Тонино Гуэрра. «По жене я – русский». / часть 1

«На самом деле загадочность русской души разгадывается очень просто: в русской душе есть все.
Положим, в немецкой или какой-нибудь сербо-хорватской душе, при всем том, что эти души ничуть не мельче нашей, а, пожалуй, кое в чем основательнее, композиционнее,
как компот из фруктов композиционнее компота из фруктов, овощей, пряностей и минералов, так вот при всем том, что эти души нисколько не мельче нашей, в них обязательно чего-нибудь недостает… »
Вячеслав Пьецух

Это рассказ о знаменитом итальянце Тонино Гуэрре, культовой фигуре 20 века, сценаристе и друге детства Федерико Феллини, а также соавторе Микеланджело Антониони, Витторио де Сики, Андрея Тарковского, многих других великих режиссеров. Габриэль Гарсиа Маркес, Габо, как называет его по-дружески Тонино, считает его самым крупным современным поэтом Италии. Тонино Гуэрра рисует, по его эскизам создается удивительная мебель и фонтаны, любой в его крае знает, как он борется за сохранение каждого здания, камня, растения в его родной Романьи.
И посему жизнь существ одушевленных (тридцать кошек и две собаки) и предметов неодушевленных (формально, конечно же, когда речь идет об окружении Тонино Гуэрры) в доме Тонино и его жены Лоры — жизнь эта чудна и разнообразна.

