Надежда КОНДАКОВА. Пространство Владимира Высоцкого

«Литературная Россия», 20.05.1988 г.

Как рассказать об этом спектакле? Как передать словами то, чему найдены режиссером Юрием Любимовым предельно зрительные, исключительно театральные образы?..
А рассказать нужно, ибо перед глазами с юности, с конца шестидесятых, знакомое крохотное пространство таганского зала — перед распахнутым настежь окном старой сцены, на которой (конечно же, на ней!) теперь, спустя семь лет после премьеры, наконец-то идет поэтическое представление «Владимир Высоцкий». А за окном — непреодолимо огромное пространство страны, до каждого уголка которой добрался, дохрипел, дошел этот странно нетрадиционный, удивительно правдивый голос… Так сколько же теперь жаждущих прийти в дом на Таганке и на беспрерывные 2 часа 15 минут занять в зале свое место?! Сколько их в городах и весях, в цивилизованных людских стойбищах и на бесприютных просторах России?!
Все, что происходит на сцене в течение этих двух с лишним часов, подчинено одной задаче, одной цели —ответить на вопрос, который для одних наших сограждан существует в виде вполне риторическом, других —раздражает. Почему Высоцкий — Поэт и за что он судьбой удостоен был счастья быть при жизни признанным любимым своим народом?
«В стихах всякого поэта 9/10, может быть, принадлежит не ему, а среде, эпохе, ветру, но 1/10-все-таки от личности…» — эти известные слова Александра Блока как нельзя лучше применимы к данному случаю.
Среда, эпоха, ветер ощутимы в этом спектакле до дрожи. Они почти материальны, осязаемы.
…Ряды сцепленных между собою кресел на сцене образуют конструкцию, которая и есть главное действующее (противодействующее?) лицо, главная действующая (противодействующая?) сила в этом спектакле. Она все время в движении. Вот ее медленно накрывают саваном, и она в тревожном сине-голубом свете превращается в поминальный стол, вокруг которого собрались друзья, или в замороженное, заснеженное (поминальное же) пространство, над которым звучит все тот же, знакомый до щеми Голос: «Может, были с судьбой нелады, нелады, и со случаем плохи дела, дела. А тугая струна на лады, лады с незаметным изъяном легла, легла…»
Вот конструкция (земля ли под ногами? эпоха ли?) качается, наклоняется, напрягается, подобно канату, «натянутому как нерв», по которому «нужно пройти четыре четверти пути». Пройти обязательно! И обязательно без страховки, как прошел тот, кто является главным героем и чье незримое пребывание в зале, чей Голос сопровождает нас на протяжении всего вечера (странный, не до конца подвластный уму эффект присутствия!)
А вот уже конструкция становится совсем вертикальной и превращается в стену Эльсинора, перед которой под звуки флейты разговаривают друг с другом и с нами своими самыми знаменитыми монологами исполнители ролей в спектакле «Гамлет», не идущем на Таганке с тех пор, как не стало главного героя — Гамлета. Аллюзии ясны сразу. И лицемерие Клавдия (В. Смехов): «Хотя пока мы траура не сняли по нашем брате Гамлете родном…», и смятение Гертруды (А. Демидова): «Ах, Гамлет, сердце рвется пополам! Ты повернул глаза зрачками в душу…», и хитрая подлость царедворца Полония (Л. Штейнрайх): «Ваш сын сошел с ума…» — вызывают к жизни другие, может, менее конкретизированные, но не менее узнаваемые и близкие к нашей действительности персонажи и ситуации. Темы «Гамлета» становятся темами жизни самого поэта. Вот, скажем, великолепная мизансцена с могильщиками (Ф. Антипов, Р. Джабраилов) и Горацио (Л. Филатов). Здесь каждая реплика имеет свой цвет, каждая фраза — двойной объем. После классического «Что во дворце? Подробностей не знаешь?» мы слышим ряд таких подробностей, от которых голова идет кругом: «Этот самый Гамлет завел себе щебечущую курву по имени Оливия и с ней играл в очко… Правда, будто принц мочился со стены прямо в ров и пил безбожно?..». Невольно вспоминается ответ, выдох, выкрик самого ПОЭТА: «Я ненавижу сплетни в виде версий», и хотя песня эта не звучит в спектакле, ее - блестяще иллюстрирует данная мизансцена.
«…Мог ли спектакль о Владимире Высоцком обойтись без этой вершинной идеи, без вечного гамлетовского конфликта, который столько лет кряду пожирал мозг и сердце самого исполнителя на сцене и в жизни?!» — как бы размышлял вслух Валерий Золотухин накануне первого в новой редакции юбилейно - премьерного спектакля. И даже как бы чуть-чуть приоткрывал перед нами завесу: «Более того, вся перехожая-переезжая, неисчислимая публика, вышедшая из-под пера Высоцкого- норная, нарная, вагонная, космологическая, — словом, Россия, должна была по замыслу режиссера прочно держаться и вольно дышать на сцене, стянуться воедино все той же жесткой конструкцией гамлетовского узла».
Итак, две конструкции, две пересекающиеся координатные оси, а меж ними — стихи и песни, песни и стихи, живое пространство живой человеческой жизни, судьбы поэта, нашей с вами жизни и судьбы.
Тема судьбы — нерв всего действа. Вот она — зловещая музыка! — стучится в дверь. А вот в образе цыганки — гротескной куклы, предсказывающей, «что было, что будет», появляется на фоне табора, на звуковом фоне песни «Повремени…». И столь же стремительно — по ворвавшемуся в зал свисту — исчезает. Тема личной боли перерастает в боль за народное лихо, за судьбу Отечества…
Из худших выбирались передряг,
Но с ветром худо и в трюме течи,

