеха.

ВАДИМ ПОМЕЩИКОВ — друг Аполлона Шухта и Юрия Галанскова.

АЛИСА ГАДАСИНА —  поэтесса, школьница.

ИГОРЬ ВОЛГИН  — поэт, студент исторического факультета МГУ. 

ВЛАДИМИР ВИШНЯКОВ - поэт, бывший студент.

ЮРИЙ СТЕФАНОВ — поэт.

АЛЕНА БАСИЛОВА — поэтесса, школьница.

ВСЕВОЛОД АБДУЛОВ — студент школы-студии МХАТ.

ЕЛЕНА ЗАСЛАВСКАЯ — жительница центра Москвы.

ЗИНАИДА ЭСКИНА — подруга «маяковцев».

ИЛЬЯ БОКШТЕЙН — студент-заочник.

НИКОЛАЙ КОТРЕЛЕВ— завсегдатай собраний у Алены Басиловой    и Зинаиды Эскиной.

ЕВГЕНИЙ ШТЕРЕНФЕЛЬД — друг Юрия Галанскова.

АНАТОЛИЙ ЩУКИН  — поэт, осветитель в театре.

ЕКАТЕРИНА СЕРГЕЕВНА ФРИДЕ (мадам Фриде) – пенсионерка, в прошлом – художница по костюмам в театре Таирова.

Члены комсомольского оперативного отряда, сотрудники госбезопасности в штатском, милиция, Ведущий (ая).

***

В пьесе использованы фрагменты интервью участников «Маяковки», взятых Людмилой Поликовской для книги «Мы – предчуствие, предтеча…» (М., Звенья, 1997).

***

В стихотворении Вишнякова, звучащем в 1-й сцене, слово “модератор” означаетприспособление для смягчения звука (в музыкальных инструментах).

  

Сцена 1-ая

Шум улицы, звуки толпы. В центре сцены виден символический постамент (в начале на нем простыня). 

Голос советского диктора из микрофона - на пустой сцене: Вчера на залитой ярким июльским солнцем площади Маяковского собрались тысячи трудящихся столицы. Они пришли сюда на торжественное открытие памятника великому русскому поэту, бойцу, новатору, трибуну пролетарской революции — Владимиру Маяковскому. (Пауза. Включается гимн СССР без слов. Диктор продолжает):На трибуну поднимаются представители московской общественности, писатели, деятели искусств. По поручению правительства Советского Союза памятник Владимиру Маяковскому открывает Николай Тихонов. Величаво звучит над площадью Гимн Советского Союза. Спадает шелковое покрывало. (Простыня спадает.) И вот, отлитая из бронзы, в полный рост шестиметровая фигура Маяковского предстает перед москвичами, запрудившими площадь. (Гимн выключается. Аплодисменты).

Поэты и завсегдатаи площади подходят к постаменту, стоят и сидят у подножия памятника.

Рассказчики выходят к рампе.  

Буковский: Летом 1958 года на площади открыли памятник Маяковскому. На официальной церемонии официальные советские поэты читали свои стихи, а потом стали читать желающие из публики.

Волгин: 

Горит Ян Гус.

Он руки распростер.

Чернеет небо, как печная вьюшка.

И

Сердобольно

 хворост на костер

Подбрасывает, охая, старушка.

(Аплодисменты, звуки голосов и города)

Буковский (как бы продолжая свою прерванную речь и глядя на Волгина):...Такой неожиданный поворот всем понравился и решили собираться регулярно. В одной московской газете даже была опубликована статья об этих сходках с указанием времени и приглашением всем поклонникам поэзии.

Загораются фонари у постамента.

Вишняков: Поначалу коленки подрагивали от волнения — публично выступать. Да и страшновато — а что будет? Начали читать. Человек двадцать пять прохожих остановились, рты раскрыли: что такое? Потом народу было уже гораздо больше… 

Ведущий/ая  (указывая на предыдущего выступавшего): Владимир Вишняков,  поэт, псевдоним Ковшин. Ушел с геологического факультета МГУ, надев «гарольдов плащ», чтобы погрузиться «на блистательное дно».

Вишняков: Мы научились каким-то хитростям: вот сейчас кончится сеанс в кинотеатре «Москва», надо что-нибудь особенно громкое начать — привлечь людей. Какие-то лозунги крикнуть. Впрочем, достаточно безобидные. В духе времени. Что-то про политических заключенных, про Сталина, про справедливость… Потом — стихи (читает в манере Маяковского):

Мне надоело чувство мять,

Осточертели трюфельки.

Хочу вот так вот просто обнять

Чьи-то потертые туфельки.

