Пётр Лобанов. Полароидные снимки с реальных историй в Театре им. Пушкина

Спектаклю К. Серебренникова «Откровенные полароидные снимки» уже 19 лет, а проблемы ВИЧ-инфицированных, насилия и абьюза в информационном поле обсуждаются только в последние годы. И тем не менее даже такой сдвиг общественного дискурса не может не радовать. Все больше реальных историй тех самых «маргиналов», и все меньше романтизации такой жизни. Однако в каком-то смысле это означает, что спектакль Серебренникова не был провидческим, в отличие, например, от «Леса» для МХТ. Приход автократии режиссер предсказать сумел, а обозначить проблемы «других», как вечную тему, кажется, нет. Но ставил ли Серебренников перед собой такую цель вообще? «Откровенные полароидные снимки» – попытка переложить жизнь лондонских маргиналов 90-х годов в российские реалии. Серебренников как будто пытается уловить стиль и образы «британского гетто», изображенного в пьесе Равенхилла, и отыскать их в российской действительности. Надо сказать, ему это удается. Здесь и стриптизерша Надя, страдающая от абьюза, и отсидевший срок экстремист Ник, и его бывшая подружка Хелен, вписавшаяся в государственную систему. Есть и искалеченный Ником (впоследствии выясняется, что не такой уж и искалеченный) капиталист Джонатан. Самой колоритной парочкой в этой истории, пожалуй, кажутся умирающий от СПИДа гомосексуал Тим и его украинский секс-раб Виктор.

Внешне герои вполне вписываются в эпоху «лихого десятилетия». Строгий «райкомовский» костюм новоиспеченной депутатки Хелен, спортивные костюмы Ника и Виктора, тяжелая кожаная куртка Джонатана с мехом. Однако порой внешность героев, напротив, изысканна: красный берет и черное платье, темные очки и платок «alababushka» (модный даже сейчас). И предстает в таком обличии стриптизерша Надя, жизнь которой состоит из побоев и дружбы с двумя несчастными геями. Или блестящие, несуразные, почти кислотные костюмы обитателей притона – ода стилю нарко-вечеринок прошлого столетия. Даже мешки для трупов «отдают» тяжелым люксом ­– плотные, глянцевые, будто из латекса.

Однако само пространство затхлое и мрачное. Сцена – нечто среднее между подвалом, моргом и стриптиз-клубом. Холодный кафельный пол, с потолка капает вода, а по бокам сцены расставлены шесты. Сначала стриптизёры используют их по назначению, однако ближе к финалу пилон недвусмысленно приобретает фаллическое значение – умерший от «чумной» болезни Тим ментально оживает и с надрывом в голосе орет «сука, дай мне кончить», пока его возлюбленный извивается и скользит на шесте. Такой яркий образ как будто носит порицательный характер – шест, «проросший» между ног героя, как бы намекает на фактическую причину его смерти: клубная разгульная жизнь, наркотики и беспорядочный секс. Однако эта, казалось бы, жуткая сцена выглядит не просто эффектно, но целостно. Половой акт с воскресшим трупом – не просто своеобразный эстетический ход, а вполне закономерное развитие отношений героев. Тим возвращается в мир живых не для любовных утех, а чтобы признаться сказать о своих – сделать при жизни ему это не удалось.

Несмотря на общий серый колорит постановки, «черноту» диалогов и приглушенный свет, темп спектакля задан высокий. Кажется, что и сами актеры не всегда за ним поспевают. Быстро сменяются сцены, диалоги экспрессивны и часто граничат с истерикой. Поначалу может показаться, что режиссер и вовсе возводит некий барьер между смотрящим и постановкой – гламурный блеск, иностранные имена и довольно сентиментальный музыкальный мотив из «Чио-Чио-Сан» Пуччини. Отметить стоит и язык – обсценная лексика звучит порой неестественно. Однако позже намечаются и пересечения с российской культурой (помимо визуальных образов). Например, небольшие откровенные монологи с толикой слезливости и отчаяния. Наде отлично бы подошел монолог проститутки Жени из «Ямы» А. Куприна. А сравнение с «На дне» Горького напрашивается само по себе. Но главное, о чем рассказывают «Снимки» – это встреча двух эпох. Для Ника она травматична и переживает он ее, на первый взгляд, хуже всех. Ник – все тот же наивный парень с максималистскими идеалами и открытой душой. Выйдя из тюрьмы, он не озлобился, не закрылся. Напротив, его «детскость» даже раздражает, а желание всем помочь умиляет. По своей сути он «идеальный» пионер, пусть и агрессивный, но закономерно покушавшийся на жизнь капиталиста. Только на Нике нет красного галстука – вместо него черный костюмчик с тремя полосками. «Я чувствую, что я пустой» – откровенно заявляет Ник. Но в этом одиночестве и безысходности, кажется, тонут все. Даже безжалостный и алчный Джонатан признается Нику, что скучает по былым временам: «Ностальгия - хитрая сука, а?». Довольно потерянной выглядит и Хелен, отчаянно натягивающая на себе маску партийного работника. Жалко смотрится Надя, заявляющая, что находится «в мире со всеми» – возможно, но только не с самой собой. А умирающий Тим и вовсе манифестирует, что все вокруг «фигня» или «фигня в квадрате». Все персонажи надломлены и разбиты, но каждый отчаянно ищет себя и доказывает свою правду.

Финал спектакля кажется сюрреалистичным, сказочным. Казалось бы хэппи-энда у таких историй не бывает, но здесь он есть, хотя, возможно, и мнимый. Однако насколько воссоединение Ника и Хелен можно на самом деле считать счастливым концом? Впрочем, это и не так важно, ведь пьеса изображает лишь отрывок жизни маргиналов – потерянных и искалеченных. Подводить итог их жизни нельзя, даже если каждый из них, как Надя, однажды заявит: «Я выбрала путь, и каждая мысль творит мое будущее». Стремительная работа Серебренникова – это и есть тот самый черный полароидный снимок, на котором проявляются человеческие истории. Только кому и зачем эти «снимки» нужны?

Преподаватель – Елена Леенсон