Софья Мирхайдарова. «Люди всегда наступают на черешню случайно. А в ней можно раздавить человека»

Свое знакомство с сюжетом спектакля я начала с прочтения первоисточника: пьесы Владимира Коростылева «Праздник одиночества. Пиросмани». Первое, что бросается в глаза – то, как автор описывает место действия спектакля. Кажется, что не сами предметы, а их пространственное устройство, материалы и свет имеют решающее значение. Эймунтас Някрошюс повторяет все, что завещает автор: «дощатые стены, обнаженное старое дерево, черные пятна, в которых время от времени возникают картины Пиросмани». Однако он все же добавляет детали, предметы мебели. Предполагаю, что такое решение связано с достаточно значительными изменениями текста пьесы: диалоги сокращены, а некоторые герои и вовсе убраны. Вещами режиссёр будто дополняет реальность, в которой живет Николай Пиросманишвили, его жизненный путь: весы и мешок с мукой, который главный герой частенько демонстрирует, отсылают к молодости героя, к тому времени, когда он пытался торговать, а множественные стулья в дальнем углу комнаты, кажется, отражают последние минуты жизни художника. Звуки (громкие стуки, шаги) создавали пространство, отделенное от внешнего мира. Комната Пиросмани – иной мир, созданный самим художником. Свет, исходящий от свечи, создает атмосферу безнадеги, чего-то уже предрешенного и неизбежного. Огонек – последняя капля справедливости в мире.

В деталях нельзя не заметить тему нищеты, которой пронизаны и пьеса, и спектакль. Примечательно, что режиссёр одевает Пиросмани в белую рубашку, пальто и сапоги – ту одежду, в которой художник изобразил себя на автопортрете. Он обещает своему единственному другу Сторожу (новый герой, хотя чем-то напоминает Дворника, режиссер также дает ему палку) новые сапоги, пока тот моет свои грязные пятки в старом ржавом тазу. Даже процесс создания картины наводит на зрителя какой-то особый трепет. Мы видим, как Сторож держит лист сажи над огнем, чтобы Пиросмани смог закончить свою последнюю картину – темноту. И, кажется, только Ия и Сторож видят в нем богатого человека: «Дома нет! Сада нет! Лавки нет! Но зачем такое богачу, у которого чего только нет!». Нищета – это протест миру. Художник не сопротивляется своей нищете, он гордится ей. Именно она выделяет его, именно она делает его «особенным», непризнанным.

То, с каким трепетом Сторож слушает Николая Пиросманишвили, как он относится к яйцу, которое принес художник, как увозит Пиросмани в иной мир, не может не наводить на мысль о том, что новый персонаж не просто образ с картин художника. Сторож и есть сам Николай Пиросманишвили. Это внутренний мир художника, его внутренний ребенок. Он переживает за своего хозяина, уважает его и пытается найти в нем опору. Он же и сопровождает главного героя в последний путь, ведет его в иной мир.

Режиссер достаточно сильно меняет сцены взаимодействия художника с его картинами. В пьесе герои картин естественным образом появляются друг за другом, указывая Пиросмани на его ошибки. Большая часть сюжета пьесы – диалоги художника со своими картинами. Именно через эти диалоги автор доносит нам историю Николая Пиросманишвили. В спектакле же все иначе. Зритель не понимает, откуда берутся образы, что они изображают, к чему отсылают. Именно поэтому мое первое впечатление после просмотра спектакля было противоречивым. Я не могла понять, почему режиссёр убрал последовательность из текста пьесы. Казалось, что нам показывают отдельные куски, никак не развивающие действие на сцене. Только в процессе написания данной работы и знакомства с творчеством режиссёра мне удалось понять, что так Эймунтас Някрошюс, возможно, пытался передать обыденность жизни художника. Действительно, наша жизнь - не цепочка последовательно сменяющих друг друга событий. Это особый «лабиринт», множество одновременно происходящих действий.

Хотелось бы также обратить внимание на отдельные сцены спектакля. Несмотря на то, что сюжет и герои были изменены, можно заметить множественные отсылки к тексту пьесы. Так, например, в спектакле не было сцен с русским художником (предполагаю, что речь шла о К. С. Петрове-Водкине и его картине «Купание красного коня»). Однако в самом начале спектакля Пиросмани вспоминает торговца, который избил его: «рубаха красная, лицо от бешенства красное… и давай меня топтать, как взбесившийся бугай, копытами». Данная фраза сразу напомнила мне художника и его картину. Вторая часть спектакля – сцены прощания художника с несправедливым миром. Сначала похороны Сторожа, сцена с князьями, которой режиссер пытался показать смерть внутреннего мира художника. Позже сцена с Ия, натянутая бельевая веревка, которую Пиросмани обмотал вокруг шеи, и стулья, которые почему-то напомнили мне последние минуты жизни. Ия, выхватывая у художника стулья, пыталась сказать Николаю, что его минуты сочтены. Она пришла за ним, чтобы увести его в ее мир. Мир, где его творчество будет наконец-то признано.

Спектакль Эймунтаса Някрошюса – это не механическое дублирование текса пьесы на сцене. Это две разные истории об одном человеке, два разных видения судьбы художника. Режиссер, добавив в постановку нового героя, новые предметы, отсылки к произведениям других грузинских авторов, внес в постановку новый смысл, «оживил» Николая Пиросманишвили. Хотелось бы также отметить игру актеров. Невозможно остаться равнодушным к тому, как Сторож произносил имя Маргариты, дыша в пустую стеклянную бутылку, как искренне переживал за хозяина в момент его смерти.

Майнор «Театр с нуля», преп. Татьяна Левченко