Максим Мальков. Чтобы освободиться от аффекта

Воплощение древнегреческой трагедии на сцене маленького блэкбокса заведомо не претендует на пафос и монументальность — режиссер Наставшев помещает Медею и ее жертв в минималистичное, если не сказать пустое, пространство, где есть всего два стула — остальное пространство сцены сполна заполнит энергетика актрисы Гуны Зарини.

Спектакль не отходит от текста, идя по сюжетной канве и опуская незначительные для режиссера детали — избавляется от морализаторства Еврипида, которое периодически возникает в тексте, и удаляет второстепенных персонажей, которые лишь отвлекают от главного — личности Медеи.

Предательство мужа, измена, изгнание, унижение — у Медеи предостаточно мотивов для радикальных и необдуманных действий. Однако не эти события взрастили её, выковали её темперамент и характер. Она уже совершала отчаянные поступки — предала отца, убила брата, и всё это во имя любви к Ясону. У Достоевского есть понятие «надрыв» — надломленность души, аффект, ломающий все установки, ведущий человека к бездне, к отрыву от реальности и погружению в мрачную пучину бессознательного. Надрыв не подвластен человеческой воле и начинает управлять всеми действиями и мыслями человека — в спектакле это выражается в демонической пластике актрисы, которая движется по сцене, словно под властью иррациональных мистических сил. Надрыв больше, сильнее человека, это изувеченный осколок человеческого Я, который выходит за рамки тела — сцена в спектакле «инфицирована» аффектом Медеи, живет по правилам героини. Все герои заражаются надрывом Медеи, подчиняются всплескам ее злости и горя — ее импульсы заставляют их то быть неподвижными, то швыряют их из одного угла сцены в другой.

Медея — это уже не просто несчастная безумная женщина. Это гордость, любовь, отчаяние, ревность, зависимость, ярость, горе, обреченность. Это чистые человеческие чувства, вышедшие за контуры личности, — вопли Медеи рушат лампочки, висящие над сценой, выходят за пространство спектакля, пытаются прорваться в зал и уничтожить все вокруг. Задний экран, на который транслируются потоки света, тоже подвержен этим нечеловеческим силам — экран озаряется красным, когда близка смерть, и светло-розовым, когда Медея разыгрывает примирение и передает новой жене Ясона смертоносные дары — в отличие от текста, где дары передавались отравленными в специальном ларце; в спектакле Медея снимает одежду и диадему с себя — она сама уже ядовита, сама несет смерть и разрушение.

Хор в спектакле воплощен в двух сыновьях Медеи, которые и после своей смерти поют матери леденящую кровь песню, которая врывается в изувеченное сознание женщины и напоминает ей о совершенном убийстве.

И текст Еврипида, и изящное воплощение вневременной трагедии Наставшевым рискуют романтизировать Медею — да, она жестоко убила детей, но…Дальше может следовать вольный набор причин, способных объяснить поступки Медеи, показать глубину ее горя, но, на мой взгляд, эти произведения искусства призваны не описать глубокую и противоречивую личность, а напомнить нам, что мы живем не в театре, и все в нем — отнюдь не актеры; напомнить о человечности, гуманности, любви к ближнему — показать истории разрушенных и болезненных человеческих взаимоотношений, чтобы мы, как завещали древние греки, испытали катарсис.

Преподаватель - Елена Леенсон