Анастасия Лисовец. «Гамлет в наше время – кто он?»

Эссе

На Сущевской есть мой старый дом,

Где вдвоем со Степкой мы живем…

Лариса Мондрус “Колыбельная”

- Привет. Ты как?

- Привет. Ты как?

- Привет. Ты как?

- Как ты.

Мы знакомы с самого детства. С песка в сандалях, с верних полок, до которых возможно достать только с помощью табуретки. С хлопьев на завтрак, которые, не заливая молоком, утаскивали в комнату и рассыпали по ковру и дивану. С наклеек от жвачек и чужих (ничьих) игрушек во дворе. С крови на коленях и слезах на подбородке.

Дружили, как все дружат в этом возрасте: просто так, по причине того, что наши мамы знают друг друга и вместе выпивают вино в одноразовых стаканчиках, пока мы охотимся на голубей и плаксивых сверстников. Ничего особенного, ничего примечательного. Наверное, поэтому так безболезненно забыли даты рождений друг друга и прекратили соревноваться в коллекционировании разнцветных флюоресцентных ценников, когда внезапно резко проявилась граница полового различия, когда спать в одной кровати стало чем-то двусмысленным, а драться на равных осуждалось (она же девочка! Ее нельзя бить в живот!). Потом разные школы, разные дороги домой с дополнительных кружков, и расстояние в один пешеходный переход и одну аллею с высокими и по-морскому шумящими тополями стало непреодолимым (или нежелаемым преодоления). А потом – что это было? Кто это был? Не знаю.

Встречаемся через десять лет. Его мама просила зайти за вещами/едой/книгой/сумкой/зонтом/курткой/таблетками/солью/сахаром/да важно ли/мылом /перчатками/ядом/ножом/гитарой/косметикой/ключом/памятью/нитками с иголкой/бумагой и ручкой/помнишь ту кофточку/нет/не нашла/ладно/новости/сообщи/ему/он/дурак/все/перепутает/деньги/потратит/на/пиво/на/эту провинциальную шлюху/маслом. Просила зайти и задержаться, чтобы моя мама успела его разглядеть и сделать свои выводы. Я не ушла – не успела или не хотела, осталась дома, пила чай молча, чаще смотрела в окно: интересно, как много сегодня людей в шапках. Холодно, должно быть.

Надеваю шапку и иду провожать.

- Масло не забыл?

- Нет.

Я много о тебе знаю. Много из телефонных разговоров подслушала, из долгих прогулок с собакой вынюхала, из случайных знакомых, с тобой знакомых, из социальных сеточек, клеточек и тетрадей в линейку.

Я знаю, что тебя бьют. Бьет отчим, огромный и жирный, деспотичный король с расплывающейся и скользкой улыбкой, глазами голубыми, как у младенца, такими же напуганными и бездумными, с маленькими красными ушами и страстью к алкоголю. Однажды, может, в честь дня рождения или новогоднего благодушия, мы зашли к вам в гости (ты, конечно, не отмечал дома), на пару глотков чая. Твой отчим сел полуразлагающимся телом напротив и спросил, не раздумывала ли я над иконописью.

- Что, простите?

- Иконописью. Ну, иконки там писать, Мать Божья, Иисус. Это же какое прибыльное дело, сколько бабок можно сколотить.

Хорошо, что не ела: стошнило бы.

Он тебя бьет, в пьяном угаре накидываясь попеременно то на тебя, то на твою мать, наваливаясь своим тучным брюхом на вопящее и заплаканное создание, требуя заткнуться. В трезвом состоянии он тебя презирает и плюет слюной на очки (с детства ужасное зрение, почти слеп, почти беззащитен, почти инвалид). «Пидр» вместо «доброе утро». «Чмо, да ты не мужик» вместо «как прошел день». «Ходишь как баба» вместо «удачи тебе». Он пришел в ваш дом, когда тебе было восемь. Ты был хрупким, очень трусливым и очень падким на необоснованные шалости ребенком (простите, это ваш сын поджег во дворе мусорное ведро?), выращенным в сочной мякоти материнского обожания и тщеславия, воспитанным на принципах хозяина жизни и статуса: фирменная одежда, дорогие игрушки, выборочный круг общения. Лучше мерзнуть зимой в пальто с кричащим знаком, чем носить теплый сэкондхэнд. Любовь подменялась материальными приобретениями, достижения загорались на фоне чужого провала. А потом в полупустой замок из спичек и колпачков от зубной пасты, покрытого дешевой краской, имитирующей золото, ворвался свиноподобный монстр, извергнув из своей глотки горы и горы монет, затопив ими материнское ложе. Он осеменил ее меховыми воротниками, шелковистыми ночнушками, серебряными подвесками, сладко-приторными духами, перезрелыми фруктами, переписанными прописками и недвижимостью. А тебя затолкал ногами под стол, оттолкнул от материнской груди, жадно впившись своими пухлыми слюнявыми губами в ее окровавленные и воспалившиеся соски. И в липкой влажности июльской ночи, считая количество скрипов кровати в родительской комнате, ты неосознанно подходил, как зачарованный, к краю распахнутого окна, впиваясь ненавистью и обидой в плоскость асфальта, в его безэмоциональность и безразличие к трагедии маленького человечка. Пальцы ног мерзли на подоконнике, занавеска прилипла к вспотевшему лбу. Начинало светать, к голубятне возле твоего детского сада подходил старый заспиртованный смотритель, харкался, открывал дверь, выгонял заплывших жиром, сонных голубей. И птицы пролетали над тобой. Один круг.

