Владимир Качан. Театр на Таганке

«Вагант», 2000, № 7-9

Это не просто модный театр, в который нельзя попасть, на премьеры которого даже сами артисты проводят друзей и знакомых какими-то немыслимыми путями: через окна, через котельную и прочее; он — средоточие свободы, таланта, свежей фантазии, юмора; он — культурное противостояние загнивающему тоталитарному режиму; тут режиму почти в лицо т а к о е говорят!.. Артист Театра на Таганке, даже ничего, кроме массовок, не играющий, ходит по Москве гордо: ну как же! не во МХАТе каком-то заплесневелом он работает — на «Таганке»! Поэтому, когда, например, артист Володя Фоменко переходит работать в МТЮЗ из Театра драмы и комедии на Таганке, для него это не переход, а падение. И хотя он и говорит, что ушёл оттуда потому, что не выносил античеловеческого диктата Любимова, мы всё равно видим, что «Таганка» — незаживающий рубец на сердце её экс-артиста. К тому же первая роль, которую он тут получает, — это роль Старого Зайца в бессмертной драме Сергея Михалкова «Зайка-зазнайка». Роль Зайца, да к тому же старого, почти оскорбительна для артиста, уже вкусившего яд таганской славы. Ну представьте: из центра театрального внимания — в ТЮЗ, на задворки детства; из самого эпицентра тайфуна — на мирную лесную опушку. А там, на опушке, разыгрывается история нравственного падения Зайки, который украл у охотника ружьё, обрёл таким образом силу и стал зазнайкой, начал унижать близких, и в том числе Старого Зайца, короче, стал бессовестным и в результате едва не погиб, и неминуемо погиб бы, если бы не крепкая заячья дружба и взаимовыручка. Поучительная история о том, что обычно делает власть с зайцами, как она их развращает, своего рода «Макбет», только на опушке, но олицетворением совести, нравственного закона внутри всякой Божьей твари, в этом действе является как раз Старый Заяц, роль которого Володя и исполнял.
И чем он недоволен, когда сидит утром перед спектаклем у своего гримировального столика и смотрит на себя в зеркало со звериной, незаячьей тоской? О чём думает он, отбившийся от таганской стаи одинокий волк, которого судьба не без юмора превратила сегодня в мелкое травоядное?..
Володя с отвращением рисует на своём мрачном лице усы. Чёрной тушью. Медленно ведёт линию от носа по щеке наискосок. Тоска растёт в его глазах. Он откладывает кисточку и смотрит на себя в упор. По всему — происходит тяжёлый мысленный разговор с самим собой. Его результат — хриплый выдох в лицо своему отражению в зеркале: «...твою мать...» Без восклицательного знака, потому что это — полушёпот, полустон. Он рисует второй ус и опять повторяет то же самое: кисть, взгляд, мат...
Я сижу сзади, спиной к нему, и вижу всё, что с ним творится, отражённым в своём зеркале. Он не замечает, не подозревает даже, что я за ним наблюдаю. Меня корчит от смеха, но если вдуматься — всё это вовсе не смешно: на моих глазах разыгрывается подлинная драма, основная идея которой — «до чего же я докатился!» Ещё вчера — рядом с Высоцким, Губенко, Демидовой, пусть небольшие роли, но там, в авангарде жизни, а сегодня — ...твою мать!.. — страсти на опушке!..
Нарисовав усы, Володя встаёт и берёт в руки штаны Старого Зайца, серые, естественно, штаны с маленьким, беленьким, пушистым хвостиком, пришитым в центре задницы. Перед тем как их надеть, он долго смотрит на хвостик, и я вижу всё, что он думает сейчас о своём пути в искусстве. Обложив ни в чём не повинный хвостик всё тем же матом, Володя надевает штаны, подходит к двери и кричит в коридор: «Клавдия Сергеевна! (Это наш театральный гримёр). Клавдия Сергеевна! Уши для артиста Фоменко!!!» Кричит, издеваясь над собой, доводя своё внутреннее унижение до трагикомического пафоса: «уши для Фоменко» звучит как «карету его высочества принца Вильгельма Оранского — к подъезду!»
