Константин Кедров. Гоголь в небе Таганки

Сегодня Юрий Любимов покажет свой новый спектакль «Арабески».

После прогона «Арабесок» я невольно вспомнил известную фразу: «Вдруг стало видно далеко во все концы света». Такого многомерного Гоголя мы не видели до сих пор и не знали.

На сцене три Гоголя в зеленых фраках, но на самом деле намного больше. Когда Кафка, а он тоже участник действия, восклицает, что Россия — это большая розга, мы понимаем: это мог бы сказать и Гоголь. Но дело не в том, кто что сказал, а в том, что на сцене многоголосие, которое воспринимается как единое целое. Та самая полифония, о которой много размышлял и мечтал Бахтин, опережая искусство своего времени. Вдруг кто-то восклицает, что Гоголь хотел построить храм в Москве с тремя приделами: для православных, католиков, протестантов — чтобы молились вместе. Да ведь почти таков же был замысел храма Христа Спасителя на Воробьевых горах.

И тут же смешнейшая фраза: мол, моя фамилия Гоголь, а Яновский — это так, поляки придумали. То вдруг все вместе запоют украинскую песню, знакомую нам всем с детства, — про коханку и серденько. А потом откуда-то, прямо с неба, голос Юрия Любимова: «Дар напрасный, дар случайный, / Жизнь, зачем ты мне дана…». Конечно, это Пушкин, но ведь и Гоголь. Портрет Николая I с таким леденящим взором, что невольно вжимаешься в кресло, написал художник Юрий Чарышников на белой парусине. И все декорации — на таких же белых парусах карандашным штрихом. И портрет Гоголя, которым сам писатель весьма возмущался, мол, нарисовали какого-то хитреца, тоже реконструировали. А при воспоминании о России по белизне ползет громадный коричнево-золотистый таракан в половину человеческого роста. Ползет прямо к небу.

Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна в безукоризненных кремово-белых туалетах парижского покроя. В таком же кремовом фраке Иван Федорович Шпонька. А шинель Акакия Акакиевича с меховой опушкой вдруг взмывает ввысь вместе с портретом императора, да так и остается висеть над рампой. Не то нимб, не то крыло. И вдруг фраза императорская, опять же с небес: «А Гоголь — это тот, что „Тарантас“ написал?»

Юрий Любимов за своим режиссерским пультом очень был похож на Гоголя, склонившегося над камином, где в огне пляшут страницы из «Мертвых душ». Что-то шептал, иногда возвышая голос. Вспыхивал фонарик, озаряя острый профиль. Если переселение душ существует, то мы наблюдали его воочию.

А овеществленная душа Гоголя — как раз парящая над сценой шинель с меховой опушкой. Но была еще и земная шинель на одном из трех Гоголей. Как бы небрежно щеголеватый Гоголь ее распахивает, обнажая манящую изнанку. Почему-то вспомнил Маяковского: «Душу вытащу, растопчу, чтоб большая! — и окровавленную дам, как знамя». И тут же скорбный момент над умирающим Гоголем — католический священник в черной сутане, с молитвенником…

Это арабески в полном смысле этого слова, где, говоря словами Гоголя, каждое слово неисчерпаемо и многомерно. Никакой морали, никаких пошлых назиданий. Если слезы вдруг подступают на слове «кушанье», когда это произносит Афанасий Иванович, вспоминая Пульхерию Ивановну, то тут уж ничего не поделаешь. Для того и театр, чтобы люди не разучились смеяться и плакать.

После прогона в кабинете у Юрия Петровича долго вспоминали мы гоголевские фантасмагории тех времен, когда Некто (Любимов его фамилию не открыл) три часа прорабатывал мятежного режиссера Таганки, пока тот не прошептал главнейшему из советских бонз: «А пошел ты…» «Что? Что он сказал?» — грозно спросил главнейший у двух помощников справа и слева. «Я ничего не говорил», — невозмутимо ответил Любимов, но вышел из царских покоев на негнущихся, холодея…

Ближе к полуночи выходили мы из театра через фойе. Сначала Юрий Петрович окинул взглядом уже пустую сцену. Таков обязательный ритуал. Потом по знаменитому коридорчику прошли навстречу Чарли Чаплину. «Это я наивно повесил, чтобы актеры помнили, какими надо быть на сцене». «Арабески» Гоголя остались позади на пустующей сцене, а впереди уже маячит «Мед» Тонино Гуэрра. Еще не на афише, но уже в замысле.