Шухт: Первый раз я попал туда — я ведь жил рядом — совершенно случайно. Подошел — смотрю: народ стоит и читает стихи. Это, кажется, был 59-й год, что-нибудь ноябрь—декабрь. Я тогда уже бросил Физтех. Был голодный, холодный, ходил в «чешках».

Ведущий/ая: Аполлон Шухт, поэт. Одноклассник Вишнякова. (раскрывает газету, читает с издевательской интонацией, поглядывая в зал):«Энергичный юноша с рыжеватой скандинавской бородкой и странным блеском в глазах» - таким увидел его автор фельетона «Обнаглевший нуль».

Шухт: Никого еще не зная, я тоже полез читать свои стихи (подходит к постаменту):

Не тяни

За эти нити,

Тени тонут в пустоте

Небо в нимбах

Небо мнимо

Мы не эти

и не те

Мы оттенок

Мы иные

Мы предчувствие,

предтеча

К вам немые

К вам земные

Наши мысли

Наши речи…

Мы предчувствие,

Вадим Помещиков:  Аполлон был самой заметной фигурой «Маяковки». И его импозантный внешний вид: борода, густая шевелюра, и голос, способный заглушить шум города, и стихи, которые он бросал в толпу... Его слушали как завороженные: «Для вас чувства - чушь…». 

Звуки города.

Шухт  (продолжает, перекрикивая шумы):

…Для меня

 средство

Бросить сердце

В топку времени

 

Я ненавижу

Вашу трезвость,

Не знающую сомнений, —

Алиса Гадасина: То, что читалось на «Маяковке», было рассчитано на эпатаж.

… отслужив, отработав,

Серые лица вдоль улиц наляпав,

Смиренно бредет толпа идиотов…

(Звуки города, шаги)

Галансков (продолжая стихотворную фразу, т.к. эти стихи – его, и словно беря эстафету у Гадасиной):

…в черных и сереньких шляпах.

Больше не вынесу.

Слышите, Вы?!

Хватит!

Сегодня же ночью

вспыхнут безумства моей головы

и… ваше спокойствие – в клочья.

(Клаксон автомобиля)

Алиса Гадасина: «Маяковка» была трибуной, где слушателя пытались переделать.

Вишняков:

Пусть и вправду я буду безумным,

Лишь бы на вас я не стал похож!

Гадасина: Очень хорошо помню толпы на «Маяковке». На разных ступеньках стояли разные люди, и каждый читал свое, у каждого - своя аудитория, свои поклонники. Мне больше всех нравился Володя Ковшин, казалось, это гениальная поэзия:

Неуклонно и томно оратор,

Не повертывая головы,

Опускает, хрипя, модератор

На коричневый вечер Москвы.

Заславская (глядя на уже появившегося Волгина): А мне запомнился Волгин… такой хорошенький, задиристый… очень одухотворенное лицо, прекрасно читал.

Волгин (читает с юношеским пылом и советским задором):

Поэзия, провидящий солдат,

Тебе одной вручается повестка,

Когда еще предательски молчат

Германские орудия у Бреста.

Шухт: Я познакомился на площади с Игорем Волгиным. Красив, изящен…

Волгин: Я отправлялся на Маяковку каждый субботний вечер. Ни одного свидания в жизни я не ждал с таким сердечным нетерпением. На площади чувствовал себя знаменитостью. Читал новые стихи, — меня просили почитать старые. То есть как бы уже имелись поклонники.

Шухт: Я как-то не видел себя в облике поэта, а он уже вылепил свой внешний облик под Блока.

Волгин:

Когда сирень

Кипит со всех сторон,

И белый дым, как дым беды грядущей.

И, как идущий к фронту эшелон,

Ночной трамвай, в Сокольники идущий.

Буковский (возражая и корча гримасу): Ужасно советский.

Волгин: Хлопали. Это было опьяняющее чувство. Натурально, ждал эстрадного успеха. На площади мог выступить какой-нибудь жуткий графоман, а мог и сам Евтушенко, который, конечно, был поэтическим символом эпохи. Он выступал на Маяковке в один из Дней поэзии, когда там собиралась громадная толпа, — впрочем, это было мероприятие вполне официальное.

Буковский: У нас паролем было знание стихов Гумилева, Пастернака, Мандельштама. Поэты, прямо или косвенно загубленные большевиками, были нашими тогдашними кумирами. Ребята не только читали, но и распространяли стихи: Заболоцкий, Кедрин, Цветаева... — все это перепечатывали и отдельными стихами, и целыми сборниками. А что касается современной поэзии... Евтушенко уже тогда считался скомпрометированным связями с властью. И уже одно это делало его в наших глазах лицом малоприятным.