По коридору семенит Клавдия Сергеевна, держа в руках большие и красивые заячьи уши, которые она должна сейчас приделать к Володиной голове. Он опять садится перед зеркалом, и Клавдия Сергеевна многочисленными заколками старательно и прочно прикрепляет уши. Уходит. Володя снова смотрит на себя как на уже окончательную редакцию Старого Зайца. Смотрит с презрением и ненавистью. Потом, не отрывая от себя взгляда, резко дёргает головой вперёд. Уши покачиваются, замирают... И ещё раз дёргает, смотрит с неизбывной мукой на эти уши, качающиеся над гордой головой артиста, и опять шепчет — ушам, себе, стране и судьбе: «...вашу мать... вашу мать...» Тихо колышутся уши над могилой надежд — надежд на счастливую актёрскую жизнь, на славу, на удачу... Володе, однако, судя по всему, осточертели эти похороны, надо же иметь мужество жить, даже когда жизнь совсем нехороша, и он встаёт, взбивает до должной пушистости примятый стулом хвостик и ядовито говорит мне: «Ну что! Поскакали на нашу лесную полянку!»
Да и нам с вами тоже пора. Поскачем теперь с полянки — вновь на «Таганку»... Там уже нас заждался Шапен, покинутый ради рассказа о Володе Фоменко. У Любимова, как известно, слабость к пению под гитару, и Шапен при показе в театр не играет никаких отрывков: зачем? Когда у него есть неотразимое и типично таганковское оружие — гитара и нестандартный (и вместе с тем вполне профессиональный) вокал. Вот он и применит это оружие, спев на показе сумасшедший шлягер итальянской эстрады под названием «Селена», что в переводе означает «луна». Шапен знает, собственно, только одно это слово по-итальянски, ибо к итальянскому языку имеет такое же отношение, как, предположим, Челентано — к ямало-чукотскому диалекту, и его крепко стёсанное крестьянское лицо вписывается в итальянскую эстраду, как бы это помягче сказать, не сразу. Ну вот как если бы посреди хора имени Пятницкого появился вдруг Майкл Джексон в лаптях и кокошнике и запел «Рябину кудрявую»... Хотя, подождите, в этом что-то есть... Все газеты мира дорого бы дали за такую фотографию...
Эклектика всё же бывает иногда очень обаятельной. Вот и у Шапена — удалая попытка сбросить лапоть и примерить на себя Апеннинский сапог, эта дерзкая вылазка в тыл итальянской эстрады приносит свои плоды. Хорошая творческая наглость ценится на «Таганке», и Шапен на известном только ему тарабарско-итальянском языке укладывает там всех своей «Селеной». Любимову «Селены» достаточно, и он безоговорочно принимает Шапена в театр, о чём, кстати, потом вовсе не жалеет.
Уже не так много времени остаётся до перемен — в стране, в театрах и людях. Скоро Театр драмы и комедии на Таганке будет уже по жизни оправдывать своё название: в нём разыграются такие драма — до смеха и комедия — до слёз, такой жизненный спектакль, что черти будут аплодировать стоя. Кто бы мог подумать, что когда-нибудь монолитный кулак «Таганки» сначала разожмётся, а затем и вовсе распадётся на ампутированные злым роком пальцы? Кто пишет биографии театров и людей, да так, что не приснится и самому безумному драматургу?
Бог весть... Да-да, вот именно, ЕМУ ведомо, какую пьеску сочиняет Люцифер для Театра на Таганке, более того, ОН позволяет разыграть её и вселиться бесу в главных героев. Почему позволяет, почему не вмешивается? Или Театр не выдержал испытания «медными трубами» и получил своё? Или был слишком политизирован и шёл не туда, куда ЕМУ было угодно? Или нам всем решили ещё раз напомнить, что либо власть и борьба за неё, либо Божий дар? И если ты ввязываешься в кровавую драку за своё место, то потом не жалуйся, что у тебя этот дар отнимают и ты уже — не творец, а функционер. Много «почему», и не мне, и не здесь, на этих страницах, с этим разбираться.
