Наталья Казьмина. Ап!

Юрий Любимов поставил сказки. Кто-то обязательно пошутит — впал в детство. Другие увидят неслыханную простоту. Сказки Андерсена, Уайльда и Диккенса — выбор авторов на Таганке всегда безупречен. Кто не видел, недоумевает: это для маленьких или для больших? Для тех, кто забыл. Но, может, хочет вспомнить? Тогда им надо бы знать, что «сказки делаются из того же вещества, из которого состоят сны». Эта фраза для Любимова ключевая. Как и последняя: «Боже, сохрани мне память!»
Сказки только в детстве кажутся волшебными и воздушными. Когда взрослые их перечитывают с детьми и внуками, в глаза бросается другое — жестокость и драматизм сюжетов. И смущенные родители, читая вслух, принимаются сказки на ходу «редактировать» и смягчать. Но опасения их напрасны. Их чада ничего не замечают. Пока их увлекают только чудеса и счастливые финалы. И тогда взрослые успокаиваются тоже, и увлекаются сами, и вспоминают, какими они были маленькими, и тоскуют о том, что в жизни чудес не бывает. Никого никогда не спасти ни от смерти, ни от несчастий. А еще взрослые ворчат: в сказках-то все
уже сказано — все, что дети потом забывают и открывают заново, не слушая чужих советов, делая собственные ошибки и разбивая коленки в кровь.
Конечно, между сыном башмачника из Оденсе и внуком крестьянина из Ярославской губернии сходства немного. Но имена обоих теперь знает весь мир. И в спектакле «Сказки» — если прислушаться — можно не только услышать Андерсена, но и расслышать Любимова, который «никогда не плачет и никого ни о чем не просит». Во всяком случае, когда Снип — Дмитрий Высоцкий, Сказочник, Фокусник и, конечно, альтер эго Любимова, говорит в спектакле: «Умер отец. Над умершим пел сверчок. Мальчик всю ночь проплакал», — мне кажется, я точно знаю, о чем думает Ю. П.
В последних его спектаклях все чаще звучат личные нотки, проскальзывают тайные мысли. Любимов словно проговаривается там и сям. Проговаривается ли? Читая Пролог из «Фауста», явно вспоминает ушедших друзей Таганки, отправляясь в «Замок» Кафки, явно проигрывает вспять историю Таганки, «суфлируя» беккетовскую сцену Ф. Антипова — Мэлона, явно подтрунивает над собой — патриархом, выбирает из Андерсена, Диккенса и Уайльда только то, что помогает ему вспоминать. А то, что сказки эти он рассказывает не до конца и не сначала, — случайность ли?..
Человек общественный и человек играющий, Любимов прежде никогда не стремился к исповеди. Никогда не был лириком. (В том смысле, в котором всегда был им А. Эфрос.) Даже когда на Таганке читали стихи опальных и убитых поэтов. Лирическим героем Таганки был Кузькин, герой той страны, в какой мы хотели бы жить. В 1960-1970-е, «золотой век» Таганки, Любимову было не до исповеди и уж тем более не до рефлексий. Он сражался. Нападал, отступал, маневрировал, ходил в разведку, вызывал огонь на себя. Пугал, блефовал, прикидывался дурачком, актерствовал. Всё — ради идеи и личной свободы. Но, когда Таганка говорила о личном и тайном, это было лично для всех. Таганка учила своего зрителя голосовать умом, а не сердцем. И это было самое правильное. Таганка удовлетворяла общий голод свободы и слова, а что ест Любимов, что перечитывает перед сном, в чем признается себе, оставаясь один, как-то мало кого волновало. Вернее, об этом не думали. Герои, как статуи, бывают из золота или из бронзы. Герои не едят и не плачут. Даже в своей книге «Рассказы старого трепача» Ю. П. по старой памяти не до конца откровенен. Бывший премьер Вахтанговского театра, самого игрового из русских театров, он блестяще играет роль Режиссера. Это тоже — Любимов. Но не весь. Говорю это безо всякого осуждения. Мы все играем роли. Иной раз услышишь что-то от самого близкого человека и удивишься: даже его знаешь плохо. Неточно. Неполно.
В «Сказках» Любимова сюжеты адерсеновской «Русалочки», уайльдовского «Счастливого принца», «Рождественских повестей» Диккенса — не самое главное. Сюжеты должны быть известны с детства. «Если, конечно, вас правильно воспитывали», — наверняка съязвил бы Ю. П. Главное — время и место (сон, прошлое, воспоминание), где не надо быть кем-то, а можно быть собой, и не страшно послушаться сердца. На любимовских «Сказках» столь же важно в сотый раз вспомнить, что надо спешить делать добро, сколь в первый раз понять: «ничто не исчезло, душа того, что мне было дороже всего, здесь».
