Марина Гаевская. Антон Павлович Чехов

Вопреки призывам положить Чехова на полку, постановщики по окончании юбилейного года еще активней ставят его пьесы, в которых в разные времена находили уже практически все: бытовую комедийность и романтическую символику, ироническую жесткость и лирический драматизм, метафорическую поэтичность и мрачность абсурда. Глядя же на модные ныне трюкаческие эксперименты, где форма уничтожает содержание, невольно вспоминаешь знаменитые «Три сестры» Юрия Любимова, поставленные в 1981 году в стиле его театра, тогда вынужденно прибегавшего к эзопову языку и посредством классического текста ставившего диагноз советскому казарменному строю, перечеркнувшему чеховские мечты о гармонии. Ныне режиссер, обращаясь уже не к драматургии, а к прозе, в самом Чехове открывает писателя-диагноста, с врачебной жесткостью исследующего вечные социальные болезни общества и «состояние души» отдельного человека. В спектакле словно объединяются две ипостаси Чехова, всю жизнь метавшегося между «женой — медициной» и «любовницей — литературой». Как и во многих сценических композициях последних лет, главным героем становится сам автор, образ которого складывается из его высказываний, писем и воспоминаний современников.
Основу же постановки составляют не очень известные рассказы Чехова середины 80-х годов XIX века и повесть «Степь». Однако само действие выходит далеко за означенные временные рамки. В нем пунктирно обозначаются как знаковые моменты биографии писателя, включая поездку на Сахалин, смертельную болезнь и взаимоотношения с людьми его круга, так и исторические события, пророческое предчувствие которых было заложено в его произведениях. Среди них разрушительная революционная ломка, жертвами которой стали и погубленный Всеволод Мейерхольд, и обреченный на изгнание Федор Шаляпин, чей мощный голос постоянно звучит в спектакле, названном так же, как и его книга.
Большинство героев из отобранных чеховских рассказов добровольно или вынужденно примеряют самые разные маски в отличие от самого Чехова, «не теряющего лицо», а потому сохраняющего душу. Сгрудившиеся же на пароме персонажи спектакля то приближаются к нам, то удаляются в небытие, расплачиваясь за грех Каина и множа грехи собственные. Огромная «Рука скорби», расположенная в центре площадки, то защищает, то отталкивает их, но никогда не превращается в указующий перст. Люди не только зависят от высшей воли, но и сами решают свою судьбу. Неслучайно именно они собственноручно меняют положение гибких пальцев, способных как вознести и воскресить одних, несущих свой крест, веруя, так и покарать других, привычно и удобно прячущих под маской и лицо, и душу.