И. Калитин. «Фома Гордеев»: Горьковский спектакль в Московском театре им. Евг. Вахтангова

На прибрежном откосе, над светлой и широкой рекой, за которой развернулись бескрайние  степные просторы и приветливо мигают вечерние огоньки города, мечется человек. Его темная фигура отчетливо выделяется на еще светлом закатном небе и кажется неправдоподобно огромной и мрачной. Подняв руки, он грозит далекому  городу, выкрикивая слова проклятья и злобно сжимая кулаки, - большой, одинокий, никому не нужный. А снизу, с берега, чуть слышно доносятся слова протяжной русской песни; и плавно течет река, спокойная и вольная, и на медленно темнеющем небосклоне неярко светится полоска вечерней зари…

Эта сцена почти с исчерпывающей полнотой передает режиссерский образ нового спектакля Московского театра имени Евг. Вахтангова «Фома Гордеев».

Когда Горький писал «Фому Гордеева», он не думал, вероятно, что его герой, затосковавший купеческий сын, гамлетизирующий Василий Буслаев, откроет собой галерею образов, углубляющих большую социальную и гуманистическую тему, поднятую повестью.  Р. Симонов, автор инсценировки и режиссер спектакля «Фома Гордеев» в отличие от молодого Горького хорошо знал и «Егора Булычева» и оба варианта «Вассы Железновой», и «Дело Артамоновых». И если рамки инсценировки неизбежно в чем-то сузили, ущемили образы повести, то, с другой стороны, в спектакле не только во всю горьковскую силу прозвучал протест против античеловеческой капиталистической практики и морали, но и во весь рост встала горьковская тема Человека, его назначения на земле.

Оценка прошлого с вышки сегодняшнего дня позволила театру также усилить оптимистическое начало, заложенное в повести Горького. В спектакле немало мрачных картин, мучительных метаний блуждающей в потемках мысли героя, судорожных порывах его необузданного чувства. И в то же время в нем много солнца, света, простора. В нем много песен - задумчивых и грустных, запечатлевших вместе с вековой болью народа и его мечты о счастье. И эти песни, милые русскому сердцу, как и широкие дали заволжских степей, и мирный звон колоколов в тихое летнее утро, и призывные гудки пароходов и лязг железа, скрип ворота, веселые выкрики рабочих, поднимающих затонувшую баржу, - все это входит в спектакль как отзвуки той большой жизни, которая противостоит тесному миру наживы и взаимного истребления, раздавившего Фому. За ней, за этой ни на миг не останавливающей свой бег жизнью, за пытливой человеческой мыслью и трудом — будущее, и бессознательная тяга к этой жизни, страстные поиски смысла существования роднят купеческого сына Фому Гордеева с теми героями Горького, чей протест против уродующей человека действительности выльется в формы более решительные, чем анархический «бунт» Фомы.

Три образа, на которых держится спектакль — Фома, Маякин и Саша, - являются и наиболее яркими его удачами.

В первых сценах Фома — Г. Абрикосов сдержан, замкнут. Ничто, кажется, не предвещает в нем буйного взрыва страстей, смятения чувств и мыслей. Правда, уже здесь так решительно звучат его слова, так категоричен жест руки, словно отбрасывающий всех стоящих на его пути, что сразу ощущаешь скрытые в нем упорство и силу. Но вот начинается развитие действия, и Фома предстает перед нами в столкновениях с окружающей его средой. И если в первых стычках с крестным он еще просто ершится, утверждая свою независимость, если в объяснении с Медынской он еще надеется получить ответ на мучающие его вопросы, а в сцене потасовки, которую он задает Князеву, больше озорничает, чем злобствует, то и в дальнейшем «ершистость» оборачивается уже нетерпимостью, пытливость — безнадежностью, озорство - исступленностью отчаяния.

Блестяще сделана Р. Симоновым и разыграна участниками спектакля интермедия между пятой и шестой картинами, представляющая собой кульминацию раскрытия образа Фомы.

