«Долгое возвращение». Интервью Ю. П. Любимова И. Василькову

«Молодежь Алтая», 14 апреля 1989 г.

ТАГАНКА — в нашей культуре слово совершенно особенное. Название старой московской площади дало имя театру, который прославил его на весь мир. Мистически-забавные герои «Мастера и Маргариты», разудалые революционные матросы из «Десяти дней, которые потрясли мир», странный бунтарь из «Емельяна Пугачева», многие другие образы вышли со сцены этого театра, получили свое, ни на что не похожее воплощение. Актеры, сыгравшие первую роль и прославившие себя именно в этой труппе: Филатов, Смехов, Золотухин, Демидова, Шаповалов, Антипов, Смирнов, Жукова и другие…. И конечно — Владимир Высоцкий…

За всем этим стоит человек, который и обогатил нашу культуру понятием «Таганка». Это — Юрий Петрович Любимов. С его именем мы связывали успех театра и его неудачи, мы шли на любимовские постановки, чтобы глотнуть свежего воздуха в самые гнилые застойные годы. Мы удивлялись смелости театра, подозревая, конечно, какой ценой это давалась…

По законам жанра ружье должно было выстрелить — скандал грянул. Имя Любимова старательно вымарывали из афиш и программок Таганки. Распространялись слухи: «Любимов предал, актеры от него отвернулись». Свойство времени — ставить все на свои места. Любимов вернулся. Пока, правда, не насовсем. Вернулся, чтобы завершить то, что ему не позволили сделать тогда.

— Юрий Петрович, что же произошло, почему вы оказались не только вне Таганки, но и вне пределов нашей страны?

— Я отбыл в дальние странствия стараниями тех людей, которые руководили нашей страной в те годы. Сейчас, по прошествии времени, я вижу эти события, как сюжет плохого фильма: шантаж, угрозы, наконец, изгнание.

Сначала немного об общей обстановке, в которой приходилось работать. Почти ежедневно меня вызывали на «проработки» в различные высокие инстанции. Вспоминаю, например, такой эпизод. Один из тогдашних «руководителей культуры», нынче он на заслуженном отдыхе, вызывает меня. Обещает — разговор будет с глазу на глаз. Приезжаю, в кабинете сидят трое. Он спрашивает: «Вы удивлены?». Я отвечаю: «А чем? Тройки — это у нас традиции». И начинают со мной мило так, обходительно беседовать. Фразы типа: «Отчего вы, Юрий Петрович, такой злой? Уж если вы о себе не хотите думать, то подумали бы о вашем сыне, он ведь маленький». Другой руководитель — Гришин. Вызывает меня к себе. На столе у него толстенное дело, он его листает. У меня в этот момент мысль — у них у каждого на меня такое дело или передают друг другу? Вдруг Гришин тыкает пальцем в одну страницу: «Я ваш хлеб не ем. Говорили это?» — спрашивает. Отвечаю: «Говорил и сейчас утверждаю, что я ваш хлеб не ем». Он: «Как так? А кто ж вам все дает?» Отвечаю: «Я с 14 лет работаю, товарищ Гришин. Раньше ведь в десятилетку принимали только детей рабочих, а я был из служащих. Вот хорошо вам повезло, вы сразу стали помощником машиниста, а мне нужно было с 14 лет рабочий стаж зарабатывать, и это есть в трудовой книжке». Он послушал меня, подумал и сказал: «Этот пункт вычеркнем». И вычеркнул (!), чем меня окончательно озадачил. Все это походило на театр полного абсурда, сюрреализм какой-то. Конечно, сейчас все это кажется смешным, но тогда-то нам почти все спектакли позакрывали.

Не хочу утверждать, что все тогдашние руководители были настроены однозначно против тех, кто делал в искусстве что-то нетривиальное, не укладывавшееся в рамки официально предписанного. Были люди, которые, несмотря на все «установки», пытались поддержать, помочь. Вспоминается в этом смысле Юрий Владимирович Андропов. Я познакомился с ним, когда Юрий Владимирович был секретарем ЦК по отделу социалистических стран. Это был живой, энергичный, трудолюбивый человек, и весь его отдел — вполне нормальные люди. Помню, мы остались с ним вдвоем, беседовали часа полтора обо всем. А начался разговор с того, что Юрий Владимирович сказал мне: «Позвольте вас обнять. Вы спасли моих детей!». «Как?» — спрашиваю. «Вы же их не взяли в артисты, к себе в театр. Они приходили к вам на прослушивание».

Ровно через пятнадцать лет после нашей первой встречи Ю.В. Андропов, уже будучи председателем КГБ, разрешил нам провести вечер памяти Высоцкого. Поверьте, для тех времен, когда все, вплоть до «лично Леонида Ильича», были настроены против Володи и его творчества, разрешение такого спектакля было поступком.

— О Высоцком сейчас появилось немало легенд, многие из которых, мягко выражаясь, недостоверны. Вы один из тех, кто наиболее близко знал Владимира Семеновича….

