Александра Шкоян. «Губернатор» Андрея Могучего: монолог в 11 эпизодах

"Не тот момент драматичен, когда по требованию фабриканта уже прибыли солдаты и готовят ружья, а тот, когда в тиши ночных бессонных размышлений фабрикант борется с двумя правдами и ни одной из них не может принять ни совестью, ни издерганным умом своим" [1].

Так пишет в 1913 году Леонид Андреев в «Письмах о театре». Мы не знаем точно, ссылался ли Андреев на конкретный текст, но всё же в этих четырех строках угадывается мысль его собственного текста – рассказа «Губернатор». Он, как и пишет автор, полон внутреннего, почти мертвого действия, едва заметного внешне. Конечно, в начале XX века «Губернатора» сложно представить на сцене, но слова Андреева в 1913 году точно вторят тому, что спустя столетие воплотит Андрей Могучий на подмостках Большого Драматического Театра. Его спектакль – монолог человека, физически уже почти мертвого, но внутренне только зарождающегося. Это одноактное действие тишины в одиннадцати эпизодах с прологом и эпилогом, полное андреевской мистики и изящное в своей безжалостности натурализма.

«Губернатор» – текст глубоко трагический. Это отклик Андреева на политические события 1905 года. Во время очередной демонстрации рабочих, в числе которых были женщины и дети, губернатор, выполняя «государственную необходимость», взмахом белого платка отдает приказ о расстреле бастующих. Погибает сорок семь человек. Теперь этот «взмах», толпа рабочих, выстрелы, запах пороха, кровь заменяют губернатору реальность. Воспоминание об этом дне застревает между категориями настоящего и прошлого, и время, как пишет Андреев, теряет силу над памятью [2]. Губернатор знает, смерть у него «уже во лбу», воздух в городе буквально пропитан неизбежной местью. И именно в этот последний месяц жизни, освобождаясь от оболочки человека-должности, появляется простой человек, с одним лишь страхом – оказаться опозоренным и ничтожным. Смерть за смерть – впредь единственный закон в городе. И теперь, когда губернатор убит, гимназисточка, которая плакала, находится среди тех, кто рассказывает сплетни и рассуждает о справедливости.

Андрей Могучий предельно точно работает с пространством, как художественного текста, так и самого действия. От кровати-гроба с мутными зеркалами по сторонам, от которых губернатору, как и от самого себя, не убежать, физическое существование героя едва разворачивается до десятишагового кабинета, точно тюрьмы. И вот, когда место действия измерено и обрисовано, начинает звучать текст. Василий Реутов зачитывает отрывки из произведения как сухой судебный документ. Пока гимназистка прыгает на скакалке, отбивая ритм, подобно секундной стрелке, мы слышим короткую историческую справку о политических настроениях 1905-го и последующих годах в России, о мятежах, «Кровавом воскресеньи», конституции и последствиях первой революции. В этот момент произносимые слова, кажется, растворяются в пространстве, подобно тому, как летопись истории утопает во времени. Всё наше внимание на нескончаемом монотонном звуке удара. Безусловно, внесенный прозаический текст Андреева в театральное действие — это удобная форма объяснения со зрителем. Но Могучий делает текст плоским – даже в те моменты, когда реплики из внутреннего монолога главного героя озвучивает Реутов, так же документально. Ещё в первой сцене режиссер задает тон судебного процесса: на подмостках – зал заседания, за ширмой – вынесение приговора, а наверху – два ангела с железными крыльями и механическим голосом, которые, то выпускают пули в голову губернатора, то остаются сторонними наблюдателями.

Режиссер берет за основу правило тишины андреевского текста. Пока приближенные ходят к нему с вопросами «как хоронить убитых», сын убеждает отца в практичности его действий по долгу службы, а жена «скучает» по светскому обществу Петербурга, вливая в себя бокал за бокалом, ну а губрнатор молчит, он везде один. От первой сцены, где он почти в бешенстве срывается на любого стоящего не там, Могучий доводит героя Дмитрия Воробьева до полнейшего смирения и молчания. Вот он едет в карете с чиновником и агентами, и,  пока они размышляют, бомбой ли или из ружья будет убит губернатор, он лишь оглядывается назад и видит проходящего мимо рабочего. ...Или же он ему только показался. Вот сцена праздничного ужина в честь полученного одобрения из Петербурга за выполнение государственного долга, где жена пытается забыться, в полупьянстве язвительно насмехается над угрюмостью мужа и совращает чиновника. До губернатора в это время доносятся лишь звуки всего мракобесия – он сидит, отвернувшись от сцены. Вот к нему приходит сын Алеша, материалист, убежденный монархист с приверженностью к выполнению любой «необходимости» для страны, другими словами, идеальный будущий политический деятель. У отца же случается нечто вроде исповеди. Его воротит от самого себя. Как он мог, Петр, еще и Ильич, стрелять в таких же русских, с теми же крестами? Здесь снова начинается градация внутреннего крика губернатора о помощи в избавлении от собственной ничтожности. Но постепенно одолевающая темнота на сцене усмиряет его. И вот он снова один в собственной тюрьме тишины, где во всем ему видится близкая смерть.