Можно только ещё и ещё раз пожать уныло плечами и тоскливо удивиться, как «средоточие свободы» могло превратиться в средоточие самого громкого в театральном мире скандала. Кто бы мог вообразить, что наступит такое время, когда билеты на «Таганку» не надо будет доставать — они станут продаваться свободно; что в зале будут свободные места, а иногда очень много свободных мест; что ломиться туда уже никто не будет. Да и вообще кто мог себе представить, что их будет две! Две «Таганки»! Что главный режиссёр и его первый ученик превратятся в почти фарсовую пару, что их дружеская многолетняя привязанность внезапно отомрёт, будто её и не было, а ещё точнее — будет только мешать, связывать руки, сковывать движения в драке, поэтому её, как ненужные путы, придётся разорвать и выбросить. Главный режиссёр покинет осиротевшую труппу и постылую Родину, уедет за границу и научится там жить (позвольте воспользоваться газетной терминологией той поры) — по «волчьим законам капитализма», а затем, вернувшись, покажет его «звериный оскал» тем артистам, которые ждали его, как отца родного, но оказались ему не нужны. Он решит отфильтровать нужных артистов от ненужных, а ненужных выкинуть на улицу, несмотря на то, что все они любили его безоглядно и верно — верили ему, и верили в него, и дружно боролись за его возвращение. Собачья преданность часто вознаграждается пинком, а в мире бизнеса друзей нет, есть только партнёры — вот такой первый урок получили наивные русские артисты от вернувшегося из капиталистических джунглей своего вожака. Однако вскоре выяснится уж совсем грустное: что новоявленная «акула мирового империализма» может творить только в условиях борьбы и охоты, что она могла талантливо и с выдумкой кусать за задницу советскую власть, а когда советской власти не стало, она начала терять зубы. И творческих потрясений уже не будет, останется лишь легенда о нём и его команде, да ещё о тех красивых штормах, которые они устраивали в обычном море театральных иллюзий.
Ну а другой — его первый и любимый ученик — станет (подумать только!) министром культуры, а затем одним из первых коммунистов в Государственной Думе. А коммунисты всегда против капиталистов, и, поскольку мировой капитал и его, как уже сказано, «волчьи законы» будет олицетворять в театре его учитель, они просто обязаны будут встать по разные стороны баррикад. Баррикады тоже будут, почти в прямом смысле, министр отвоюет второе здание, и в нём разместится другая часть труппы, другая «Таганка». А ещё вчера — все друзья и единомышленники... Таганская метаморфоза и дальше будет развиваться по принципу «театра абсурда»: однажды, накануне Пасхи (что характерно!), во втором здании произойдёт торжественное заседание коммунистов, посвящённое дню рождения Ленина, и аккуратно на том же самом месте, где когда-то — то скрыто, то явно — издевались над советской властью, она вдруг возьмёт и воцарится. Пусть на несколько часов, но перед Пасхой как раз «воистину» воскреснет. И огромный бюст Ильича будет возвышаться на сцене; и будет там трибуна, и докладчик, и красные знамёна — всё как полагается! И будут ораторы, и вчерашние коммунистические лозунги вдруг снова прокаркают, и не где-нибудь, а именно над залом легендарного театра, над бывшим гнездом оппозиции тому режиму, над разорённым гнездом свободы и честности. А разорённым — сначала амбициями, затем враждой, затем — ненавистью...
Вот такие, понимаете ли, уважаемые господа (или товарищи — на выбор), озорные повороты делает иногда фортуна. Вероятно, она, фортуна, слегка актриса: ей непременно надо нас или рассмешить, или поразить, или ужаснуть (в случае с «Таганкой» — тоже на выбор).
А мой друг Филатов будет горестно стоять между этими политическими жерновами и соображать: какое из двух зол принять и какое зло следует считать меньшим? И выберет. А Шапен выберет противоположную сторону, но ни славы, ни успеха даже, ни обыкновенного благополучия ему это не принесёт.