Юрий Любимов: Твердость, напористость, спокойствие

Эдисон — особая фигура для меня, ибо с ним столько связано в моей жизни! Нашему с ним знакомству было более четверти века. И облик его сразу передо мной возникает, его манеры, его внешний вид, его увлечения, наши с ним шутливые разговоры.
Так как я не музыкант, а любитель, то я буду говорить скорее как свидетель. Он меня поражал знаниями в своей области, очень точно сформированным понятием того, что для него значит его профессия и его задачи как композитора. И конечно как высокоодаренный человек, он очень сильно помогал во всех спектаклях, в которых мы с ним работали. Начиная в первый раз, по-моему, это был «Живой».
Он очень конкретно всегда рассуждал, когда нужно было писать музыку к спектаклю. Что тут он считает, что я считаю. Сколько минут, сколько секунд, сколько акцентов. Он очень точный человек.
И помимо всего этого он был мне глубоко симпатичен. По-человечески. Просто симпатию я к нему имел, расположение, видя вот такой своеобразный характер. Твердость. Напористость. Спокойствие. Когда дело касалось профессии, он был абсолютно спокоен. И настойчив.

Он мне очень помог вникнуть в мир Луиджи Ноно, когда я поставил первую оперу “Al gran sole caricolo d`amore”. У меня были все пластинки, подаренные Луиджи Ноно, а партитуры не было. Я прослушал все, что он мне подарил. Я очень боялся вступить в этот мир оперного искусства, незнакомый мне, боялся, что какие-нибудь там потоки, водоворот какой-то унесет на дно или еще что-нибудь со мной случится. Мне сны снились страшные. И тут Эдисон мне помог. Как он умело ввел меня в этот мир, конкретно, не разговорами, а звуками. И играл, стучал, и ритм выбивал, ссылался на записи пластинок. Я ему сказал, как строится либретто, и он фантазировал: «Я думаю, примерно будет в этом духе и т. д и т. д.».
И вот такой сверхъестественный был случай. Это уже незадолго до его смерти. Я должен был с ним делать «Медею», а с ним все это случилось. Катастрофа эта автомобильная. Начали лечить здесь, потом его французы, к счастью, взяли и увезли туда. Может быть, он не прожил бы дольше, а скончался бы тут сразу после катастрофы. Так что они как ценители его творчества оказались выше, чем на его родине, что грустно.
А случай был, действительно, странный. Я все время медлил, а мне нужна была уже срочно музыка его к «Медее», которую я в Греции ставил. Я делал спектакль и все тянул, и дотянул до предела. У меня было сомнение, ну что ж я буду брать. А Эдисон еще болен. Думаю, нет, я все-таки подожду, может он все-таки напишет. Потому что мы говорили уже о «Медее», но потом катастрофа произошла. И я на всякий случай звонил в больницу, и до этого звонил, у жены спрашивал, как его здоровье, независимо от создания музыки к спектаклю.
Один раз он снял трубку. И когда я говорю: «Эдисон?», — «Да. Юрий Петрович? А вы где находитесь?». — Я говорю — «В Греции». — «О, а вы знаете, я в каких-то сновидениях странствовал, и мы с вами бродили по Парфенону, сидели где-то в кабачке. Это был такой приятный сон».
Оказывается, это первый раз, когда он сам снял трубку. Доктор распорядился, чтобы поставили ему телефон, и кто-нибудь разбудил бы его звонком. Это было в первый раз после того, как он несколько месяцев был в коме. Я го-ворю: «Эдисон, а не пора ли работать?» — «Это как доктор скажет. Я спрошу, какого он мнения об этом». Я говорю: «А вы где?» — «Да я не знаю. Я вот тут озираюсь. Вроде я в палате».
Он еще не понял, где он находится. Видимо, доктор придумал вот такой эффект пробуждения, чтобы он начал разговаривать с людьми по телефону сам, как бы постепенно возвращаться и получать информацию. Я говорю: «Так может, мы и встретимся, погуляем с вами?» — «А вы откуда?». Я говорю: «Я из Греции». — «Да? А что вы там делаете?» Я говорю: «А помните, мы говорили, что будем ставить „Медею“? А музыки нет. А как без нее? Вы знаете, мне очень трудно». Я начинаю ему говорить, что вот прибегал к тому-то и к этому. А он: «Да? Гм. Нет, вы подождите».
Мы с ним и до катастрофы говорили об этом и даже что-то начинали думать о хорах, речитативах и т. д. И вот потом мы встретились. И ходили по Греции. И сидели в кабачке. Он ходил с палочкой, но совершенно так же, как и прежде. Ни словом не жаловался, что тяжело. Только иногда просил: «Пойдемте потише». И старался не опираться — «Я сам. Я сам». А там много ступеней надо идти наверх.
Потом меня поразили господа композиторы, когда я там отдыхал в Доме творчества. А Эдисон должен был туда приехать. И вдруг говорят: «А вы слышали, что Эдисон ехал на новых „Жигулях“ и попал в катастрофу». И кто-то там начал спрашивать, и ни один человек не спросил, что с ним? А все спросили, что с машиной? Разбил машину?"
Мы были связаны и семьями. Я и с первой семьей и со второй семьей знаком. Вместе ходили грибы собирать в Сортавале. Они меня как поклонника музыки приютили. Дружили мы еще и с Биргером, его другом. Там встречались. Он меня познакомил с Альфредом. А я знал, что Луиджи Ноно заступался за них, как мог. Я был признателен ему очень.

— Какие стороны его музыки Вам особенно импонировали?

— Последнее, что меня обрадовало, — это была его вещь, которую в консерватории Башмет исполнил с Кремером. Они так виртуозно играли. И в этом выразилось их уважение и любовь к Эдисону. И вещь была такая прекрасная, легкая, элегантная, безукоризненно сделанная. Все было отточено. Каллиграфически.