Михаил Губинов. Поклон немецкому экспрессионизму

Мир спектакля Юрия Бутусова «Добрый человек из Сезуана» для меня с первых минут просмотра соотнесся с немецким экспрессионизмом и его отражением в раннесоветском искусстве. Сначала я подумал, что причина ассоциации – знание о том, что Брехт творил вскоре после главных представителей этого направления, например, Эрнста Кирхнера, и говорил с ними во всех смыслах на одном языке.

Но сейчас я думаю, что причина этой связи в другом. И мир пьесы Брехта, отраженный в спектакле, и реалии Германии первой трети ХХ века очень похожи: людям банально нечем кормить своих детей, они разобщены и друг друга во всем подозревают. Сама среда деформирована их бедами, она безрадостна и однообразна. У Бутусова Сезуан – черный абстрактный город без ориентиров и источников света, а его население устало от нужды настолько, что дошло до звериного состояния. Мне бы хотелось показать несколько картин экспрессионистов, которые могли бы попасть в мудборд сценографа спектакля.

Отто Мюллер «Пара с зеленым веером»

 Эрнст Кирхнер «Улица в Берлине»

Мне кажется, сталкиваясь с непростым спектаклем, важно постараться понять, к какой эстетике апеллирует режиссер, помнить, что у таких творческих людей есть огромный культурный бэкграунд, на который они, порой неосознанно, опираются. В «Добром человеке из Сезуана» есть еще одна отсылка к живописи:



Думаю, явный намек на «Возвращение блудного сына» Рембрандта поднимает здесь тему милосердия к слабым и грешным. Важно, что именно главная героиня Шен Те выступает как замена мудрого отца (который, в свою очередь, по Библии соотносится со все принимающим Богом).

Итак, сам сюжет пьесы довольно прост: благодаря неопределенной и таинственной духовной сущности, добрая проститутка открывает табачную фирму, но окружающие начинают требовать от нее слишком многое. Она придумывает себе двоюродного брата, и потом эту же фигуру обвиняют в убийстве сестры ради присвоения бизнеса. В финале боги покидают героиню, которую все же признают единственным добрым человеком, и та остается одна, обремененная тем, что ее альтер эго только спутало все карты.

Переодевания Шен Те в брата подчеркнуто наивны, ее усы нелепы, и то, что никто из окружающих этого не видит, позволяет говорить о метафоричности постановки: речь не о реальной истории, тут нет элемента комедии переодевания или плутовства. Скорее, брат Шуй Та – знак недоброй стороны души, рационального, мужского, грубого начала. Спектакль Юрия Бутусова не только о том, как тяжело нести свет в мир людей, он поднимает вопрос о том, что добро и зло амбивалентны, они, как инь и ян, включают в себя элементы друг друга.

Части сценографии спектакля очень пугают: скелет кровати, огромные деревья, которые будто забрали с улицы, когда по весне в Москве пилят верхушки тополей. Многим небольшим декорациям не находится прямого применения (петля, диско-шар, статуя волка), они просто появляются и исчезают, создавая гнетущую атмосферу. В этом помогает и музыка, которая настолько органична, что ее нельзя описать в целом, в каждой сцене она особенная. Еще очень запомнилась работа художника по свету: он холодный и четкий, не допускает полутени и, перемещаясь по статичным лицам персонажей, делает их похожими на античные маски.

Мне кажется, этот спектакль невозможно полноценно воспринять без того, чтобы перед ним не освежить в памяти работы экспрессионистов, их эстетику и исторический контекст. Без этого будет гораздо сложнее догадаться, что в постановке надо не только следить за тем, как Шен Те превращается в Шуй Та и чем закончится суд над ней, а успевать замечать визуальный ряд и пытаться разгадать историю на уровне метафор.

Майнор «Театр с нуля», преп. Елена Леенсон