Интервью Анатолия Эфроса корреспонденту «Литературной газеты»

«На дне» и другие премьеры

Корреспондент «ЛГ» встретился с главным режиссером Театра драмы и комедии на Таганке, заслуженным деятелем искусств РСФСР А. Эфросом после очередной репетиции…

– Репетиции вашего спектакля «На дне» в Театре на Таганке подходят к концу. Скоро – премьера. Какое у вас предпремьерное настроение?

– Тревожное. Премьер я всегда боюсь. Такое бывает разночтение на первых спектаклях – с ума сойдешь. Два близких тебе человека станут давать прямо противоположные отзывы. В первый месяц после премьеры не знаешь, куда деваться.

Лет шесть назад в Театре на Таганке я ставил «Вишневый сад». Тогда все мы, участвовавшие в спектакле, очень беспокоились – каково будет его восприятие. Спектакль был поставлен совсем в иной манере, чем та, к какой привыкли зрители этого театра. Мы беспокоились – будет ли воспринята здесь недостаточно знакомая стилистика.

– А какова стилистика спектакля «На дне»?

– Тут я не могу сказать, что она противоположна тому, что в этом театре было. Мне хотелось как-то объединить то, что ему свойственно, с тем, что я сам считаю необходимым в искусстве делать. В этом «сплаве» я видел какое-то возможное начало моей здесь работы.

В «На дне» заняты почти все ведущие актеры театра. Я хотел их научить чему-то своему, чего они не знают, но и поучиться у них. Они не бывали на сцене равнодушными, безжизненными. Но они чаще играли инсценировки, чем пьесы. В инсценировках одно лишь монтажное сопоставление часто звучит так сильно, что прощаешь какое-то несовершенство актерской игры.

Актерская работа в пьесе требует иного внутреннего психологического пространства, иной глубины. Иного распределения всех сил.

– Как актеры восприняли недостаточно знакомый им метод работы?

– По-моему, хорошо, если, конечно, я не ошибаюсь. Вначале, правда, была некоторая растерянность. У меня ко всему еще довольно странная манера репетировать. Вначале все подробно сам показываю, а потом почти ничего не делаю – даю возможность актеру обжиться, проверить и проявить самого себя. Актеры часто в первый период несколько шокированы моим натиском, а во второй период им уже кажется, что все готово, и они сами никак не совершенствуют то, что было предложено вначале. Но большинство в конце концов осваиваются и начинают прекрасно импровизировать. Каждая репетиция должна быть творчеством, а не механическим повторением того, что следует сделать.

– Какова была атмосфера работы?

– Атмосфера во многом зависит от самого режиссера. Он должен уметь создавать рабочую обстановку. Я этот закон теоретически хорошо знаю. Но иногда, по многим причинам, теряешь спокойствие, и тогда начинаются всевозможные срывы.

Театр этот нелегкий. (Впрочем, я не знаю легкого театра.) Многие артисты привыкли сниматься в кино, нередко гастролируют по разным городам. Иногда кажется, что в театре они только «прописаны». Поскольку все это вошло в привычку, то и не поймешь сразу, как с этим поступать. Много здесь и других, недостаточно знакомых мне привычек, которые мешают создать такие условия, когда и сам не нервничаешь, и людей нервничать по пустякам не заставляешь. Должен быть такой творческий покой, чтобы то, что делаешь на сцене, можно было бы еще задолго до спектакля многократно проверить, взвесить.

– Ну и как, удалось все же на этот раз все взвесить?

– В основном, надеюсь, удалось. Хотя кое-что становится ясным, к сожалению, только при встрече с публикой. Вдруг выясняется, что такое-то место непонятно, а другое – чересчур разжевано. Или что-либо в этом роде.

– Вы много раз ставили классику, и вас часто критиковали за, если можно так сказать, «излишнюю нетрадиционность». Как будет обстоять дело на этот раз?

– Эта «излишняя нетрадиционность» не прихоть, не баловство. Многим кажется, что режиссер просто из пошлого чувства быть во что бы то ни стало оригинальным придумывает какой-то вздор.

Но если речь идет о серьезной работе, то люди, упорно работая, вовсе не думают о какой-то специальной оригинальности. Они стараются выразить то живое, что возникло в них по отношению к старой пьесе. Лично для меня нет ничего более святого в искусстве, чем старый МХАТ. Я знаю, мне кажется, каждую мелочь, относящуюся к старым мхатовским постановкам Чехова и Горького. Но ведь не повторять же эти постановки.  У меня просто не получилось бы, да и время другое. У всех у нас другая психофизика.

О мхатовском спектакле «На дне» я знаю, кажется, все, что только можно было бы узнать. Делать же «приходится» что-то свое, то, на что ты сам способен.

Конечно, режиссер и актеры таким образом раскрывают не только классическое произведение, но и самих себя. Бывает так, что это самораскрытие оказывается убийственным для создателей спектакля. Но скрываться за спиной у классика тоже ведь не дело. Впрочем, когда люди так прячутся – это тоже своеобразное самораскрытие. Нужно, по-моему, идти к зрителям, открыто. При этом ждешь, конечно, внимания. Ждешь такой же открытости, с какой сам идешь.

– Что вы еще можете добавить о самом театре и его будущих планах?

– Актеры, с которыми я сейчас работаю, что-то вроде хорошей плотницкой артели. В них нет дурной театральности, они по-настоящему чувствуют жизнь. Так что, работать, в общем, очень интересно. Сейчас в малом зале режиссер А. Васильев ставит новую пьесу В. Славкина. Драматург А. Червинский тоже недавно читал труппе новую пьесу. Она будет поставлена на большой сцене. Старая ремонтируется и вновь откроется через полгода. Тогда наконец будут действовать сразу три площадки.

Режиссер Б. Глаголин вскоре начнет работу над инсценировкой документальной повести белорусской писательницы С. Алексиевич «У войны не женское лицо». Спектакли по классическим пьесам, вероятно, будут такие: «Мизантроп» Мольера, «Буря» Шекспира. Есть еще и другие планы, но пока надо показать «На дне».