Абдулов (на нем лыжная шапочка): Я старался читать то, что не напечатано, что мало знали…  много чего читал: Цветаеву, Давида Самойлова... Пастернака - особенно «Август» любил. 

Как обещало, не обманывая,

Проникло солнце утром рано

Косою полосой шафрановою

От занавеси до дивана.

Оно покрыло жаркой охрою

Соседний лес, дома поселка,

Мою постель, подушку мокрую,

И край стены за книжной полкой.

Я вспомнил, по какому поводу

Слегка увлажнена подушка.

Мне снилось, что ко мне на проводы

Шли по лесу вы друг за дружкой.
 

Вы шли толпою, врозь и парами,

Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня

Шестое августа по старому,

Преображение Господне.

 

Обыкновенно свет без пламени

Исходит в этот день с Фавора,

И осень, ясная, как знаменье,

К себе приковывает взоры.

 

Звуки площади, машин, гул голосов. 

Разговор у постамента. Юноша обращается к Гадасиной: Почитайте Цветаеву!

Гадасина: У меня были свои слушатели. Я читала «Поэму горы», «Поэму без героя» — все это тогда еще не было у нас напечатано (не помню уж, откуда я сама знала эти вещи). Мой репертуар был уже известен. Я читала. 

Гора горевала (а горы глиной

Горькой горюют в часы разлук),

Гора горевала о голубиной

Нежности наших безвестных утр.

Гора горевала о нашей дружбе:

Губ — непреложнейшее родство!

Гора говорила, что коемужды

Сбудется — по слезам его.

(возвращается к рампе от постамента) Когда удавалось достать что-то новое, выходила и громким голосом объявляла: «У меня есть стихи такого-то, которые вы не знаете. Сейчас прочту».

Буковский: Каждое выступление оставляло невыразимое ощущение праздника. И было что-то мистическое в этом чтении стихов ночному городу с редкими огнями в окнах, запоздавшим троллейбусам…

Свет мигает. Звуки площади.

Заславская: Родители мои, недавно вернувшиеся из ГУЛАГа, жили тогда на Тверской-Ямской, рядом с площадью Маяковского.Почему-то помню: зима, сумерки, падают снежинки. Откуда и куда бы я ни шла, ноги сами несли меня к памятнику. Подземных переходов тогда не было, и подойти к нему было очень легко. Люди спорили стихами. Кто-то выходил, читал Маяковского. Он тогда был свой, и казалось очень естественным, что люди собираются около его памятника. Потом другой читал стихи, совершенно противоположного содержания. Потом — третий... настоящие стихотворные поединки, которые длились часами. Площадь напоминала то, чего я никогда в жизни не видела, о чем рассказывали родители: «Дискуссионный листок», выступления Маяковского, диспуты Луначарского... 

Волгин: Замечательно помню то ощущение свободы, которое возникало на площади. Интеллектуальный и политический котел. Единственное место в стране, где реально существовала свобода слова. Казалось, он только начинается — этот вечный полуночный российский спор — о главном.

Ведущий/ая: Создавалось что-то наподобие клуба под открытым небом…

Буковский: …Вроде Гайд-парка. И такой опасной самодеятельности власти не могли терпеть и скоро прикрыли собрания. «Прикрыли» довольно вежливо: не избивали, не хватали, не сажали на пятнадцать суток — вызывали по месту учебы, в комитеты комсомола...

На постаменте появляется портрет Ленина, а рядом - стол с красным сукном, перед ним стоит один из маяковцев со склоненной головой.

Ведущий (ая) в роли председателя (встает из-за стола): Что привело Вас на эти сборища, где занимаются чтением всякого рода нецензурных, пасквильных, грязных стишков? Возможно, вы мните своих друзей «поэтами-просветителями»? Эти выходки выгодны лишь нашим врагам, на площади бывают иностранцы!

Буковский: ...просили, а может, требовали прекратить… и прекратили.

Уходит. Затемнение.

 

Сцена 2-ая

Яркий свет гаснет, сцена слегка освещена уличными фонарями.

Буковский: А в сентябре 60-го - я тогда уже поступил в университет - мы с моими друзьями Сережей Гражданкиным и Севой Абдуловым (Абдулов стоит рядом, Буковский кладет ему руку на плечо) решили возобновить чтения.

Волгин (вновь появляется, глядя на Буковского): Владимир Буковский – самый молодой из активистов Маяка. Поразительно цельный характер. Первый встреченный мной убежденный противник режима: «Карфаген должен быть разрушен!»

