Валерия Маринина. Сценический памятник художнику

Имя Нико Пиросмани звучит сегодня громко не только в Грузии. Но, как водится, при жизни он был непризнанным гением и “умер в нищете”. Именно об этом - о последних днях великого художника Николая Пиросманашвили - спектакль Някрошюса.

В основе постановки лежит текст пьесы Вадима Коростылёва “Праздник одиночества”. Хотя “лежит в основе” - слишком сильное выражение: текст значительно переработан. Исчезли или изменились герои, изменилось наполнение, авторский “посыл” - тоже. В центре внимания и в пьесе, и в спектакле - грузинский художник Пиросмани. У Коростылёва он абсолютно одинок: разговаривает только с собой, с героями своих картин, которые его не понимают, и с русским художником Петровым-Водкиным. Но Пиросмани и не нужно общество и признание, он подчеркнуто выше других и выше бедности и почти с гордостью говорит о своем сумасшествии.

Конфликт художника-гения и внешнего мира, который его не принимает, в общих чертах остается и у Някрошюса. Но в спектакле Пиросмани (в исполнении Владаса Багдонаса, одного из актеров, с кем Някрошюс работал много лет) не одинок - у него есть лучший друг, Сторож, который в пьесе был в ряду персонажей картин, осуждавших Нико. Сторож нем, но, кажется, это как раз то, что нужно художнику - он способен внимательно слушать. Сторож очень трогательно относится к Нико, заботится о нем всеми возможными способами. Когда Нико дарит ему принесенное с базара яйцо, Сторож показывает благодарность, прижимая это яйцо к лицу, как самую большую драгоценность.

Сценическому Пиросмани, в отличие от литературного, оказывается важно быть признанным. Об этом напоминает, например, вырезка из газеты, на которую Пиросмани указывает как на (единственное материальное) свидетельство своей значимости.

Нико в спектакле отказывается причислять себя к какой-либо национальности, он “без роду, без племени”. Благодаря этому сюжет о взаимоотношениях с миром конкретного человека расширяется и выходит на уровень художника вообще, его творчества и восприятия зрителем. Вместе с тем, Някрошюс не возвышает Пиросмани-творца над остальным миром. Точнее, возвышает, но не отрывает: быт нищенствующего художника занимает немаловажное место и во времени, и в пространстве спектакля. Пиросмани Някрошюса, как и герой пьесы, осознает свой талант, но не отрывается от земли. Он опирается на подрамник с клеенкой так, будто он для этого и предназначен. Одновременно художник не приравнивается к “обычным” людям. Напротив, он возвышается за счет звучащих строк из “Витязя в тигровой шкуре”, встает в один ряд с мифическими героями и сам превращается в миф. Те же слова “я без роду, без племени” делают из художника Нико космополита и божество. Божественное начало видится и в эпизоде, когда Сторож, которого почти похоронили, вдруг встает. Как встал Лазарь, когда Иисус сказал ему: “Лазарь, выйди вон”.

Пиросмани сетует на бедность и мечтает о жизни в Париже, в которой у него будет хватать денег на все. На этой бедности режиссер фокусируется, показывая (в записи - долгими крупными планами) рутину: как Нико снимает рубашку, не снимая пальто, потому что в комнате холодно, как Сторож моет в тазике часть ступни, вылезшую из дырки в носке, как стирает рубашку, плюя на нее, потому что воды нет. На сцене чуть ли не скрупулезно воспроизведена вся бедная обстановка комнаты - мебель, веревка с платком и газетной заметкой, мешки, тазики и т.д.

Говоря о пространстве спектакля вообще, можно отметить, что оно крайне замкнутое и тесное. Что не менее важно - за его пределами таинственный мрак. Из внешнего мира постоянно доносятся непонятные звуки - шаги, скрипы, стук. Из-за них постоянно ощущается тревожность (которая поддерживается и другими деталями - например, грязными окнами, за которыми ничего не видно, и ярко-красной рубашкой рыбака. Другой, тоже повторяющийся, мотив из мира звуков - отрывки из «Болеро» Равеля. пианист Александр Майкапар описал как “гипнотическое воздействие неизменной множество раз повторяющейся ритмической фигуры”.

Персонажи как будто приходят из ниоткуда и потом уходят в никуда. Из этого враждебного художнику мира (хаоса?) приходят и герои его картин. Приходит оттуда и Маргарита, которую Някрошюс изобразил совершенно кукольной - и по костюму, и по манере поведения, и по речи, и по содержанию. Несмотря на это, для Пиросмани Маргарита святая, её священное имя почти произносит даже немой Сторож.

Другой женский персонаж, в пьесе - таинственная Ия, в спектакле становится не менее таинственной Ией-Марией. Её вводит в действие рассказ Нико о женщине, которая вступилась за него, когда его избивали на базаре. Потом она появляется из внекомнатного мира и смотрит в окно, как по(ту)сторонний наблюдатель. В финале Мария все же заходит, и если до этого она казалась наполовину женщиной, наполовину абстрактной Судьбой, то здесь она скорее лицо мистическое - Смерть. Она успокаивает Нико и готовит его к умиранию. Физическое, земное начало при этом не теряется: момент, когда она подходит сзади и обнимает Нико - момент максимальной концентрации чувственности и телесности, после чего почти грубо убирает стулья, садится на стул в неожиданно маскулинной позе и закуривает, показывая свою власть. Тема смерти появляется ещё на первых минутах, когда Нико упоминает о зарезанном на улице, и уже не покидает спектакль. До смерти Пиросмани кладбищенские князья пытаются похоронить спящего Сторожа, но художник их останавливает - фактически отменяет смерть - и говорит, что Пиросмани еще рано хоронить, хотя, казалось бы, хоронят не его. Сторож, метафорически - произведения художника, становится альтер-эго Нико.

В одной из финальных сцен Пиросмани зовет людей, совсем как Диоген, но в ответ слышит только молчание. Собственно финал в пьесе и спектакле очень разный: если коростылевский Пиросмани застывает в картине, тем самым оставаясь в вечности, някрошюсовского Сторож увозит на тележке, на которой он даже помещается с трудом. Перед этим Сторож посыпает Нико мукой (единственная ценность, которая была в доме) и горестно повторяет жест Пиросмани, которым сопровождались слова о том, что всем воздастся после смерти. Но жест этот - не широкий, как мог ожидать зритель, а расстояние между пальцами в несколько - чуть-чуть - сантиметров. Обсыпанный мукой, Пиросмани напоминает памятник. Здесь поднимается огромный культурный пласт, идущий от “Памятника” Горация до наших дней. Но хотя традиционно театр Някрошюса анализируют как поэтический и метафорический, в интервью сам режиссер неоднократно утверждал, что в его спектаклях нет метафор, их “придумали критики”. Значит, памятник Пиросмани - творчество, как завещал великий русский поэт Пушкин, а мука - это мука?

Майнор «Театр с нуля», преп. Татьяна Левченко