...Тихо жалуется гармонь, всхлипывая и затихая, будто переводя дыхание, и мучительной боли полны слова песни:

Эх, талан ты мой, талан,

Участь горькая моя…

Здесь тоска и надрыв, безнадежность и страстное желание забыться, которое уже не удовлетворить ни вином, ни разгулом, и такая же страстная попытка получить ответ, и понимание, что ждать ответа неоткуда… И поющий эту песню большой и сильный человек то с тоскливым укором и недоумением глядит вокруг, то пригибается почти до земли, словно придавленный к ней какой-то тяжестью. Вся душа, исстрадавшаяся, изверившаяся, выплеснулась в этой песне, вся боль бессмысленно пропадающей жизни звенит в ней… Исступленно выбрасывает слова песни Фома, мельтешит перед его глазами пьяный Ежов, истерически выкрикивая какие-то фразы одобрения, и с профессиональной небрежностью выдерживает паузы и снова перебирает лады видавший виды гармонист. А чуть в стороне, как-то устало подбоченившись, стоит молодая стройная женщина в ярком платье, и в ее взгляде, устремленном на Фому, та же тоска, та же безнадежность…

В последующих картинах мы увидим Фому и мечтающим освободиться от своих миллионов, и в злобной радости выкрикивающим дерзкие обвинения в лицо ошалевшим купцам, и наконец, связанным, раздавленным, понявшим бессмысленность своего «бунта». В какие-то минуты в мучительных его раздумьях мы узнаем и будущую смертную тоску Булычева, и неистовство Вассы, и одиночество «никчемушной» Антонины. Но уже ни на один миг не забудем мы о главном — о загубленном человеческом «талане». И это основная тема образа Фомы бережно пронесена через весь спектакль.

Чем более человечным, трагически неустроенным предстает перед нами задумавшийся о жизни купеческий сын Фома Гордеев, тем страшнее в своей холодной и расчетливой силе, неиссякаемой энергии и целенаправленности «устроителя жизни», антипод Фомы — «бессмертный старичок» Яков Маякин с его немудрой философией: «Или всех грызи или лежи в грязи!»

Играющий Маякина И. Толчанов уверенно ведет зрителей к познанию самой глубинной сущности своего героя. Вначале почти добродушный — небольшая злобинка в бегающих глазках, можно сказать, не в счет, - немного насмешливый, немного по-старчески суетливый, Маякин скоро обнаруживает свою хищность, злобность, звериную хватку. Вот сорвался он в визгливом крике: «Очки, очки подай!», заставившем его дочь испуганно заметаться по комнате, вот сузились его глазки и с раскрывшихся в недоброй усмешке губ слетела шипячая угроза: «Ну, Ефимушка, сдеру же я с тебя шкуру!...» И трясущийся, злой, суетливо припрыгивая и на ходу натягивая сюртучишко, он бежит к двери, полный решимости «скрутить» Фому. И вот он уже перед крестником, исчерпавший все доводы, смертельно оскорбленный, готовиться выкрикнуть страшную угрозу, и губы его трясутся от волнения и злорадства и не могут произнести нужные слова…

И, наконец, завершающая эпизод короткая реплика, как бы предваряющая финальную сцену расправы над Фомой: «У нас, друг милый, все можно!». В этой реплике весь Яков Маякин -  страшная, злобная сила, знающая, чего она хочет, уверенно идущая к своей цели.

У Горького большую роль в жизненной драме Фомы, сыграли три женщины, обрисованные в повести с большим сочувствием. От матери, гордой и замкнутой красавицы-казачки, унаследовал Фома свою глухую тоску, неудовлетворенность жизнью; черноглазая умница Пелагея внушила ему ненависть к обману и лжи, презрение к мелочной корысти. А Саша, ее жизнь, пустая и нечистая жизнь глубокого и чистого в душе существа, заставила его с особой силой ощутить собственную никчемность, бессмысленность своего существования.

В Саше вахтанговского спектакля (Е. Добронравова) слились черты всех этих трех женщин, и в ней очень много общего с самим Фомой, больше, чем в повести. Она — одновременно — его совесть, его суд, его судьба…

У этой высокой, стройной девушки с большими темными глазами пристальный, почти неподвижный взгляд, в котором застыли усталость, тоска и не ждущий ответа вопрос. Ее ленивая, плавная походка могла бы показаться вызывающей, если бы и в ней, в какой-то нарочитой замедленности движений, не ощущалась та же усталость, та же скука.