Дом стоит посреди городка Пеннабилли, на горе, так что вид отсюда открывается на много-много километров вокруг, но это не привилегия почетного жителя города — многие дома тут так расположены, на склоне. Собственно, Гуэрра и купил старый крестьянский дом с множеством маленьких комнат, соединенных друг с другом; с печным отоплением, большим прилегающим террасированным садом, как принято в этих краях.
Тонино Гуэрра купил дом в подарок своей жене Лоре и реставрировал его бережно, с подобающим отношением к старому дому. Постепенно дом начал наполняться предметами, и теперь, спустя много лет, что они живут здесь, все комнаты и комнатки, которым несть числа, — все населено волшебной андерсеновской жизнью вещей, картин, книг, сухих цветов и гигантских люстр, за каждой дверцей резного гуэрровского шкафа прячется где ручной работы тяжелые хрустальные стаканы и керамическая посуда с гуэрровскими рисунками, где толстые стопки сложенных листов с набросками и законченными работами, офорты, рукописи, напечатанные на печатной машинке, которую не вытеснил компьютер из его кабинета, а где старые альбомы фотографий, в которых — вся их жизнь, московская, итальянская, все эти почти тридцать лет вместе, и те, что прежде, до их встречи в Москве, но Лора может рассказать в подробностях историю каждого юношеского снимка Тонино Гуэрры, будто она его знала всегда. И, если вы помните, как Антониони раскрашивал переулки и фрукты в те цвета, что ему вздумается, перед съемкой — как Тонино позже восхищался этой режиссерской придумкой! — и если вы хоть раз видели Лору Гуэрра, тогда и вы, глядя на черно-белые фотографии давних лет, «раскрасите» их своим воображением.
Ничего тут не поделать, не избежать банальности, и не было ни одного из всех многочисленных интервью с четой Гуэрра, в котором бы не упоминалась венецианская внешность Лоры — рыжие пышные вьющиеся волосы и глаза цвета моря. Лора же - смеялась. И я не избежала потрясения, которое, очевидно, постигло и других, и сказала ей: «Лора, какие у вас глаза…», — когда она впервые вышла мне навстречу из ворот своего дома в Пеннабилли. Она даже ничего мне не ответила, так, видно, мы ей все надоели с этим дурацким «какие у вас глаза». Но Тонино чуть позже, открывая за ужином бутылку красного вина из собственных запасов, сказал про вино, надо мной подшучивая, пока она не слышала: «Это хороший. Очень. Но не как у Лоры глаза».
Рассказ Лоры Гуэрра, записанный с ее слов 15 апреля 2005 года.
"У меня был замечательный муж, Сашенька Яблочкин, он был директором картин на «Мосфильме», продюсером, как сейчас это называется. Работал он с замечательными режиссерами, которые остались на всю жизнь моими друзьями — Алов и Наумов, Параджанов, Хуциев… все наше будущее хорошее кино… И вдруг, в одночасье, идя на «Мосфильм», Сашенька умер. Остановка сердца. Я осталась вдовой в 34 года. Мне тогда казалось, что он был очень пожилым, а ему было всего 58 лет. Я теперь старше него.
Я горевала очень, ходила каждый день на кладбище и заказывала кантора. И вот кантор пел над Сашенькиной могилой, а я плакала — это была вторая смерть за два года, — сначала умер мой папа.
В одно прекрасное утро обручальное Сашенькино кольцо, которое я носила вместе с моим кольцом — оно вдруг упало у меня с руки, потому что было мне велико — и провалилось в раковину в ванне, совсем, туда.
Мы перекрыли воду на всех этажах, начали его всем миром доставать, но только моей маме удалось его выловить.
Прихожу я на кладбище, и вот этот еврей, которого я так любила, который пел так замечательно, поминая всех, вдруг он мне говорит: «Здесь ходит один вдовец, молодой еще, как и ты. Хорошо бы вам познакомиться». «Как вам не стыдно! Как вы мне можете такое предлагать! И вы еще кантор!» И так далее, и тому подобное, сама понимаешь. На это он сказал: «Как? Почему? По еврейским законам это грех. У тебя сегодня три месяца со дня смерти мужа. А через три месяца по еврейским законам женщина не должна больше плакать, иначе там будет ему плохо».
Представляешь, по еврейским законам — он сказал, — женщина, вдова, больше не должна горевать, должна выходить замуж опять, если она осталась молодой. Вот какие еврейские законы, которых я, естественно, не знала. И кольцо-то упало в три месяца, в этот же день, представляешь? А через полгода меня позвали в гости мои друзья. В Москве проходил кинофестиваль, и на него приехал Антониони со своей группой, в том числе — и сценаристом. Их решили пригласить к кому-нибудь домой и выбрали дом семьи потомственных академиков Коноваловых (Саша Коновалов — муж моей ныне покойной подруги Инны — гениальный нейрохирург, который первым в мире разъединил сиамских близнецов, соединенных головой, и за это ему сразу в 36 лет дали академика) — этот дом выбрали, потому что это настоящий русский дом, с картинами, с роялем, с дивной библиотекой, красивый очень дом. Русский дом, которых очень мало оставалось в то время. И пригласили всю эту делегацию, во главе с Антониони. И в этот раз я все-таки вылезла из своего горя, надела на себя все, что могла, чтобы выглядеть лучше, и пошла. Потому что я подумала так: это уже легенды все приехали, уже тогда, в то время, Антониони сделал и «Блоу ап», и «Затмение», и «Красную пустыню» — и все писал Тонино, естественно… Ну что же, надо посмотреть на них, в жизни такой случай нельзя упускать… И вот мы пришли, мы долго думали — хлопать им, когда войдут, или нет? А я долго думала — надевать мне боа или нет? У меня было черное платье и белое боа. Потом я решила, что это нехорошо, и вообще дурной вкус — зачем боа в доме?
