• A
  • A
  • A
  • АБВ
  • АБВ
  • АБВ
  • А
  • А
  • А
  • А
  • А
Обычная версия сайта

Ольга Федянина, Сергей Конаев. Театр, которого не было: «Живой» Юрия Любимова

Журнал "Коммерсантъ Weekend" №37 от 01.11.2019, стр. 23
https://www.kommersant.ru/doc/4140147

 Название: «Живой»

Театр: Театр драмы и комедии на Таганке

Режиссер: Юрий Любимов

Время работы: конец 1967 — 6 марта 1969

На какой стадии прекращена работа: генеральные прогоны

Причина прекращения работы: цензура

Невыпущенный спектакль «Живой» по повести Бориса Можаева «Из жизни Федора Кузькина» — своего рода квинтэссенция драматичных взаимоотношений Юрия Любимова и его театра с культурно-партийными инстанциями. Отношения эти всегда были экстремальными — и закончились лишением режиссера советского гражданства, причем уже во вполне поздние и, казалось бы, абсолютно «другие» времена, в 1984 году. Случай беспрецедентный, но ни в коей мере не внезапный. Вынужденной эмиграции предшествовали долгие годы конфликтов по поводу каждой премьеры. Надо отдать должное боевой подготовке худрука и его команды — они отвоевали у советской цензуры почти все.

«Живого» (а позже еще и «Бориса Годунова») отвоевать не удалось.

У спектаклей Любимова советского периода был открытый политический темперамент, которого не было ни в одном другом театре. Политический — не из-за тем и сюжетов, а потому, что спектакли Таганки всегда адресовались напрямую к современности и к залу, независимо от того, о чем они говорили — об астрономии («Галилей»), о Великой Отечественной войне («А зори здесь тихие») или о революции («10 дней, которые потрясли мир»). Эту открытую энергию, открытый темперамент лучше всего описывает название поэтического спектакля Таганки, посвященного Маяковскому: «Послушайте!» Театр без этого восклицания Юрию Любимову был в принципе мало интересен.

Контекст. Сезон 1968/1969 «Петербургские сновидения» реж.  Ю. Завадский Театр имени Моссовета, Москва

Инсценировка «Преступления и наказания» — последняя большая режиссерская работа Завадского с двумя выдающимися Раскольниковыми, Геннадием Бортниковым и Георгием Тараторкиным

«Вкус черешни» реж. Е. Еланская «Современник», Москва

Нежная музыкальная комедия на двоих, для которой Окуджава написал песню «Зачем мы перешли на „ты"» и в которой одну из своих лучших театральных ролей сыграл Олег Даль

«Король Генрих IV» реж. Г. Товстоногов Большой драматический театр, Ленинград

Первый и последний Шекспир в постановке Товстоногова, первая постановка этой пьесы на русской сцене — с Евгением Лебедевым в роли Фальстафа и Олегом Борисовым в роли принца Гарри

«Деревенская» повесть Бориса Можаева, только что опубликованная в «Новом мире» и пользовавшаяся большим успехом, для Любимова была выбором не вполне очевидным. Его Таганка была театром городским — сценой, на которой звучал голос городской площади, городской полуанонимной толпы, городской свободы. Герой Можаева — персонаж деревенской России, советской и колхозной — той, где человек всегда на виду и каждый встречный ему либо родственник, либо свойственник. И все беды Федора Фомича Кузькина — от своих же. Это свои дают ему за год колхозной работы мешок гречихи, которым как-то должны прокормиться он сам, его жена и пятеро детей. От своих он пытается сбежать из колхоза. Свои обшаривают его дом в поисках припрятанных богатств и находят только велосипед. Свои бы и голодом уморили, но Федор Кузькин в конце истории — по-прежнему «Живой» и даже не озлобившийся.

История про человека, которого чуть не губит его же родной мир,— в некотором роде это, конечно, повторение «Доброго человека из Сезуана», первого триумфа Любимова и Таганки. Только на гораздо более опасном материале. Потому что советский колхоз — это вам не буржуазный Китай.

Можаев, человек честный и бесстрашный, был (как, кстати, до определенного момента и Юрий Любимов) человеком, во-первых, убежденно советским, а во-вторых — вполне прагматично-рассудительным. Повесть была опубликована в 1966 году (в том же году выйдет «Мастер и Маргарита» Булгакова, также в журнальной версии). Ставить ее Любимов решит в конце 1967 года — и то, что стратегию защиты продумывали одновременно с инсценировкой, понятно хотя бы по короткой записке Бориса Можаева «Некоторые пожелания актерам и постановщику повести "Из жизни Федора Кузькина"». Главное слово этой записки — «оптимизм», автор бесконечно повторяет одну и ту же мысль, и мысль эта отчетливо лукавая: мы с вами, товарищи, рассказываем историю победы народного героя над временными трудностями.

