Юлия Гордиенко. Остановите прогресс – если сможете…

Премьера. 40-летний юбилей театр на Таганке отметил премьерой. «Идите и остановите прогресс (обэриуты)» — музыкально-поэтический спектакль о потерянном поколении русской поэзии XX века.

В многочисленных поэтических антологиях обэриуты всегда стоят немного особняком: экспериментальная, «левая» литература, малопонятные изыски, алогизм, столкновение словесных бессмыслиц, возведенное в принцип, — возникшее в 1927 году «Объединение реального искусства» на несколько десятилетий опередило «театр абсурда» Эжена Ионеско и Сэмюэля Беккета. «О-бэ-ри-у»: «э» — для звучания, «у» — для смеха. Смеха не получается. Потому как поэтическая традиция поэтов-абсурдистов на долгие годы оказалась выдранной из контекста русской культуры. «Все мы лишились какого-то позвонка в наших позвоночниках. Все мы, воспитанные на манной каше „Дяди Степы“, оказались калеками, ибо нам не дано было осознать всю важность фундаментального жеста Малевича, подарившего Хармсу свою книгу „Бог не скинут“ с надписью „Идите и останавливайте прогресс“», — обозначает Юрий Любимов главную тему в предисловии к спектаклю.

«Обэриуты» — явление того же порядка, что и предыдущий спектакль основателя «Таганки» «До и после». Снова бриколаж и снова словесная перекличка, поэтическая мозаика — на этот раз выложенная из произведений Даниила Хармса, Александра Введенского, Николая Заболоцкого, Алексея Крученых и Николая Олейникова. «Елизавета Бам, откройте!» — начинается спектакль сценой из одноименной поэмы Хармса с фактурной, пышной и очень запоминающейся Полиной Нечитайло в заглавной роли. Потом из платяного шкафа — видимо, того самого, на котором некогда восседали обэриуты во время своего самого большого творческого вечера «Три левых часа» в январе 1928-го, — «длинной вереницей» потянутся остальные участники мистерии: Введ, Ха, Забо, Круч, слепые, танцовщицы, куклы и - неожиданно — музыканты. Пожалуй, в спектакле на первый план выходит даже не игра актеров: роли эпизодичны, персонажи сменяют друг друга с лихорадочной быстротой, хотя помимо упомянутой уже молодой актрисы, безусловно, радует корифей «Таганки» Феликс Антипов, — главное, что не дает разлететься авангардистскому калейдоскопу на сценки, осколки, фрагменты, — резкая, под стать стихам бьющая по нервам музыка Владимира Мартынова, которую встраивает Юрий Любимов внутрь сценического действа. Ансамбль Opus Posth Татьяны Гринденко вместе с актерами перемещается по сцене, поднимается и опускается на движущихся ступенях, в которые превращен передний край помоста, — живая музыка будто одушевляет не самые простые для восприятия стихи.

Отрывки из «Елизаветы Бам» перемежаются эффектными извлечениями из «Манифеста» обэриутов, взрывающих «мир, замусоленный языками множества глупцов»; спотыкающиеся друг об друга Пушкин с Гоголем, взятые из литературных анекдотов того же Хармса, сменяются китайскими болванчиками — манекенами, которые то падают, точно кегли, то выстраиваются в ряд, то надвигаются угрожающе, — абсурдные, жутковатые, улыбающиеся; и над всем этим сияет «звезда бессмыслицы», которая так безнадежно освещает эпилог поэмы Александра Введенского «Кругом возможно Бог»: «Горит бессмыслицы звезда, // она одна без дна». Подобно «Черному квадрату» Малевича в спектакле «До и после», она становится смысловым и эмоциональным центром, который стягивает действие вокруг себя. Она напоминает летающую тарелку, которая с огромной скоростью раскачивается над сценой, источая резкий, голый, как лампочка в больничном коридоре, и неуютный свет. И именно вокруг нее концентрируется повторяемая в спектакле как заклинание знаменитая триада: «Время, Смерть, Бог» — три темы, которые, по Введенскому, только и достойны пристального взгляда искусства.

Время — застывшее, замороженное, символизируемое часами с циферблатом, лишенным стрелок. Смерть — неожиданная и абсурдная, как в «Кассирше» Хармса: «Маша вертела, вертела кассу и вдруг умерла»; смерть — меланхолическая, почти спокойная, как в поэме Введенского «Где. Когда»: «Спи. Прощай. Пришел конец. // За тобой пришел гонец». И «Бог, посетивший предметы». Он тоже грустен, ибо уже не властен над миром, в котором разорваны логические связи, в котором разрушена гармония, в котором расстреляны и сосланы поэты, в котором красное солнце — освещаемый прожектором круг, который в конце спектакля катится, катится по актерским рукам, становится отблеском красного террора и гаснет, погружая мир безумия во тьму…