Любопытно и то, как Могучий работает с женскими ролями. Например, у героини Марии Патраковой, супруги губернатора, появляется отдельная линия, личная история, чего нет в рассказе Андреева. Мы наблюдаем за ее растлением в кутежах, пьянстве и «скучании», как она, разговаривая с дочерью, колет себе в ногу. И вроде бы совершенно мертвая душа, как и все вокруг. Но вот после чтения письма гимназистки она садится рядом с ним, со взглядом полного человеческого принятия и понимания, обращенного на него одного, тихо напевает строчки «крутится, вертится шар голубой». И вся нетерпимость, всё отвращение к ней уступают сочувствию к женщине, покорно разделившей судьбу мужа-губернатора.
И весь ее разврат оборачивается попыткой забыться, убежать от самой себя. Или вот матери убитых детей. У Андреева это ужасающая своей правдивостью драма о материнской доле, когда свобода от обязательства топить печь из-за голодовки превращается в «странный отдых умирающего, у которого за несколько минут до смерти прекратились боли», а весь царящий смрад оказывается для женщин «освобождением от всех вековых пут» [3]. Могучий же мистифицирует голос матерей в драме, делая его предметом мира мертвого: чего стоит только образ сошедшей с ума Настасьи Сазоновой (Аграфена Петровская) с ее стеклянными глазами, длинными, почти ведьминскими белыми волосами. Режиссер разворачивает метафору Андреева о возникшем именно «в женской голове» законе о справедливости расплаты. Материнское сердце обращается в истеричный, обезумевший выкрик, сводящий с ума губернатора днем и ночью. Именно этот крик становится причиной кошмаров, где он, окруженный мертвыми телами, является никем иным, как «убийцей детей».

[2] Андреев Л. Н. Губернатор // Собрание сочинений. В 6-ти т. Т. 2. Рассказы; Пьесы. 1904— 1907 / Редкол.: И. Андреева, Ю. Верченко, В. Чуваков; Сост. и подгот. текста Е. Жезловой; Коммент. А. Богданова.— М.: Худож. лит., 1990. С. 100.
[3] См. 2. С. 128
[4] Т. Ружевич. В центре жизни // Стихотворения и поэмы М. Худож. лит. 1985, 224 с. Сост. и предисл. В. Британишский. Пер. Н. Астафьевой, В.Британишского (в том числе поэма «Et in Arcadia ego»), В. Бурича, М. Павловой, А. Ревича, Д. Самойлова, Б. Слуцкого, А. Эппеля и др.

Список литературы:
1. Андреев Л . Н. Письма о театре //Собрание сочинений. В 6-ти т. Т. б. Рассказы; Повести; Дневник Сатаны. Роман; 1916 - 1919; Пьесы 1916; Статьи / Редкол.: И. Андреева, Ю. Верченко, В. Чуваков; Сост. и подгот. текста В. Александрова и В. Чувакова; Коммент. Ю. Чирвы и В. Чувакова. - М .: Худож. лит. 1996.
2. Андреев Л. Н. Губернатор // Собрание сочинений. В 6-ти т. Т. 2. Рассказы; Пьесы. 1904— 1907 / Редкол.: И. Андреева, Ю. Верченко, В. Чуваков; Сост. и подгот. текста Е. Жезловой; Коммент. А. Богданова. М.: Худож. лит., 1990.
3. Ружевич Т . В центре жизни. // Стихотворения и поэмы М. Худож. лит. 1985, 224 с. Сост. и предисл. В. Британишский. Пер. Н. Астафьевой, В. Британишского (в том числе поэма «Et in Arcadia ego»), В. Бурича, М. Павловой, А. Ревича, Д. Самойлова, Б. Слуцкого, А. Эппеля и др.

Майнор «Театр снуля», преподаватель Елена Леенсон