Цитата. Сугубо городские люди после каждой страницы учили Можаева, как нужно правильно писать о деревне. Юрий Любимов, режиссер-постановщик

Формально действие повести Можаева и вправду происходит в 1953–1955 гг., до ХХ съезда и времени перемен. Но и сам текст, и спектакль Юрия Любимова, конечно, не про временные трудности и героя-победителя.

Героем был когда-то, до Таганки, сам Юрий Любимов в спектаклях Вахтанговского театра: главный Олег Кошевой советской сцены, исполнитель ролей в пьесах Погодина и Федина, статный, громкий, красивый, выразительный. От всего этого он и сбегал сначала в аудитории Щукинского училища, а потом на свою Таганку. Рискнем сказать: таких актеров, каким он сам в свое время был, Любимов на Таганке не потерпел бы. Их там, собственно, и не было.

Федора Кузькина играл 26-летний Валерий Золотухин — играл нелепого, доброго, порядочного человека, которого могут спасти только изворотливость и удача. Часто, правда, остается только изворотливость. Неуязвимость Кузькина-Золотухина была неуязвимостью юродивого, а не героя. Трусость, подлость, злоба к нему не прилипали — но вокруг него и трусость, и злоба, и подлость разливались гротескным морем «народной жизни» с ее председателем колхоза, вечными ударниками труда, народными заседателями и лицами из обкома.

Цитата. За Любимовым установлен гласный надзор: каждый день к нему ходят на спектакль работники Управления, а репертуарщики — с текстами, и каждый день пишется докладная.Из дневника Людмилы Зотовой, сотрудницы Министерства культуры СССР

Именно для этого спектакля Юрий Любимов впервые пригласит сценографа Давида Боровского, который потом станет такой же важной частью Таганки, как и сам Любимов. Боровский сделает совсем простую сценографию, в которой главную роль играли русские березки, тоненькие, хилые — на березках были развешаны номера журнала «Новый мир» с опубликованной повестью Можаева. С таким же журналом выходил на сцену и исполнитель главной роли — своего рода брехтовская остраняющая «рамка».

Все это к середине 1968 года было отрепетировано до состояния готовности. То есть до необходимости получать министерское добро.

Все слова про временные трудности и великий народный характер были своевременно сказаны. Ни у Можаева, ни у Любимова уже не было оттепельных иллюзий о том, что с «ними» (наверху) можно договориться по-человечески. Лукавая лексика, прячущая смысл за правильными, нравящимися начальству словами была отработана. И может быть, в какой-то другой ситуации все это помогло бы. Начальство ведь тоже в первую очередь хотело иметь годное алиби, что-то про «широкую панораму народной жизни», «русский характер», «социалистическое народное хозяйство».

Цитата. Весь тон спектакля, вся атмосфера ужасны. Екатерина Фурцева, министр культуры СССР

Но только не под танки в Праге. Год всемирного бунта для СССР — это год Чехословакии. По документам из жизни культурной политики и политиков видно, что министерские и партийные чины боятся не чего-то определенного — они на всякий случай боятся всего, потому что им во всем мерещатся намеки (в этот же год закроют два выдающихся спектакля — «Трех сестер» Анатолия Эфроса и «Доходное место» Марка Захарова; Захарова за слишком вольную сатиру, Эфроса — за слишком безнадежную атмосферу). А тут рассказ про человека, который бьется за свое право жить без колхоза,— это буквально призыв к бунту.

История сдач «Живого» в каком-то смысле типична для всей культурной политики двух застойных десятилетий. С одной лишь существенной оговоркой.

Цитата. Полезнее совсем не выпускать, чем месяцами добиваться от режиссера уступок. Павел Тарасов, начальник управления театров Министерства культуры СССР

Юрий Любимов, у которого в высоких кабинетах были и враги, и покровители, никогда не пытался договориться с обитателями кабинетов только келейно и только шепотом. Он и в 1960-х знал, что молчание смертельно, что убивать проще в тишине. Формально закрытые прогоны «Живого» на самом деле были открытыми — в зал просачивались друзья театра и друзья друзей, их влиянием режиссер создавал огласку.

В какой-то из дней Любимов позвал на репетицию Жана Вилара, который в это время был с гастролями в Москве,— но тут высочайший страх зашкалил.