Буковский (продолжает): Тогда было довольно много оппозиционно настроенной молодежи, которая не могла найти друг друга, просто не было такого места, где бы они могли встретиться. Я решил, что «Маяк» — самое подходящее. И не ошибся. На «Маяке» стало собираться множество — самого разного — народа. Даже из других городов, из других республик приезжали: кто-то побывал в Москве, услышал, рассказал...

Стефанов: Мне очень понравилось, что можно свободно читать, свое и чужое.Подходишь к памятнику — читаешь Хлебникова. Все аплодируют... Никакой дисциплины. В этом углу площади кто-то горланит одно, в том — другой, размахивая руками, еще что-нибудь. И в это самое время на постаменте Илюша Бокштейн объясняет, чем плоха советская власть.

Бокштейн (у памятника говорит речь, звук его голоса прорывается через звуки города): «Сорок четыре года кровавого пути к коммунизму!.. Неру считает, что коммунизм отстал от прогресса на сто лет, а я считаю, что на пятьсот…. Конституционная монархия… Союз освобождения рода человеческого…»

Фонари гаснут.

Сцена 3-я.

Абажур, мягкий свет; на столе бутылка. В комнате Буковский, Басилова, Эскина, Ковшин, Помещиков, Гадасина.

Басилова (на переднем плане): Благословенные были времена! Познакомиться с человеком на улице, тут же привести его в дом — это казалось в порядке вещей и никого не удивляло.Мама не только не имела ничего против моих новых друзей, но и очень полюбила этих ребят, а они ее.После площади шли ко мне, торчали часто и до утра. Кофе, сигареты, и стихи, стихи, стихи... Разговоры шли те же самые, что и на площади, — о литературе, искусстве, философии. Конечно, говорили и о жизни, и о политике, но меня больше интересовало искусство, и они это понимали. Даже Володя Буковский в моем доме редко рассуждал о политике. (У Буковского в руках листы с его рассказами). Он читал свои рассказы (Басилова берет эти листы у него) — по-моему, очень неплохие. Вообще, он был трогательный интеллигентный мальчик, с которым можно было обо всем на свете поговорить. (Мягкий свет гаснет и через секунду загорается ярко: Буковский стоит на стуле, вкручивает лампочку).Помню, как он нам электричество починил… 

Басилова и Буковский уходят, уносят стулья. Шухт, Вишняков, Галансков уносят другую мебель; свет падает на стол с пишущей машинкой и стул; актеры садятся на пол.

Зинаида Эскина: И у меня на Петровке собиралась масса народа — человек до пятидесяти. Сидели на полу, впритирку. И читали, читали, читали — свое, чужое, классику. Помню Галанскова, Шухта, Ковшина...   Из Ленинграда приезжал Бродский, тоже читал.… Быт не имел никакого значения: ели мало и что придется, одежду и обувь мальчики покупали на Преображенском рынке за два-три рубля, девочки изворачивались кто как умел. Отношения были абсолютно… бескорыстными? В распоряжении компании - все, чем ты располагал: деньги, еда, пишущая машинка. Мало у кого были машинки, и потому работали они интенсивно и безотказно.

На переднем плане Буковский и Волгин. Галансков садится за машинку, печатает. 

Буковский: Конечно, люди как-то группировались, но это были не политические, а литературные группы, в основном вокруг самиздатских журналов, их делали те, кто постоянно бывал на площади. Юра Галансков делал «Феникс», и мои друзья печатались, в основном, там. А был еще «Коктейль» — его сделал Алик Скуратовский со своими друзьями из МИФИ. Валера Качанов, студент юридического факультета, принес на площадь «Альянс» — журнал, в котором участвовали какие-то его приятели.

Волгин: Я сам подобрал свой машинописный сборничек «Спутник и Пегас» и написал на обложке «Самиздат» (усмехаясь, показывает сборник зрителям). Я тогда не подозревал, что это слово имеет некий криминальный оттенок, думал — просто чья-то остроумная шутка.

Свет гаснет. Включается: теперь вместо абажура лампа из газеты. Обстановка холостяцкая.

Вишняков: Я ушел из дома... Несколько месяцев жил у Аполлона. У него была настоящая богемная хата. Холостяцкая, неприбранная. Пили мы тогда мало. Это позднее пьянство всех захлестнуло и чуть не потопило — насмерть. Сидели, кейфовали, покуривали... Правда, баловались таблеточками, кодеинчиком. Он тогда свободно лежал в аптеках, был очень дешевый и продавался без рецепта. Возьмем, немножко наглотаемся — начинается общение...

