Марина Гаевская. Сказки

В премьерной постановке, осуществленной к 45-летию Театра на Таганке, Юрий Любимов соединяет грустный романтизм Андерсена, символистский эстетизм Уайльда и фантастический реализм Диккенса. Добрая мудрость сказки переплетается с веселой энергией и стремительной динамичностью театрально-циркового действа. А молодые актеры, составляющие большинство участников спектакля, осваивают не только вокально-пластическую партитуру постановки, но и сложные акробатические трюки. Неожиданно светлая и озорная атмосфера сценического праздника не исключает четкости формы, столь традиционной для «Таганки», чьи синтетические постановки постоянно поворачиваются какими-то новыми гранями. Так, на сей раз действо большей частью перемещается на батуты, олицетворяющие то морские глубины, то городскую площадь, то крышу дома. Костюмы, отличающиеся привычным аскетизмом, одновременно обретают элементы «сказочной» красоты или задорной шутливости: серебристые волосы русалок и золотистые латы Принца соседствуют с чудными головными уборами Святочных Духов — спиралевидным светящимся колпаком или простецкой шапкой-ушанкой. Разумеется, не забыто и «волшебство»: в ловких руках фокусника ярко вспыхивает афиша спектакля, самовозгораются свечи и летают игривые огоньки.
Между тем, экстравагантность формы отнюдь не заслоняет содержание известных литературных произведений. Тематически близкие фрагменты традиционно объединяются в единую сжатую композицию. Во имя воплощения своей мечты о любви и обретения бессмертной человеческой души страдает кроткая андерсеновская Русалочка, словно выброшенная на землю из свободной морской стихии. Уайльдовский Счастливый принц, отдавший бедняку свои сапфировые глаза, «прозревает» душевно, осознав бессмысленность своего прежнего существования, и спешит восполнить дефицит доброты и участия, недоданные когда-то людям. При этом толпа презирает и ослепшего принца, утратившего успешно-победный вид, и бескорыстную Ласточку, заплатившую жизнью за свою преданность. Словно в противовес жутковатым подробностям и печальным финалам этих сказок возникают поучительные хеппи-энды и домашний уют диккенсовских «Рождественских повестей». Хотя, очевидно, во избежание излишнего морализаторства в них усиливаются гротескно-комедийные акценты. Но несмотря на то что «тени минувшего» бодро кувыркаются на батутах, а «Святочные Духи» азартно музицируют, ничто не мешает им выполнять свою миссию по спасению души человека. Потому, поборов алчную страсть к наживе, холодный вымогатель обретает новую жизнь, а самоуверенно грубый циник, вынужденно меняясь к лучшему, избавляется от одиночества. Преданность и верность, пройдя испытание недоверием, становятся только крепче, а «сверчок за очагом» хранит тепло счастливого дома. Во всех историях речь идет о любви и предательстве, жертвенности и равнодушии, а также о становлении человеческой души, обретающей мудрость и просветление в преодолении себялюбия и стяжательства.