Ольга Фукс. Во славу Пушкина Любимов станцевал по-африкански

Одна моя восемнадцатилетняя приятельница (а разница в семь-восемь лет сейчас означает уже другое поколение) на многие явления жизни реагирует словом «прикольно» с туманной интонацией. И я каждый раз силюсь понять, что имело в виду племя младое, незнакомое.
Но почти не сомневаюсь, что, посмотрев на Таганке «Онегина», она скажет: «Прикольно!» И что вообще на «Евгения Онегина» будет ходить молодежь — и вовсе не для того, чтобы сэкономить время на чтении школьной программы (роман читается пять с половиной часов, спектакль идет час пятьдесят). А потому что «прикольно». Смешно, свежо, хулигански и раздражающе.

«Предвижу все — вас оскорбит» — первая строчка в спектакле. Так что условия игры заявлены сразу, на обманутые ожидания сетовать не приходится, и действие разворачивается со стремительностью горнолыжного спуска. Любимов верен формуле — только 23% смысла зритель получает через слово (даже если слово — пушкинское). А значит, оставшиеся 77% надо забить до отказа действием, трюками, музыкой, пластикой, пародийной интонацией — на Вознесенского, Гребенщикова, Веронику Маврикиевну и даже (о, Боже!) на Высоцкого. Тут тебе и театр теней, и китайская опера, и французский шансон, и цирковая акробатика. На Таганке как-то стесняются разглагольствовать о душе, то бишь о жизни человеческого духа, но профессиональную умелость и почти безупречное владение телом, голосом, музыкальными инструментами демонстрируют с гордостью и полнейшей самоотдачей. И в этом смысле молодая Таганка (особенно мужская ее часть: Дмитрий Муляр, Влад Маленко, Александр Цуркан, Тимур Бадалбейли) — самая «нераскрученная» из всех молодых трупп и самая бесшабашная — вызывает все больше симпатий.

Текст Пушкина местами ритмически подорван заложенными под него бомбочками рэпа и африканского тамтама (к исполнению которого под занавес присоединился сам Любимов — вот уж действительно тряхнул стариной). А также сопровожден комментариями Лотмана и Набокова («как будто истинный поэт может быть народным!») и черновиками самого поэта («В гостях с ним молвит слова три — пошлет его на буквы три. Кто к этим шуткам не привык, пускай заглянет в черновик»). Ирония черновиков перчит безукоризненную возвышенность стиха — мол, путь к совершенству был тернистым. А первобытный бой тамтама возвращает к истокам поэзии, к предчувствию ритма, к - «быть может, прежде губ уже родился шепот», как описал это состояние Мандельштам. Собственно, Любимов поставил перед собой задачу, похожую на ту, которой задался Анатолий Васильев, лишающий пушкинское слово интонирования, чтобы вернуть ему первозданный смысл. Любимов избавляет Пушкина от невыносимого груза совершенства, давая нам возможность сгонять в замысел, оттолкнуться от первоосновы ритма, продраться сквозь заросли поисков слова и вернуться обратно — к космической невесомости строфы, к психологической глубине и к расхожему заезженному сюжету про то, как добрый молодец Онегин проворонил свое счастье.

А Пушкин (скульптурная маска работы Леонида Баранова), сжав губы, грустно кивает, раскачиваясь вместе с ходуном ходящими декорациями. Все он знал про убийственный сплин, про юношеский романтизм, про красоту влюбленной души. Только никакие опыт и знание не спасли его самого от такой же пули фатоватого денди. Каким бы пустячным не был повод (подумаешь, «подколол» друга на вечеринке), дело дойдет «до полной гибели всерьез» и кровь прольется настоящая.