Цитата. Этот шедевр постановщика Любимова, писателя Можаева, актера Золотухина заполнил вроде пустовавшее место в череде народных характеров <…> у Федора Кузькина есть основания представлять русских в не меньшей степени, чем у Кола Брюньона — французов, а у бравого солдата Швейка — Чехов. Юрий Черниченко, публицист

На один прогон приехала Екатерина Фурцева, министр культуры (многие считали ее одним из важных покровителей любимовской Таганки),— фрагменты этого обсуждения сохранились, сам Любимов очень красочно описал в своих воспоминаниях явление министра-фурии и последовавший скандал. Насколько точны эти воспоминания, сказать уже вряд ли возможно, но по застенографированным репликам понятно, что министр действительно в ярости — а не просто пытается «задавить» неудобный спектакль. Фурцева буквально лично оскорблена тем, что колхозная жизнь показана безысходной и подлой, и тем, что герой — совсем не герой, а юродивый. Она хочет, чтобы Кузькин вызывал гордость, а он вызывает смех. Министр не стесняясь говорит о том, что спектакль вызывает ненависть к советской власти и в открытую грозит: «Запомните: этот спектакль не пойдет, не будет принят и не будет приносить пользы». Тон этот удивителен — он как будто ненадолго возвращает истерический идеологический визг конца 1940-х. Разница в том, что Любимов и Можаев тоже не особенно сдерживаются в выражениях, ярость взаимна. Впрочем, ярость людей театра бессильна — спектакль готов, на пьесу получено цензурное разрешение (лит), но играть его не позволено. Это первое большое поражение Юрия Любимова и его театра в долгой идеологической войне.

Но в отличие от большинства товарищей по несчастью, которые старались забыть неудачу, вычеркнуть ее из своих биографий, Юрий Любимов никогда не пытался сделать вид, что этого спектакля и этого поражения не было. И история «Живого» после «смерти» в марте 1969 года, когда Министерство культуры признало спектакль неудачным и нецелесообразным, многое объясняет не только в истории любимовской Таганки, но и в ее эстетике.

Подробность. Слово «живой!» стало для Театра на Таганке своего рода словом-паролем, словом-лозунгом. В год запрета спектакля Владимир Высоцкий напишет одну из самых «народных» своих песен, и, хотя это своего рода короткая городская баллада, интонации Федора Кузькина в ней узнаются безошибочно: «Подумаешь — с женой не очень ладно. // Подумаешь — неважно с головой. // Подумаешь — ограбили в парадном. // Скажи еще спасибо, что живой!» Из этого же лейтмотива в 1977  году Высоцкий сочинит и юбилейное поздравление к 60-летию Юрию Любимова. «Ах, как тебе родиться пофартило, // почти одновременно со страной! // Ты прожил с нею все, что с нею было. // Скажи еще спасибо, что живой!» Здесь же есть и прямое напоминание о спектакле, который к тому моменту три раза безуспешно пытались протащить через министерскую цензуру: «Можайся, брат,— твой „Кузькин” трижды ранен, и все-таки спасибо, что живой».

Фильмы в эпоху цензуры, бывает, ложатся на полку, откуда их можно снять. Книги пишутся в стол. У театра такой возможности нет, спектакли не могут переждать скверные времена ни на полке, ни в столе. Юрий Любимов был в нашей истории единственным режиссером, которому с «Живым» (а позже — с «Борисом Годуновым») удалось именно это. Он создал «полочный» спектакль — его режиссерский рисунок, однажды усвоенный актерами, со временем, возможно, бледнел, но не исчезал и не ломался. Спектакль жил каким-то неизвестным образом, в недрах театра, в своих участниках. И каждый раз, когда Любимову казалось, что политические обстоятельства изменились, он писал в ЦК — или кому-то из идеологических боссов СССР — очередное письмо с просьбой вернуть «Живого» (вторая большая попытка состоялась в 1975 году, после смерти Фурцевой и, соответственно, смены министра культуры: новый министр просто нагнал в зал заранее подготовленных председателей колхозов, они высказались против — и спектакль остался «нецелесообразным»). Любимов так и не сдал спектакль Министерству культуры — но и не сдал его на милость победителей. В этом смысле и он сам, и Борис Можаев, да и весь Театр на Таганке были вполне сродни главному герою.

В мае 1988 года Юрий Любимов вернулся в Москву из эмиграции — а в феврале 1989-го в Театре на Таганке состоялась премьера «Живого». Всего лишь 20 лет нужно было подождать Федору Кузькину — и справедливость восторжествовала.

За помощь в подготовке материала редакция благодарит Лабораторию по изучению творчества Юрия Любимова и режиссерского театра ХХ-ХХI вв. при НИУ ВШЭ и ее руководителя Евгению Абелюк.


 

Нашли опечатку?
Выделите её, нажмите Ctrl+Enter и отправьте нам уведомление. Спасибо за участие!
Сервис предназначен только для отправки сообщений об орфографических и пунктуационных ошибках.