Мария Громова. Возвращение Мастера: Медея на Таганке

Из всех спектаклей, появившихся в репертуаре московских театров в 1995 году, самым примечательным явлением стала «Медея» Эврипида в Театре на Таганке. В мае эта постановка, осуществленная совместно с афинским Дворцом Музыки, была с огромным успехом показана в Греции. В сентябре столь же успешно прошла московская премьера.

В Москве «Медея» была воспринята как одна из самых ярких и значительных театральных работ последнего времени — и как радостное свидетельство того, что всемирно известный Театр на Таганке полностью восстановил форму после обрушившихся на него ударов судьбы.

Самым болезненным из них был отказ от работы в Москве основателя и руководителя театра Юрия Любимова, оскорбленного тем, что большая часть строившегося специально для него театрального здания была отдана недавно образовавшемуся Содружеству Актеров Таганки. «Медея», первая постановка Любимова на Таганке после почти двухлетнего перерыва, ознаменовала возвращение прославленного режиссера к труппе, которая все это время не переставала считать его своим лидером.

Поистине сделанная рукой мастера, «Медея» Любимова соединяет в себе мир античной трагедии и мир современных бедствий и войн, конкретность отдельной человеческой судьбы и высокую обобщенность, суровую строгость формы и мощную энергию сути. Каждый элемент здесь точно ложится в единый чеканно четкий, завораживающий образ спектакля.

Тексты монологов в переводе замечательного русского поэта XIX века Иннокентия Анненского произносятся так, что каждое отчетливо слышащееся слово полно смысла, а общий смысл фраз можно, кажется, уловить по одному их ритмическому звучанию, даже не зная языка.

В стихах хоров, написанных специально для этого спектакля лауреатом Нобелевской премии Иосифом Бродским, есть и мощная глубина античности, и естественная интонация современного мироощущения. Их мерный, монотонный ритм, колышущийся, как волны у берегов Коринфа, перекликается с порывистым драматизмом монологов. Семь женщин хора то произносят строфы стихов по очереди, то соединяют голоса в полифонических хоровых речитативах или пении, с изумительной точностью воспроизводя сложные гармонии музыки Эдисона Денисова.

В сценографии Давида Боровского ржавая железная плоскость на заднике сцены и выложенные в аккуратную стенку серые, туго набитые песком мешки создают образ неуютного, жесткого пространства, в котором невозможна нормальная человеческая жизнь.

Откуда-то из-за сцены слышится хриплый, размеренно-яростный
голос Медеи, проклинающей своего мужа Язона, который решил жениться на другой. И вот она медленно, с внезапными остановками и поворотами, движется мимо стопок мешков — черноволосая растрепанная женщина в широкой и длинной черной шинели. Эта шинель с якорями на плечах — единственное черное пятно не общем сером фоне. Пятно горя и отверженности — от которого, однако, веет ветром вольной морской стихии.

Любовь Селютина, которая играет Медею, долгие годы существовала в Театре на Таганке совершенно незаметно. После «Медеи» о ней заговорили как о выдающейся актрисе, чья работа в этом спектакле достойна войти в историю отечественного театра.

В ее исполнении условная символичность лоз и жестов, которая, вероятно, была присуща античному театру, сочетается с достоверностью реальной жизненной драмы. Актриса шаг за шагом показывает путь Медеи к ее чудовищному решению — отомстить мужу путем убийства собственных детей.

Только представить себе: Медея помогла Язону завладеть Золотым Руном, ради него покинула родину, убила родного брата — и вот теперь Язон женится на дочери коринфского царя и вышвыривает Медею с детьми из Коринфа. Мало того, Язон (Юрий Беляев) бесстыдно заявляет, что Медея еще и благодарна ему должна быть за то, что ее вытащил из варварской Колхиды в цивилизованную Элладу.

Медея Селютиной чувствует то же, что чувствовала бы на ее месте любая другая женщина — но только во сто крат более сильной, поистине беспредельной степени. Беспредельна была ее любовь — и |теперь беспредельны гнев и жажда мести. Беспредельна гордость и беспределен стыд от сознания своего неслыханного позора.
Беспредельно одиночество: неоткуда ждать поддержки, только
она сама может восстановить свое поруганное достоинство.
Она нежно гладит головки сыновей, лежащие у нее на коленях — и мы ощущаем жуткую бездну ее чудовищной решимости. А чуть позже она скулит, как зверь, в ужасе и растерянности: «Что же это я задумала! Я не смогу…» — и вдруг издает дикий звериный рык при мысли о том, что враги будут смеяться над ней и глумиться над ее детьми.

Хор пытается образумить Медею, проклинает ее, молит богов о помощи — и растерянно, обреченно затихает, видя, что боги не в силах противостоять варварскому кровавому бунту…

Любимов, который через несколько дней после московской премьеры «Медеи» отпраздновал в Театре на Таганке свой 78-ой день рождения, весь этот год совмещал работу по контракту в Боннской опере с неофициальным руководством Таганкой, где срок его контракта истек уже два года назад. Так он собирается работать и в ближайшем будущем. Теперь он намерен наконец-то осуществить свой давний замысел постановки на Таганке спектакля по роману Достоевского «Подросток», а также поставить здесь хроники Шекспира. Будем надеяться, что ему ничто не помешает.