Как передвигаются герои сказок и снов? Русалки, ласточки, эльфы. Духи святок, счастливые принцы. Естественно, не так, как люди. И Любимов ставит на сцену два батута, и актеры летают на них, как стрекозы. Летают, кувыркаются в воздухе, а человек-часы, человек-колокол то падает, как подкошенный, то встает, как вкопанный. Словно напоминает: время не ждет, оно истекает. Эти «полеты во сне и наяву» только выглядят легкомысленно. Тот, кто пробовал хоть раз на батут взгромоздиться, знает, что перед ним почти цирковые номера (тренеры К. Гвоздецкий и Д. Ки-бенко). И сердце зрителя замирает от страха, как в детстве, на чертовом колесе.
«Сказки» — это воспоминание о балагане, о цирке, о площади, понятиях, «ощупанных» впервые тоже в детстве. Это откровенно «бедный театр», хотя сказочные костюмы приглашен делать сам Р. Хамдамов. Черные плащи и цилиндры, белые бумажные воротники и носочки, балеринские пачки и полумаски — всё почему-то напоминает о школьном театральном кружке. А белые майки, парусиновые тапки и черные шелковые трусы — о главной униформе советского лета и дачи. Даже странно, что вместо занавеса здесь тоже батуты, сложенные, как раскладушки, а не мамино покрывало на веревке с бельевыми прищепками. Вместо задника — знакомая бело-кирпичная стена Таганки, но за нею маячат дачные заборы Переделкино, пейзажи Любимовки и Териок, географических мест, столь щедрых к гениям и студийным экспериментам. Это все воображается мгновенно, ведь направление указано.
Созвучия Шнитке, Шостаковича, Шуберта органично сплетаются с хоралами В. Мартынова, бродячие музыканты напоминают сразу и о чеховском еврейском оркестре, и о клоунах Феллини. А бряцающие цепи привидения Марли — о цветных бумажных гирляндах с елки в детском саду.
Здесь одновременно может идти снег, поливать дождь, светить луна и солнце, гроздьями висеть мыльные пузыри. Здесь злодеи на ходулях бегают, почтальоны на велосипедах прыгают, а фокусники (их целых двое, Ю. Савицкий и Т. Гусак), не переставая, колдуют. И не оторвать от них глаз, хотя фокусы старые и наивные, как анекдоты с бородой. То роза у них в руках облетает лепестками, то чайник закипает и весело стучит крышкой, то рождественские свечи двоятся, а палочки превращаются в букеты и зонты. Воспламеняются и испаряются афиши, пылают огнем сами фокусники, и светляки прыгают с рук на руки у артистов.
Тут все придумано и заряжено так, чтобы вспоминалось самое давнее и дорогое. И наверняка каждый зритель увидит на этом спектакле свой «сон». Я скашиваю глаза вбок и вижу Ю. П. совсем близко, с неизменным мигающим фонариком. Сначала он злится, сигнализируя актерам: «Темп, темп!». А потом задумчиво подпирает щеку рукой и чему-то своему улыбается. И, кажется, вот-вот застрекочет сверчок за очагом. И Дух святок любимовским голосом произносит: «Моя жизнь на этой планете быстротечна. И сегодня ночью ей придет конец… Чу! Срок близится». Так и не знаю, было ли так или пригрезилось? В сущности, эти слова следует иногда вспоминать перед сном каждому. Чтобы время не проходило даром.
Когда в финале молодая компания музыкантов-акробатов вместе с мастером выбегает к рампе и делает нам «Ал!», и повторяет свои полеты стрекоз, испытываешь не только радость, но и невероятную печаль. Время не просто бежит, оно мчится, оно испаряется ежесекундно. И на совершенно невинной фразе из «Сверчка на печи» — «Где ваши молодые женихи? Одни умерли, другие забыты» — вдруг вспоминаешь, скольких учеников уже проводил Любимов.
Однако жизнь продолжается. Молодые актеры втайне, может быть, и страдают, думая, что их любят не так, как тех легендарных. Их любят. Любимов не фабрикант Теклтон, который презирал собственные игрушки. Скорее, он Калеб, который хотел усовершенствовать детей Ноя.
В общем, критик задним умом крепок, как заметил еще в начале спектакля Снип. Критик придет домой, задумчиво посмотрит в окно, постучит по клавишам компьютера и что-то сочинит. А может, при-сочинит. Вам решать, угадал ли он то, что почувствовали вы. На самом деле он пытался расслышать режиссера. Критик не верит обывателям Оденсе, которые считают: раз Счастливый принц перестал быть прекрасным, значит, он сделался бесполезным. Когда он слышит в финале: «Все расплываются в воздухе, и я остаюсь один. Сверчок поет за очагом, на полу лежит сломанная игрушка. Вот и все», — он точно знает, о чем задумался Ю. П.