А капитан нам шлет привычный знак: —
Еще не вечер! Еще не вечер;
Эти стихи являются своеобразным ключом к объяснению взаимоотношений поэта (просто человека) и времени. Тема эта еще не раз будет возникать по ходу спектакля, мы увидим конструкцию, которая опускается над головой все ниже и ниже («да стервятник спустился и сузил круги»), ставит людей на колени («долго жить впотьмах привыкали мы»), увидим прекрасно разыгранную сцену «Лукоморье» («лукоморья больше нет»). Такова эпоха, такова правда без прикрас, без грима. В стихах Высоцкого народ это чувствовал всегда. Как и чувствовал тот озон, что хотел поэт принести в душу человека. Взамен с яркостью и болью отдираемой им коросты лжи. И, может быть, не обижался, видя себя в его песнях, что называется, «в натуральную величину», ибо ощущал в голосе не только иронию и сарказы, но сочувствие и сострадание. Театром найдена, на мой взгляд, предельно точная интонация среды — в военных сценах (цикл военных песен) и в сценах «из народной жизни» (цикл стихов и песен: «Я однажды гулял по столице», «Сегодня в нашей комплексной бригаде», «Сегодня я с большой охотою», «Там, за стеной за стеночкой», «Хоть бы облачко, хоть бы тучечка», «Ой, Вань, гляди-кось — попугайчики» и др.). И совершенно замечательно, без нажима в эту «народную» интонацию врывается грубо-административная, на окрике, интонация Полония (критика? чиновника от культуры? просто начальника?): «Где, на каком дне наскреб бард эти образы, эту лексику, этих героев — людей с социальными и даже клиническими отклонениями от нормы?».
Дар сострадания — высший человеческий дар, только обладающий им способен вести к очищению, к исправлению нравов, как человека, так и общества. Эта мысль, по-моему, отчетливо прочитывается в режиссуре спектакля. Она не только объясняет, откуда эти «грубые замашки», но и ведет глубже, глубже — в историю, в не столь уж и давнее прошлое. Апофеозом является «Банька». В тон ей конструкция превращается в безмолвный пустой партер, над которым медленно опускается вполнакала горящая тюремная лампа, и снова снежный сибирский саван до боли слепит глаза…

«Быть иль не быть» звучит уже не обрывочно-театрально, как в начале спектакля, а врывается в текст «Баньки», в душу врывается голосом Гамлета — Высоцкого.
Так быть или не быть? И как быть? И кто виноват? И что делать? Все те же главные, вечные, так сказать, всемирные и вместе с тем — чисто русские вопросы поставлены перед нами средой и эпохой. Ветер, вдохновение, душа призваны на них отвечать.
Душа поэта Владимира Высоцкого, театральным действием материализованная в таких стихах, как «Сон», «Ямщик», «Когда я отпою и отыграю», «Как засмотрится мне нынче, как за-дышится», «Черный человек», «Памятник», — превращается в ветер, рвется за пределы, а когда смолкают последние аплодисменты и уходят зрители, кажется, неслышно витает над опустевшим залом.
Театральный зритель — эхо времени, отраженного в зеркальном окне сцены. Особенно в зале на Таганке. Во все времена театра, на любом представлении, особенно к концу, к мгновению, отделяющему последнюю реплику от вызова на «бис», — он есть некий единый организм, дышащий одним воздухом, соединенный в одном порыве. Такова специфика этого маленького зала. И потому спектакль о Владимире Высоцком, пришедшем в театр с момента его основания, должен был неминуемо стать спектаклем о самом театре, о его зрителе, о том чистом братстве, которое на наших глазах создавалось (а может быть, рушилось и вновь создавалось?!) под пристальным взглядом отмеренной нам эпохи.