Ведущий/ая  (голосом советского диктора): По страницам журнала «Молодой коммунист». «…комсомольцы навестили квартиру, где юный Аполлон проживал вместе со своим приятелем Щукиным. Помещение заросло невероятно грязью. Всюду валялись какие-то объедки, пустые бутылки из-под водки… «Буду жить в мусорнике, - решает Шухт, - зато не как все».

Вадим Помещиков: У Аполлона дома часто бывала милиция. Он ведь жил в коммунальной квартире, а в его комнате толклась вся «Маяковка» — десятки, а может, и сотни людей. Приходили-уходили в любое время, но особенно часто поздним вечером, когда заканчивались чтения, — тут-то и шли к нему продолжать, благо, жил он неподалеку.Это был настоящий вертеп! 

Вишняков (читает стихи собравшимся друзьям):

Мне говорили «не надо»,

Не надо так много пить,

Мне говорили — мне надо

Кого-то еще полюбить. 

Кого же вы кинете мне в любовь,

Кем успокоите вы меня?

Вадим Помещиков (продолжая свою внезапно прерванную Вишняковым речь, ухмыляясь его стихам):...Веселый, талантливый вертеп. Бесконечные споры о философии, поэзии… стол, усыпанный пеплом и окурками. Сигарет всегда не хватало. В час ночи начинали собирать «бычки». Бутылка вина — как правило, одна на весь вечер. В этой же комнате, при ярком свете, при громких разговорах кто-то спал. Приходили и девушки, но отношения всегда были вполне целомудренными.

Затемнение. Виден только силуэт парочки. 

Щукин (читает свои стихи):

Когда от меня останется

Один лишь ромашкин ров,

Ты сядешь в белые сани

Навстречу тех вечеров…

Одна, ты, наверное, вспомнишь:

Зима нам саван ткала.

Но каждой весной в Коломне

Безумствуют колокола...

Девушка прикрывает ему рот рукой, целует. Свет гаснет.

Сцена 4-я.

Декорация слегка меняется: вновь абажур, стол со скатертью, на стене один из актеров развешивает картины неофициальных художников; пожилая элегантная дама (мадам Фриде) разливает чай. Появляется Бокштейн.

Ведущий (ая): [ звук печатной машинки ]: Московский городской комитет комсомола  (многозначительная пауза, оглядывает зал) - в ЦК ВЛКСМ. «Многие, являясь студентами, по собственному желанию бросают вузы… не устраиваясь при этом на работу. Все свободное время проводят в Исторической библиотеке, где читают, в основном, произведения буржуазных идеологов. Кроме того, группа участвует в различных салонах. Один из них называется «салон мадам Фриде», адрес: Борисоглебский переулок, дом 8, квартира 10. Квартиросъемщиком является пенсионерка Фриде, 60-ти лет. Там собирается молодежь, читаются низкопробные упаднические стихи, носящие явно антисоветский характер.

Гадасина: Все «маяковцы» перебывали у мадам Фриде: и Аполлон, и Володя Ковшин, и Гарик Суперфин, и Володя Буковский, и Володя Осипов, всех не перечислишь. Здесь тоже все бурлило, кипело, но я бы не сказала, что у Фриде был некий филиал площади. На «Маяке» мы пытались достучаться до обывателя, а тут собирались единомышленники.

Включается радио, голос советского диктора звучит из микрофона в зал, публика в салоне застывает: «Подбирается компания конгениальных юнцов — свояк свояка видит издалека. Они проводят вечера отнюдь не в библиотеке или в спортивном зале. Сходятся на частной квартире — ее предоставляет какая-нибудь старорежимная старуха. ( Мадам Фриде привстает, потрясенная услышанным). Называется это «салоном». В облаках табачного дыма за «коктейлем», читают свои трансцендентальные стихи».

Бокштейн: У Фриде я бывал часто — там было очень приятно... (Мадам Фриде расслабляется и садится).  Какие-то барочные стульчики, гобеленчики. Хозяйка варила брагу, которую называли «брага из Борисоглебска». Помните у Губанова — «И в серебряную чашу молодую брагу льют...»? …

Гадасина: И здесь шли споры — но больше эстетические. Давались оценки — такой-то интересный поэт, а тот прямо гениальный. У Екатерины Сергеевны был хороший вкус — ее одобрением гордились… она была человеком незаурядным. Держать салон в Москве 50-х–60-х годов, да еще живя в коммунальной квартире, — для этого нужно немалое мужество. 

Бокштейн: У нее устраивали выставки авангардных художников... (Ходит вдоль стены с картинами, вглядываясь в них) Выставлялись Плавинский, Ситников, Штейнберг, Вейсберг... — они все у нее бывали.