И положила его в целлофановом мешочке рядом… И моя любимая подружка Инночка… там был мусоропровод… И она случайно его туда выбросила, и в ужасе кричит: «Лорка, я выбросила твое боа! Я узнала об этом, потому что из мусоропровода вылетело перышко…»
Мы собрались все. И вошел Антониони со своей молодой невестой, ей было 19, а ему — 60 с чем-то. Он мне казался стариком тогда. И его прелестная Энрика — они потом приехали к нам на свадьбу свидетелями. Вошел Тонино, который был самый живой из всех, и стал веселить всю компанию. Там были еще и еще люди, но Тониночко вставал почему-то за столом и начинал рассказывать анекдоты, истории... Антониони был задумчивый и злой, Энрика обиделась на него в конце концов за то, что он был такой молчаливый. А ему уже здесь надоело.
А Тонино хотел, чтобы всем было хорошо и весело. Поскольку я была одна, Тонино в какой-то момент меня спросил: « Вы были в Италии?»
Я сказала: нет. «А вы хотели бы?» — через переводчика все, естественно. «Конечно, хотела бы, — сказала я, — но это у нас невозможно».
Тогда не было туризма в капиталистические страны. «Можно, конечно, поехать к родственникам, или еще как-нибудь, но я не знаю, как. Пока это невозможно», — говорю я ему. Потом завязался общий разговор,
но он на меня произвел очень сильное впечатление — у него были очень острые, умные глаза, оливковая кожа, совершенно смоляные волосы, очень быстрые и грациозные, очень гармоничные движения.
На следующее утро, в пять часов, они уезжали. И все. Это была первая встреча, такая молниеносная. Это было в июле 1975 года, во время кинофестиваля, и вдруг через 20 дней я получаю приглашение «Моей невесте, Элеоноре Яблочкиной» — приехать в Италию. То есть ему посоветовал переводчик написать «невесте», тогда меня могут выпустить в Италию. Ну, я, естественно, положила в ящичек подальше эту «мою невесту», потому что меня тут же уволили бы с работы с «Мосфильма». Уже позже, когда Тонино приехал зимой, меня срочно перевели из редакторов в архив «Мосфильма», понизив зарплату наполовину.
Не выгнали только из-за Сашечки Яблочкина, которого уважали и любили.
Но тогда я положила приглашение Тонино в дальний ящик и написала письмо по-русски: «Большое спасибо за приглашение, но я сейчас занята страшно по работе, не могу приехать в Италию, а Вы приезжайте к нам зимой». Письмо я передала с оказией, и Тонино так и приехал — зимой, но не потому, что он решил приехать ко мне, а потому что его в это время позвал Бондарчук — он хотел снимать фильм о Москве и хотел, чтоб Тонино ему придумал сценарий. Тонино придумал сценарий потрясающий, но он никогда так и не был реализован. Сценарий назывался «Мы не уезжаем». Там было несколько историй, такой коллаж. Главная героиня работала в комнате матери и ребенка на Казанском вокзале, откуда люди ехали в Сибирь. Эта толкучка, толпы людей, это его впечатлило, и он говорил, что это — переселение народов. Другой человек работал в подпольном бильярде в Парке культуры, третий — на закрытых дачах у Брежнева смотрителем… Тонино потом устроили редакторский совет. Его спрашивали: «Сеньор Гуэрра, вы же видели, что у нас строятся высотные дома? Вы видели Лихачевский детский сад, вы видели наши заводы и фабрики? Почему же ничего этого нет в вашем сценарии?» Тонино сказал: «Большое вам спасибо. Наконец-то я понял то, чего никогда не понимал. Я должен сейчас поехать в Италию и рассказать, что выслушал то же самое, что говорили итальянские нацисты по поводу „Похитилей велосипедов“ Де Сики. Они говорили — у нас же строятся высотные дома, у нас тут такое, а у вас — какие-то похитители велосипедов, какой-то мальчишка-вор и так далее. Теперь я наконец понял — быть может, мы тогда ошибались, если сегодня вы повторяете мне те же слова».
Встал и ушел.
Это было такое время. Два года назад мне позвонили и сказали:«Лора! Из Госкино выбросили КГБ-шный отдел, и там валялось на улице огромное количество бумаг, и все рылись и смотрели. И в этих бумагах оказались все доносы, которые писались о Гуэрре и Яблочкиной в Госкино — что они делали, куда поехали и т. д. Меня спросили: „Прислать тебе?“
А я сказала: „Да нет, не надо“.
Когда у нас начался этот роман во время его второго приезда в Москву… Я его встречала в гостинице. Я его немного забыла, ведь виделись-то мы перед этим только раз, один вечер. Я стояла и улыбалась всем подряд.
И он меня забыл, и своему переводчику Диме, который к тому же был тонкий, замечательный поэт, Тонино Гуэрра сказал: „Ты знаешь, я забыл эту девушку, у меня только осталось ощущение нежности. Скажи мне, пожалуйста, какая она? У нее хоть жопа есть?“ На что Дима, естественно, радостно сказал: „Жопа?! Ну, конечно, есть!“
Когда Тонино приехал, мы стали возить его по всем друзьям, знакомить. Лариса Шепитько, Климов, Наумов, и Хуциев, и Тарковский, и Рустам Хамдамов, и Параджанов… и все мы стали дружить, и возить Тонино по всем театрам… И Беллочка Ахмадуллина перевела его первые стихи. На Тонино прямо-таки обрушился весь интеллектуальный, интеллигентный мир Москвы, что совсем немало, потому что люди эти — исключительные. И Тонино был покорен и очарован, а они были покорены и очарованы им. И поскольку Тонино, как поэт, не мог просто так находиться в Москве, он себе придумал метафору, и этой метафорой была я».

(Продолжение следует)

13.08.2005