Юлия Меламед. Юрий Любимов. Пока живешь — надо играть

5 октября в Москве умер режиссер Юрий Любимов.

Нет, Любимов не был евреем, хотя попытки причислить его к евреям были. Но Любимов был гражданином Израиля — последние 30 лет.

Теперь, когда Любимов умер, пишут: он эпоха, но…

Кому оно нужно, это «но» про сложный характер? Что оно, по сути, добавляет? В искусстве демократии не бывает — только один человек знает, как надо. В 2000 году я снимала фильм о Любимове. Он там вспоминает фразу Пушкина: «Суди художника по тем законам, которые он сам над собой поставил».

Сейчас удивляются, как это Любимов умудрился создать единственную в СССР официальную оппозицию. И слова какие хитрые: «официальная оппозиция»! Носил фигу в кармане, доставал ее, потрясал перед носом у чиновников и продолжал играть. Я вам скажу, как ему это удавалось! Просто его любила Судьба. Как любила она Наполеона, под которым ядра разрывали на части лошадей, а он оставался невредим.

Фото Вадима Бродского

«А при чем тут лошади?» — грозно говорит Любимов вместо здрасьте, когда я впервые вхожу в его кабинет. Пугает. Лет 25 мне. Год 1996‑й. Я работаю в «Вестях». Какие, к черту, лошади? Но пугает очень игриво. После интервью вспоминаю, что действительно на заставке «Вестей» бегут лошади и страшно ржут.

Спустя три года я сниму о Любимове фильм, и мы на две недели встретимся для этого в Иерусалиме. Выбрала Иерусалим для художественного фона. Это было решение… ну не то чтоб нестандартное, но не на поверхности. Можно было бы потребовать доказать, зачем именно этот location. Но дирекция канала спокойна: Любимов в Иерусалиме? «Лама ло!» — говорят в руководстве РТР.

Он сам его выбрал когда‑то. Это так необычно (и знаменательно) для русского режиссера, который, вынужденно оказавшись за границей, выбрал не Европу, не Штаты — Иерусалим. Вот его слова из нашего фильма: «Артур Миллер сбежал отсюда через неделю. Потому что не мог работать. Только сидел и завороженно смотрел на Старый город. И я при­ехал в Иерусалим. Тедди Колек любезно дал мне хорошую квартиру. Сижу, смотрю, как заходит солнце над Старым городом. <…> Город становится сперва золотым. Потом красноватым. Потом совершенно сиреневым. И — исчезает… А наутро он заново возникает».

Мы снимали в августе, по жаре уставали быстро. А Любимов не уставал. Он был железный, какой‑то древней неломаемой породы. Для меня в нем никаких «но» не было, ничего от режиссер режиссерыча. Все — от Режиссера. Чтобы настолько уважать юного человека, назвавшегося режиссером, который может иметь свой малый голос, — такого я больше ни в ком не встречала. Он был дисциплинирован, как солдат, покорен, как новичок, понимал смысл подчинения чужой режиссерской воле. Потому что в этом подчинении/доверии и есть единственный смысл. Актерский бунт — большая нелепость. Он — от всего второстепенного, он ни от чего подлинного. И ни от чего профессионального.

«Дорогой Юрий Петрович! Если б Вы знали, как мы Вас ждем!! Мы подготовим все, что можем, чтоб у Вас было меньше черновой работы. Когда Вы при­едете, соберется вся старая гвардия. И Коля, и Веня, и Леня, и Шопен». Это из письма артистов театра Любимову. Конец 1980‑х. Еще до возведения «Берлинской стены» между «Таганками». Они его еще боготворили. Но когда слабеет сильный, так всегда и бывает: начинают подъедать, подгрызать.

Он рассказывал, что ему сказал умирающий Николай Эрдман: «А вы были правы, Юра. Вы меня все время вовлекали в игру. А я вышел из игры. Пока живешь — надо играть». И не от старости Любимов умер. Такая у него была мощная закваска, что он не менялся последние лет 30. Когда отнимают то, что создал, — умираешь быстро. Как говорил Наполеон, страдавший на Святой Елене от рака, «рак — это Ватерлоо, вошедшее внутрь».