Гадасина: Мы шли не просто к тете Мане, а именно к мадам Фриде. Человеку старой культуры, в том числе и бытовой. Она ставила на стол какие-то чашки, что-то в них наливала... Нам казалось, что мы на великосветском рауте, где можно поговорить о философии, почитать стихи... Конечно, имели место интрижки и маленькие склоки — но ведь и в классических салонах было не без этого… Наверное, это было очень важно, что нашлось двадцать пять трибунов, которые в центре Москвы вставали в позу и разглагольствовали перед толпой, но нам самим было, пожалуй, интереснее у Фриде…

 

Сцена 5-я.

Смена декораций и освещения. Площадь. Становится сумрачнее...

У рампы стоит Ведущий (ая), у памятника - Буковский (лицом к залу) и Галансков (спиной), поодаль от них  несколько актеров, они беседуют между собой, до зрителя долетают только реплики. 

— «Человеческий манифест»!

— «Феникс»!

— Он залез на памятник Маяковскому!

— Его поэмы знали наизусть!

— Юрий Тимофеевич — это человек!

Ведущий/ая: Когда чтения на площади прекратились, во всех рассказах о ней фигурировало несколько фамилий. Осипов, Кузнецов, Бокштейн — «они сейчас сидят», гордо заявлял рассказчик, Щукин — «он теперь стихов не пишет», Буковский — «вы еще все гордиться знакомством с ним будете» и — Галансков.

Буковский (свет выхватывает его): Одним из наиболее часто читаемых на «Маяке» произведений был «Человеческий манифест» Юрия Галанскова. Читал его и сам автор, и ребята-актеры. До сих пор не знаю, действительно ли это хорошие стихи, и не могу оценить: слишком кровно они связаны со всей памятью о тех временах. Мы воспринимали «Человеческий манифест» как симфонию бунта, призыв к непокорности.

(читает задумчиво) Выйду на площадь

и городу в ухо

втисну отчаянья крик!.. —

Это звучало над площадью Маяковского, словно здесь и сейчас найденное слово.

Помещиков: Галансков предлагал то, на что даже мы, восемнадцатилетние экстремисты, были неспособны:

Идите по трупам пугливых

Тащить для голодных людей

Черные бомбы, как сливы,

На блюдища площадей.

(Людей на площади становится больше)

Помещиков: …После Юркиных стихов казалось, что нельзя ни просто разойтись, ни продолжать слушать что-то другое — надо вот сейчас, немедленно, идти и брать эти «черные бомбы» — именно такого эффекта он и хотел добиться.

Буковский: В Юркиных стихах было то, что мы ощущали, чем мы жили.

Галансков (поворачивается лицом к залу, свет направлен на него):

Это — я,

призывающий к правде и бунту,

не желающий больше служить,

рву ваши черные путы,

сотканные из лжи.

Буковский: Как и он, мы чувствовали: из этого отчаяния, бунта произрастает, возрождается свободная и независимая личность.

Галансков:

И падаю, и взлетаю

в полубреду,

в полусне...

И чувствую, как расцветает

человеческое

во мне.

Буковский: Действительно, это был человеческий, а не узкополитический манифест.

Ведущий/ая (держит в руках журнал или газету, зачитывает чиновничьим тоном): «Бывший студент МГУ Ю. Галансков —  скользкая, обтекаемая личность. Он не ораторствовал у памятника, предпочитая оставаться в тени. Но именно этот юноша начинял своими виршами малогабаритные мозги приятелей и провоцировал их на скандальные выступления. По содержанию стихи Галанскова — самая тухлая антисоветчина. В форме автор идет от подзаборных надписей».

Вишняков: Самыми заметными фигурами, с которыми я познакомился на «Маяке» и больше, чем с другими, сошелся, были Буковский и Галансков. Галансков производил впечатление бесконечно покоряющее. Многие запомнили высокого худощавого брюнета с порывистыми движениями и глазами библейского пророка.Он был человек идеи. Рыцарь. И этим покорял. На площади Юра бывал не так уж часто — за ним охотились. Его хотели спровоцировать и на чем-нибудь взять. Судя по всему, он занимался не только «Маяковкой».

На передний план выходят Галансков и Штеренфельд.

Штеренфельд: Становилось все более и более неспокойно: появились дружинники, которые во что бы то ни стало хотели сорвать чтения, — надо было охранять выступающих. Я, собственно говоря, выполнял функции охранника. Я понимал: Галансков — поэт, его надо беречь.Два человека делали руками «корзиночку», сажали его, и он читал стихи, сидя — так было лучше видно: постамент-то там невысокий.