— Действительно, ерунды про Володю выдумывается немало. Говорят, например, что в последние годы жизни Высоцкий плохо ощущал себя в театре. Это неправда. Через два дня после его смерти должен был идти «Гамлет». Билеты были уже распроданы. Однако никто, ни один зритель не пришел и не сдал билет, не попросил деньги назад. У Высоцкого вся жизнь была связана с театром. Многие актеры обижались тогда на меня, говорили: вот, дескать, Высоцкому это можно, а мне — нельзя. Странно у нас все-таки понимается демократия. Да, отвечал я, вам этого нельзя, потому что вы — не Высоцкий. Но эти актеры обижались, жаловались…. Но Володя не был ни комсомольцем, ни членом партии, поэтому его не прорабатывали. Поверите ли, но его неоднократно пытался поймать ОБХСС. Выступит он где-нибудь на концерте, ему профком того учреждения, где выступал, заплатит рублей двести, а по нашим тарифам ему полагалось 33 рубля. Вот на этом его и ловили. Пришлось перевести Володю на договор. У Высоцкого была необыкновенная работоспособность — все, за что брался, делал с полной отдачей. Представьте — столько играть в театре, репетировать, выступать на концертах, писать стихи. Конечно, он жил вразнос, на «полную железку», так «нормальные» люди не живут. Но такой талант, ничего не поделаешь. Я думаю, его невозможно было спасти, но облегчить ему жизнь как-то нужно было. Его очень угнетало, что не издают его стихов, не записывают песен, мало снимают в кино. Володя переживал, что его не принимают в Союз писателей. Я его утешал, как мог, говорил, что ему не нужен этот Союз, он ведь работает в театре, и как Бродского, теперь лауреата Нобелевской премии, его за тунеядство не осудят. Конечно, Володю поддерживала любовь простых людей. Где бы он ни появлялся: в военных частях, в колхозах, на предприятиях, в вузах — везде его принимали феноменально. Помню, выступали мы на КамАЗе. В этот день на строительстве был выходной. Мы шли по улице, где в окнах каждого дома были выставлены магнитофоны, на всю громкость играющие его песни. А рабочие парни высовывались из этих окон и кричали: «Володя, ты наш!». Крикни он тогда: «Ребята, громи все!» — и они бы громили. Такая в нем сила была.

… В тот день, когда умер Володя, я был болен. В 5 утра ко мне пришел наш художник Ф. Боро и сообщил трагическое известие. Я оделся и поехал. В 8 утра меня уже разыскивали от Гришина. В 9 утра мне сказали всю программу: как будут проходить похороны, сколько продлится панихида, что все это «должно быть по-деловому, быстро и т.д.».

На это я сказал — нет, так не будет. Чтобы было, как вы хотите, вам нужно прежде всего убрать меня. Как прошли похороны, знаете, сколько людей пришло… Но вот мне потом это вспомнили. Хотя бы история со спектаклем памяти Володи. Нам его играть запретили! Представляете, был запрещен вечер памяти для работников театра о его поэте и артисте Высоцком. Абсурд и самодурство!

Тогда-то я и обратился за помощью к Ю.В. Андропову. Он взял на себя смелость и вечер разрешил. Театр был окружен двумя поясами войск и конной милиции. Пропускали по билету и паспорту. Меня задержали, потому что я забыл и то, и другое. Тем, кто меня задержал, я стал объяснять, что являюсь главным режиссером театра и без меня все равно не начнут. После долгих проверок меня под конвоем провели на этот вечер. Все это оправдывали тем, что в Москве была Олимпиада и как бы чего не вышло. Но убежден — дело было в другом. Володя был личностью. А те, кто его гоняли при жизни, боялись даже его памяти. И не понимали, кого хоронят.

Потом началась настоящая расправа. Появились формулировки — «идеологически коллектив неблагонадежен, руководитель не справляется с идеологическим воспитанием»… Мне кажется, такие вот демагогические формулировки и привели нас к тому, что теперь многое приходится переосмысливать. Сколько деятелей культуры, как и я, в частности, оказались за рубежом, оказались не по своей воле. Я — художник, но меня пытались использовать в политике.

— Юрий Петрович, почему вы избрали своим местом жительства Израиль?

— Точнее, Иерусалим — библейский город. Но, по правде говоря, так сложилась ситуация.

Я был в Англии по приказу Министерства культуры: готовил спектакль. Получил официальное разрешение наших тогдашних руководителей по окончании работы остаться для лечения, а затем был лишен ими же советского гражданства. Начались мытарства. Я оказался человеком без гражданства — а это очень трудно. Особенно при моей профессии, когда приходится часто пересекать границы. Попросил паспорт в Англии, они ответили — пожалуйста, только попросите политического убежища. Ну, понятно, — сенсация. Я отказался, сказал им: от кого мне просить политического убежища — от Черненко, что ли? А вот израильский документ мне выдали без всяких проволочек. При всех недостатках Израиля, а их там немало, поверьте мне, им удалось за 40 лет из пустыни создать государство. Хотя положение там очень сложное.

— Как вам работается сейчас в творческом смысле?