Я его убью.

Второй круг.

Я его убью.

Третий круг.

Я его убью.

Четвертый.

Я.

Пятый.

Его.

Шестой.

Убью.

В двенадцать лет тебя отправили учиться в элитную гимназию, откуда путь – на кресло чиновника или начальника второсортной фирмы. Недостаток мозгов здесь часто компенсировали толщиной кошелька. Однако твой отчим и лишней кости не оставит на общем столе, что и говорить про обучение – крутись как хочешь, у***к, я не буду отвечать за твою раздолбанность. Мать втайне таскала для тебя карманные деньги (и за это ты презирал ее еще больше), которые ты успешно спускал на выпивку и эту, как ее, Веру, да? Ты ее любишь хоть?

Слишком добрая девушка. Помогает тебе с учебой, пишет за тебя эссе и решает трехэтажные уравнения, лишая себя встречи со школьной подругой (ох, Верка, поплачешь потом, смазливые - все эгоисты). Защищает от нападок учителей и отчитывается твоей маме о том, что всю ночь ты был у нее, когда на самом деле в очередной раз прошатался по незнакомым квартирам, употребляя незнакомые смешения, вступая в незнакомые сообщества, произнося незнакомые клятвы. Вера в тебя верит. Только ты уже не можешь, нет сил, ей ты тоже не веришь, не веришь в то, что она сможет быть с тобой, быть счастливой, быть любящей, быть безвозмездной.

- Все они рано или поздно ведутся на бабки. Что, философ? Кант, мать твою. Это не я придумал. Человеческая природа: сперва вытрахают, а потом строят из себя невинность. И размер *** не важен, если деньги торчат из задницы. Да, все, все. Ну, может, только дауны и религиозные фанатики еще не испорчены, а так человек та еще сука.

Все твои друзья (друзья ли?) носят пиджаки и наручные часы, присматривая кресло помягче в государственном аппарате. А во внутреннем кармане этих самых пиджаков прячут «сборники стихов», зачитываясь ими в облеванных хрущевках на окраине. Все твои друзья (друзья ли?) катаются летом на белоснежных кораблях и с белоснежными улыбками повествуют, от отымели сразу двоих мулаточек, хотя сами еще тупо хихикают при виде обнаженных женщин на картинах Ренессанса. Все твои друзья – друзья ли?

- Привет.

- Привет. Не против?

- Нет, пожалуйста.

Зажигаешь сигарету. Держишь, пытаешься удержать костлявыми пальцами – все еще недоедаешь. Пепел не стряхиваешь, не обращаешь внимания как он отлетает на одежду, проникает под воротник, впитываясь в кожу, в кровь. Губа разбита, под глазом фингал (знаю, что вчера он опять тебя бил). Ты все еще такой же хрупкий, такой же беззащитный, такой же добрый.

Помнишь, как плакал над умирающим галчонком во дворе, как мы его хоронили в коробке из-под маминых туфлей, как украшали скромный могильный холмик всем самым дорогим, что у нас было: браслет из киндер-сюрприза, разноцветные бутылочные камешки, велосипедная цепочка и запасные пуговицы. Ты тогда был в белой курточке, совсем не боялся ее испачкать. Рыл самоотверженно, сосредоточенно и молчаливо, комья грязи проникали тебе в рукава, за воротник, впитываясь в кожу, в кровь.

Хочется взять твое лицо в ладони, посмотреть в незамаскированные очками глаза, попросить прощение.

- За что?

За все. Все. Все. Мы все виноваты, что бросили, что не услышали, не пришли в ту ночь, не сняли с подоконника, не обогрели ледяные пятки, не прижали встревоженную безумную голову крепко-крепко, не шептали горячо, как мантру, обещание: «Все будет хорошо! Все будет хорошо! Все будет хорошо! Все будет хорошо! Все будет хорошо!» И ты бы заснул, хоть на пару минут поверив, что это действительно возможно: что мама бросит этого аморального тирана, что Вера останется, что друзья будут верными, а мир будет становиться лучше, лучше, лучше...

Только простишь ли?

- Так как ты?

- Норм.