Басилова: Его все-таки нашли — дали по физиономии, скрутили руки. Я не выдержала и бросилась выяснять отношения с этими подонками. Как они смеют бить поэта! Разговаривать со мной не стали, скрутили руки и мне и запихнули меня в ту же машину, в которую только что бросили Галанскова. Привезли нас в какой-то штаб оперативного отряда. (Тени от опускающейся сверху лампы, образующие решетку) И тут, на моих глазах Юру стали избивать. Зверски. (Свет начинает интенсивно мигать). Били головой о стену, ногами в живот, приговаривая: «Будешь писать стихи?» И он каждый раз отвечал: «Буду!» (Свет гаснет).

Сцена 6-я. 

Вишняков: Там – на площади – появлялись люди, которых называли «философами».

Ведущий /ая: Или «политиками»…

Вишняков: Они были такими же философами, как китайские императоры. Не поэт – значит, философ.

Котрелев: Да «политикам» никакая поэзия вовсе была не нужна… Они хотели печатать воззвания, купить автомат... еще какие-то глупости, которые заставляли сомневаться в их умственных способностях.

Стефанов:  Буковский то придет ко мне с двумя мрачными ребятами и объявит: «Это моя тайная охрана. Мы будем устраивать террористические акты», то явится с бутылкой пива, изображая гусара, кинет ее с пятого этажа и скажет: «Я взорву XXII съезд партии»... Все это было несерьезно, фарс какой-то... Я любил над ним подтрунивать: «Время прошло, а Кремль стоит. Как же так?» 

Буковский (подыгрывает): Отложили.

Эскина: Честно говоря, площадь мне запомнилась не стихами, а какой-то непрестанной бузой. Стихи были не столько хороши, сколько дерзки. Постоянно кого-то окружали, держали, отбивали, удирали от дружинников, отвязывались от «хвостов» — и все это весело, с выдумкой.

Буковский: …опомнились они довольно быстро. (Из-за кулис выходят по одному комсомольцы с красными повязками на рукаве). Начались всякие инсинуации, провоцировались драки, пытались нас разгонять, не подпускали к памятнику, оцепляли его. Против нас использовали не милицию и не дружинников, а так называемые «комсюки» — комсомольские оперативные отряды. Формально карательными мероприятиями руководили горком комсомола и комсомольский оперативный штаб. Фактически за ними не мог не стоять КГБ. Мы, конечно, старались не попадаться в лапы «комсюков». Нужно было организовывать безопасный уход чтецов с площади. Пока они читали, толпа охраняла их, потом нужно было осторожно, по одному выводить читавших из толпы и незаметно для оперативников отправлять домой или в безопасное место. Иногда приходилось переодеть, поменять шапку (Буковский сует Абдулову кепку, тот снимает лыжную шапочку, кладет ее в карман, одевает кепку), подогнать машины или даже прямо задержать оперативников, отвлечь их внимание. Каждый раз это требовало много изобретательности. Все кончалось тем, что толпа еще стояла, а читать было уже некому — люди недоуменно расходились. Тут-то и наступала самая трудная минута — исчезнуть самим. Иногда дело доходило до прямой погони, и вряд ли нам удавалось бы уйти, если б я не рос в этом районе и не знал все проходные дворы в окрестностях.

Штеренфельд: Вокруг каждого чтеца устраивали живую цепь. Гарик Суперфин показал, как надо держать руки (Штренфельд показывает, привлекая Абдулова: захватывает правой рукой запястье своей левой руки, а пальцами левой захватывает запястье правой руки Абдулова, которая должна захватить запястье левой и т.д.), чтобы их не сломали и не разорвали цепочку. В этой цепи стояли и свои ребята, а кто-то подходил прямо из толпы. Мы никому не отказывали, никого не проверяли — отдела кадров у нас не было. После конца чтения та же цепь вела выступившего — в метро, на троллейбус, не давая дружинникам его схватить.

Звуки площади.

Абдулов: Помню, однажды на «Маяке» был какой-то невероятный аншлаг: вся площадь запружена народом и — против обыкновения — читают со всех четырех углов. Я тоже что-то прочел. Ко мне подходят:

Некто с красной повязкой: — «Пройдемте!».

Абдулов (кричит в зал, в то время как Некто волочит его зашкирку к столу, покрытому сукном, над столом портрет Дзержинского): Не потому, что я прочел что-то особенно крамольное, а просто так: пришла пора и меня взять. 

(Некто отпускает Абдулова и отходит назад)  

Абдулов (продолжает): Привели меня в комнату милиции, в метро — сидят какие-то явные кагэбэшники. 