— Проблемы творчества везде одинаковые. Я всегда говорил, что все зависит от компании. Соберется хорошая компания — работается неплохо…. Вот зритель — другое дело. Такого зрителя, как у нас, больше нет нигде. Наш советский зритель просто жаждет увидеть что-то интересное, не тривиальное, затрагивающее какие-то чувства, мысли. На Западе такого нет. Я думаю, это происходит оттого, что там все доступно. За сравнительно небольшие деньги можешь взять видеокассету и смотреть любые шедевры. Нравится вам порнография — смотрите порнографию, и никто никуда вас привлекать не будет. На любой фильм, любой спектакль попасть очень просто. Исключение составляют шлягеры — как правило, мюзиклы. Искусство там полностью подчинено коммерции, рассчитано на средний уровень, ориентировано на спрос, а потому выглядит даже ниже среднего.

Шедевры появляются редко — талант везде редок. Почти все зависит от инициативы человека. Жизнь там очень жесткая, и особенно в Америке — никакой лирики. Из человека выжимают все.

Со мной, например, было именно так. Появлялось два часа, свободных от репетиций. И в эти два часа, хоть мне и привозили еду из дорогого ресторана, подавали лимузин и т.д., — но даже во время «ленча» я работал, давал интервью, беседовал с техниками…. Еще одно отличие — там нет «специалистов вообще», все специалисты узкие, но в своей сфере разбираются досконально.

— Ваше отношение к перестройке.

— Если бы ее не было, мы бы с вами не разговаривали. Не только я, но и многие люди, оказавшиеся на Западе по разным причинам, с большим вниманием относятся к тому, что происходит на Родине. Радуются успехам, переживают неудачи. Здесь прошла вся моя жизнь, мои корни здесь, театр, которому я отдал 20 лет жизни и до сих пор «вожусь» с ним. Кстати, впервые после моего изгнания я встретился с труппой Таганки, когда театр гастролировал в Мадриде. Уже тогда я почувствовал новые веяния. В тот день, когда я приехал, из театра сбежал один артист, попросил политического убежища. К счастью, не я принимал его в труппу. И вы знаете, что меня удивило — не было никакой паники, никто ничего не боялся, и я понял — что-то изменилось.

— Юрий Петрович, как вы оцениваете нынешнее состояния театра на Таганке и каковы ваши планы в театре?

— Театр раздулся. Эфрос привел много своих актеров. Многих я не знаю. Мы вместе с театром решили восстановить спектакль, который закрыли 21 год назад. Это «Живой» по повести Б. Можаева, которая была опубликована А. Твардовским в 1967 году. Мы считаем, что это — одна из самых наших удачных работ. Восстановили «Бориса Годунова», который был закрыт в 1982 году. Закрытие связывали со смертью Брежнева, мол, я угадал и поэтому…. Они рассуждали так: умер Брежнев — значит, это Борис Годунов. А пришел Андропов — это Гриша Отрепьев. Представляете! Они договорились буквально до этого и сами испугались. Может быть, я еще не очень ловко пошутил, казал: «что, Ярузельский уже ведет войско?».

Отдельно хочу сказать об Эфросе. Мне трудно говорить, так как с Анатолием мы были друзьями. Я считаю его великолепным художником. Мы с ним абсолютно разные режиссеры: у Эфроса были свои эстетика, манера, стиль. И поэтому, не по злой воле, конечно, стал разрушать театр. И считаю его ошибкой согласие принять Таганку. Но думаю, его убедили, что это надо. Может, не возьми Таганку — не было бы трагедии, Анатолий прожил бы подольше. Ведь он тяжело переживал все.

— Как вы оцениваете сейчас игру ваших актеров?

— Актеры Таганки — самостоятельные художники. Вначале кто-то пустил такую байку, что, мол, они марионетки, и я их дергаю за веревочки. Но вот почему этих «марионеток» стали повсюду приглашать, для них специальные сценарии пишут. Что же касается нынешнего состава… Пять лет моего отсутствия, я думаю, сказались, потому что я — человек придирчивый, следил за ними. Актеры — товар скоропортящийся — такая профессия. Особенно опасна «звездная болезнь», которая одинаково поражает и наших, и западных актеров. Последствия этой болезни — меньше работать и больше получать. Поэтому за актерами надо смотреть, держать их постоянно в форме. В нынешних условиях стало работать с артистами сложнее. Вот, скажем, мне нужно, чтобы популярный актер репетировал, а его любой кооперативщик повезет в какой-нибудь город и за каждое выступление заплатит тысячу рублей. А в театре он получает 300-400 рублей в месяц.

— Юрий Петрович, когда вы вернетесь насовсем?

— Это, к сожалению, зависит не от меня. Во-первых, у меня заключено несколько контрактов с европейскими театрами на постановку спектаклей. Контракты надо выполнить — иначе придется платить неустойку, а это разорительно. А, во-вторых, я считаю, что со мной обошлись несправедливо, и просить — пустите ради бога — я не намерен. Но надежда, что я все-таки вернусь работать в свой театр, меня не покидает.