Софья Герасимова. Освобождение Медеи в спектакле Владислава Наставшева

Наверное, всех людей на свете можно разделить на тех, кто выберет Медею и тех, кто выберет Ясона. Лично мне ближе первые. Понять Медею на уровне логики – невозможно. Действуй она исходя из логических соображений, не вышло бы пьесы. Пожалуй, основой любой режиссёрской работы над «Медеей» должна быть попытка передать чувства героини так, чтобы зритель согласился принять ее мотивы, пусть не последствия действий, но мотивы. Особенность работы Владислава Наставшева в том, что он исполняет это, не делая из Медеи сумасшедшую, что непросто. Сумасшедший персонаж – это, в любом случае, слабый персонаж, Медея же наделена силой и рассудком, она не держит гнев в узде, не потому, что не может, а потому, что не хочет. Гнев гнёт и ломает её – у Наставшева эта идея воплощается в движениях тела – но гнев же и формирует её: только на поклоне мы вдруг замечаем, как актриса мала ростом, до этого же ломаные позы «маскировали» ее и не давали определить рост, соотнести его с ростом остальных актеров.

Пространство спектакля – это мир горя Медеи – узкий подиум, с которого нельзя сойти. Недаром, сюжетная линия Эгея вычеркнута Наставшевым: у Медеи нет выхода из сложившейся ситуации, какой бы ни была развязка, героиня навсегда останется наедине со своим горем в сомкнувшемся до него мире. Медея не знает, как вырваться даже на сценографическом уровне: мы ни разу не видим, как персонажи появляются на сцене и как с нее сходят. Гаснет свет, и скрытый от Медеи ход остается скрытым. Кроме того, героиня весь спектакль оказывается противопоставленной всему миру. Во-первых, все персонажи одеты в современную и подчеркнуто каждодневную одежду, Медея же облачена хоть не в исторический, но в необычный наряд, а её лицо покрыто красным гримом, который гиперболизирует необычные черты актрисы, делая её лицо инопланетным. Во-вторых, каждое явление начинается с мизансцены, в которой герои находятся друг напротив друга на стульях, что само по себе создаёт версус. Только в финале Медея и Ясон сидят посреди сцены лицом к залу. Медея кажется расслабленной, выпрямившейся, сбросившей с себя груз горя. И это пугающее облегчение ощущает и зритель: в этот момент и происходит невольное принятие мотивов Медеи, о котором говорилось выше. Мы не оправдываем убийство сыновей, которое, кстати, показано максимально ненатуралистично, но мы, к своему ужасу, понимаем героиню.

Дети в этом мире – глашатаи горя своей матери. Одни их голоса и монотонная манера пения наводят тоску и страх. Они несколько раз повторяют рамку сюжета: описывают миф, предшествующий событиям пьесы (поход аргонавтов) и зачинающий пьесу (измена Ясона). Приходит мысль, что Медея прежде сама беспрестанно повторяла детям историю о том, как встретила и полюбила их отца, как несколько раз спасала его от беды, и как он ее бросил и ушёл к другой помоложе и поблагороднее. Так воплощается классическая и вполне современная риторика «разведёнки», которая настраивает детей против отца. В результате Медея оказывается в закольцованном мифе о себе самой, который рассказывают ей её же дети, окончательно топя её в море обиды. Убийство детей у Наставшева не только месть их отцу и избавление от его присутствия в своей жизни, но еще и освобождение из рамки бесконечного повествования о горе.

Медея привыкла мириться с тем, что она другая, с тем, что она может совершить убийство, потому что она чуть меньше человек, чем окружающие люди. В конце спектакля, когда Медея лишена убитых ею детей и брата, когда самый близкий человек – её муж – оказывается предателем, героине вдруг в первый раз не с кем себя сравнивать, а значит и некому противопоставлять. И это ощущение дарует ей не только одиночество, но и, неожиданно, свободу.

Преподаватель - Елена Леенсон