Максим Мальков. О вреде эскапизма

Спектакль К. Серебренникова поставлен в начале нулевых; пьеса Равенхилла вышла в 1999-м. А ровно за 30 лет до выхода пьесы начались Стоунволлские бунты в Нью-Йорке, которые ознаменовали борьбу гей-сообщества за свои права. С того момента во многих странах гомосексуальные отношения были декриминализованы, даже Россия на волне демократизации в 1993-м (!) наконец признала, что любовь не следует регулировать законами и что за любовь не следует сажать в тюрьму.

Но гомосексуальность, судя по всему, является ядром коллективного бессознательного россиян и когда, казалось бы, пора уже перестать акцентировать внимание на этом и относиться к разным людям нормально, всех театральных критиков охватывает непреодолимое желание обсудить гомосексуалов — критики в рецензиях на спектакль все как один обсуждают именно этот аспект произведения. Да еще как обсуждают! Вот, например, Елена Ямпольская зачем-то решает описать публику, пришедшую в театр: “...мелькают свитерки в обтяжечку, мефистофельские бородки, шуршат мягкие тапочки... Геи справа, геи слева, двери все распахиваются, принимая новых гостей, и ты уже думаешь с тоской сердечной, что скоро нормальных мужиков будут изредка клонировать в секретных лабораториях, просто чтобы вид не исчез…”. А затем и вовсе предлагает инновационную идею — согнать всех геев в отдельный театр (а затем, наверное, их всех там сжечь): “плюс еще одна мысль посещает: почему бы для столь активной аудитории не открыть в Москве отдельный театр? Ведь они, бедолаги, идут, как на праздник, даже туда, где со сцены мельком, впроброс поминаются Главная Тайна и Главная Тема их жизни. Не понятно, почему до сих пор какая-нибудь инициативная группа не зарегистрировала голубой культурный центр, где аккумулировались бы соответствующие режиссеры, актеры и драматурги”.

Что вызывают во мне такие рецензии, помимо отвращения и ощущения непрофессионализма? У меня возникает чувство, что для российской публики явно не подходят спектакли, где геи представлены карикатурно, вычурно, гламурно, стереотипизированно; где геи ассоциируются со СПИДом (нет, СПИДом может заболеть любой человек вне зависимости от сексуальной ориентации), с наркотиками (нет, наркоманом может стать любой человек вне зависимости от сексуальной ориентации), а также с развратностью, разнузданностью и проч. — именно такими мы видим двух геев в спектакле. Подобная репрезентация лишь упрочит в глазах гомофобно настроенных зрителей их позиции. Конечно, режиссер имеет право ставить любой текст, прочитывать его, как ему вздумается, но сейчас мы в России имеем закон о гей-пропаганде и глумливые ролики про геев в честь поправок в Конституцию — кто знает, как режиссеры тогда могли бы повлиять на общественное сознание, когда на сцене еще можно было поднимать подобные темы?

Когда я читал текст пьесы, мне вспомнилась книга Ф. Фукуямы “Конец истории и последний человек” — она написана в 1992 году и пронизана пессимистичным ощущением завершения истории, установления либеральных демократий и окончательной победы капитализма. В конце тысячелетия дискурс в культурном сообществе можно вкратце описать так: “мы можем обильно поесть в Макдоналдсе и купить дорогую машину, но внутри у нас пустота и чувство бессмысленности существования”. Этим же чувством пронизан текст Равенхилла — несчастные люди ищут смысл, но не находят его ни в сексе, ни в политической борьбе, ни в наркотиках — нигде.

В спектакле Серебренникова в лучших традициях постмодернизма происходит всякая ерунда — честно говоря, если бы я не читал пьесу, я бы решил, что нарратива в спектакле вообще нет. Сцена напомнила мне станцию метро, стилизованную под больничное помещение. Иногда герои тряслись на сцене, держась за железные столбы и музыкальное сопровождение подтверждало мои ощущения погруженности куда-то под землю, если не в московское метро, то, может, в потустороннее. Туда-сюда и по кругу — как вагоны в метро, герои спектакля мечутся и не могут понять, что им нужно.

Ник вышел из тюрьмы уже в другой мир, он, как Россия в 90-е, которая со своими архаичными взглядами столкнулась с западным миром капитализма и свободы, но в итоге так и осталась в «адидасе» и с кулаками наготове. Но мир капитализма и свободы тоже критикуется — там деньги и секс циркулируют как воздух и все люди — рабы (друг друга и системы в целом). Так ли это? Да это, в общем-то, не так уж важно — эпоха постмодерна — это эпоха вечной игры, вечной иронии и вечного возвращения — даже умереть в эту эпоху нельзя нормально. Секс-раб Виктор в майке terrorist №1 и с украинским акцентом говорит Тиму: “ты обещал счастливый мир”. На что хочется ответить словами Пушкина: “на свете счастья нет, но есть покой и воля” — а еще есть теракты, война на Украине и убийство геев в Чечне — вот такая вот обитель “чистых нег”, в которую в финале спектакля сбегает Ник с Хелен.

Преподаватель – Е.И. Леенсон