Саша редко смеется и мало говорит. Она больше слушает и смотрит, все смотрит, будто еще надеется увидеть, открыть что-то новое, не похожее на то, что ее окружает. В ней нет той ровной, холодной злобы, которая отличает Сашу в повести, - это скорее отчаяние, а не злоба, презрение, а не ненависть. Но кажется, если прорвется все, что накопилось у нее на душе и лежит там такой страшной тяжестью, это будет бунт, не менее страстный, чем бунт Фомы, только еще более безнадежный.

И она привлекает своей внутренней цельностью, поэтичностью, чистотой, которые  пронесла через окружающую ее, но не приставшую к ней жизненную грязь. Ее, как и Фому, до слез, до боли может растрогать простая русская песня; ей дорого хорошее, честное в человеке, она бережно хранит от постороннего глаза святая святых своей души.

Как и в русской песне, в свободном беге красавицы Волги, в широких степных просторах, - в образе Саши воплощено в спектакле светлое, чистое начало. Русская душа живет и поет в ней.

Близость к Саше делает еще более человечным и Фому. Без Саши не прозвучала бы с такой силой гуманистическая тема спектакля…

Горьковский по страстности мысли, масштабности образов, глубине человечности, спектакль «Фома Гордеев» - вахтанговский по яркости и щедрости изобразительных средств, широте обобщений, по великолепной отделке деталей и актерскому мастерству.

Перебираешь в памяти одну за другой лучшие сцены этого спектакля и не знаешь, что привести как наиболее удачный пример режиссерского мастерства, глубины мысли и яркости ее выражения. И мастерски переданная атмосфера трудового напряжения в сцене подъема баржи, и первый выход Саши, когда она и Фома — оба притихшие, оба в черном — так резко контрастируют с пестро-крикливой кавалькадой их спутников, и блестяще решенная заключительная картина — связанный Фома за разоренным столом, один за другим осторожно выходящие из комнаты победители -купцы, мелодия модного вальса за сценой, звучащая грустной издевкой, и бегущие за окном каюты облака, - каждая из этих сцен — большая победа режиссера Р. Симонова и художника К. Юона. Художник создал не только чудесные, светлые волжские пейзажи и резко контрастирующие с ними душные купеческие интерьеры, но и проявил большую изобретательность в живописном решении костюмов и обстановки.

На большой высоте актерское исполнение в спектакле. Причем речь идет не только о таких отличных работах, как Тарас Маякин Н. Плотникова или Ежов — А. Граве, но и о большинстве других ролей, в том числе совсем небольших. Свойственная вахтанговцам высокая культура отделки эпизодических ролей в полной мере сказалась в «Фоме Гордееве». И рядом с образами, разработанными на богатом текстовом материале (Игнат Гордеев — А. Абрикосов, Медынская — Л. Целиковская, Любовь Маякина- Е. Коровина, Ухтищев — И. Липский, Смолин — В. Русланов), в спектакле прочно запоминаются и произносящие всего несколько фраз молодой мужик — Ю. Любимов и пожилой мужик — Б. Шухмин, растерянный, пучеглазый капитан парохода — Н. Гладков, архиерей — А. Марьин, так подающий одну коротенькую реплику, что вся сущность этого злющего, сварливого старикашки ясна сразу.

Пожалуй, только образы купцов не все одинаково удались исполнителям. Рядом с живыми фигурами здесь есть схема, поверхность. А ведь в режиссерском замысле купеческие сцены, особенно финальная картина, играют очень большую роль. Ни одной фальшивой ноты, ни одного неверного штриха не должно быть в этом превосходном спектакле!

Сцена из спектакля. На снимке: молодой мужик — заслуженный артист РСФСР Ю. Любимов, пожилой мужик — заслуженный артист РСФСР Б. Шухмин, Фома Гордеев — артист Г. Абрикосов.