Ведущий (ая) (из-за стола): Почему вы на площади читаете? Почитайте что-нибудь нам. 

Абдулов:

Я

земной шар

чуть не весь

обошел,-

И жизнь

хороша,

и жить

хорошо.

...Тут какой-то человек на площади выскочил на постамент:

Актер выскакивает к памятнику и кричит: Сейчас здесь мальчик в лыжной шапочке читал, его забрали!

Абдулов: ...и вся толпа рванулась меня освобождать.

 

Сцена 7-я.

На постаменте или над ним гирлянды, звучит советская бравурная музыка.

Буковский: В апреле 1961 года на площади произошло целое побоище. 12-го полетел в космос Гагарин. По этому поводу на 14-е были объявлены торжества, народные гулянья — и толпы полупьяного народа запрудили улицы. У нас же на 14 апреля было намечено чтение, посвященное очередной годовщине гибели Маяковского. В условленный час (двое выносят корзину цветов и ставят ее у постамента) народу на площади было полным-полно. Многие праздношатающиеся подходили просто потому, что видели толпу. У нас мнения разошлись: одни считали, чтения нужно отменить, другие — отменять поздно. В конце концов решили читать. Обстановка накалена до предела, оперативники в любую секунду готовы броситься на нас. Наконец, стал читать Щукин: 

Щукин:

В небо спутнички запускаючи...

По коровам Америку догоняючи,

Ты сиди на печи,

Ты мычи-молчи.

Самогонки свари да помалкивай,

Да похваливай,

Да помалкивай.

Буковский:   Они взвыли и кинулись через толпу к памятнику. Было много людей совершенно случайных, а то и пьяных. Завязался настоящий рукопашный бой, причем многие не понимали, кто с кем дерется, ввязывались в драку ради забавы. В мгновение ока вся площадь кипела: дрались, толкались локтями, протискивались к дерущимся. Оперативникам круто досталось, но они все-таки ухитрились засунуть Щукина и Осипова в милицейскую машину. Милиция и вообще-то непопулярна в народе, а тут и подавно ее появление вызвало злобу. Я боялся, что милицейскую машину перевернут и разобьют вдребезги. (Усиливающийся шум потасовки, свистки милиции; затем тишина и освещение меняется: тени образуют решетку) Кое-как она выбралась из толпы. Щукин получил…

Ведущий/ая (голосом прокурора): пятнадцать суток «за чтение антисоветских стихов», Осипов — десять суток «за нарушение порядка и нецензурную брань». 

Буковский: Последнее было особенно забавно, так как Осипов был всем известен как противник нецензурной брани и всегда возмущался, когда слышал ее.

Абдулов (Вынимает лыжную шапочку из кармана и снова надевает ее вместо кепки): Постепенно власти распоясывались и наглели все больше и больше. Однажды — меня при этом не было — всех силком посадили в машины и выкинули за пятьдесят километров от Москвы. Стали исключать из институтов.

Комсомольцы-дружинники с повязками на рукавах встают цепью между памятником и зрителями. Затемнение.

Сцена 8-я.

Выходят все актеры

Гадасина: Я никогда не вступала в комсомол, не напечатала своих стихов, не ездила за границу, не работала в «престижных» местах. И нисколько не жалею о том, что в молодости сама создала себе такое досье, с которым нельзя было вписаться в систему.  «Бесцельно прожитые годы» меня не тяготят — ибо я знаю, что цель была. И достойная.

Шухт: Я никогда не жалел о своей молодости. «Маяковка» была первым опытом публичного использования гражданами своих конституционных прав — в стране, где власти десятилетиями приучали своих подданных жить не по закону.

Буковский: Боролись мы за конкретную свободу творчества, и многие из нас влились в движение за права человека: Галансков, Хаустов, Осипов, Эдик Кузнецов и другие — все мы перезнакомились на «Маяке».

Эскина: Мы знали то, что не знали другие. Мы читали книги, которые не читали другие. Мы жили и вели себя так, как не ведут себя другие.

Шухт: Маяковка очень точно попала в свое время. Это было также важно для нас как всякое свободное слово, как песни Окуджавы.

Гадасина: Маяк притягивал неудержимо. Чем? Трудно сказать… 

Волгин: Там материализовалось время.

Гадасина: Ощущение, что совершается что-то прекрасно-недозволенное. У Маяка, определенно, была слава.

Басилова: У каждого была своя Маяковка. Моя – это люди, с которыми я познакомилась и подружилась. Нас связывало чувство братства.

Гадасина: Маяковка — это наша юность. А кто же не любит своей юности.

 

ЗАНАВЕС