Сергей Николаевич. О «Вишневом саде» в постановках Анатолия Эфроса и Дмитрия Крымова

… В финале он вспомнит, что собирался спеть. И, посматривая на дисплей айфона, зачитает не слишком затейливый рэпчик собственного сочинения. Типа, что теперь будет жить в Париже, есть устрицы и любить красивых девчонок. «Правда, это гораздо веселее, чем было раньше?» - спросит Яша, обращаясь к зрительному залу. И для большей убедительности своих слов даже спляшет напоследок. А то обычно в «Вишневом саде» только и делают, что рыдают. Зачем рыдать-то? И вообще впереди Париж!

Так заканчивается «Вишневый сад», чья премьера состоялась в Филадельфии в апреле 2022 года. По странному совпадению спектакль Wilma Theatre разделяет с легендарным «Вишневым садом» в Театре на Таганке временная дистанция ровно в пятьдесят три года. Первый поставил Анатолий Васильевич Эфрос, второй – его сын Дмитрий Анатольевич Крымов. Сходства и различия, наверное, искать бессмысленно. Тем более что посмотреть оба спектакля сегодня невозможно. Один существует только на видео, другой - в довольно плохой аудиозаписи.

Тем не менее оба «Вишневых сада» как-то странно сошлись для меня вместе, переплелись своими ветвями, зазвучали русскими и английскими голосами. «О, мой милый, мой нежный, прекрасный сад!... Моя жизнь, моя молодость, счастье мое, прощай!... Прощай!». «My dead, my gentle, beautiful orchard! My life, my youth, my happiness, good-bye! Good-bye».

Правда, ни у Эфроса, ни у Крымова никакого сада на сцене не было. Оба ограничились лишь ветками из папье-маше с шелковыми осыпающимися цветочками. Помню, что на Таганке художник Валерий Левенталь разместил целое кладбище с покосившимися крестами и свежевырытыми могилами. И там было ещё много парашютного шелка. Занавески, которые жили сами по себе. Паруса, ждавшие попутного ветра, чтобы унести героев куда-то в другую жизнь.

А в Wilma Theatre сцена была похожа на довольно заплеванный зал ожидания на вокзале, где в центре чернеет огромное табло. По нему со стрекотом то и дело скачут буквы и цифры. И, собственно, весь спектакль Крымова - это один бесконечный разговор с этим табло. Тут и комментарии от себя, и целые фрагменты чеховского текста, и быстрые пояснения, и лаконичные подсказки и фатальные предсказания.

Сам театр, где шел крымовский «Вишневый сад», маленький. Всего 296 мест. Он назван по имени вымышленной сестры Шекспира «Wilma». Странное порождение фантазии полубезумной Вирджинии Вульф, утверждавшей, что у великого англичанина была сестра, причем не менее талантливая, чем он сам, но в силу исторических обстоятельств и гендерного неравенства так и оставшаяся в тени. Поначалу это был откровенно феминистский проект, придуманный семейной парой, эмигрантами из Чехословакии Бланкой и Юрием Жижеками. Еще в конце 70-х годов прошлого века Wilma завоевала признание, став одним из важных форпостов актуальной современной драматургии. Классику тут тоже ставят, но упор всегда делался на нетрадиционное прочтение. Этот неуловимый дух экспериментального восточно-европейского театра, привнесенный основателями Wilma, присутствует во всех постановках. А в «Вишневом саде» особенно.

Сам, может, того не желая, Крымов поставил очень эмигрантский спектакль. Про жизнь на чемоданах. Жизнь, проходящую на фоне вокзального табло под свист идущих мимо поездов. Жизнь, давно и безнадежно сдвинувшуюся с насиженных мест, лишенную всякого домашнего уюта. Ну какой уют на вокзале, в гуще людей, одетых не по сезону в теплые пальто и шапки?

И опять мне тут слышится тайная перекличка с давними спектаклями Эфроса. Недаром, когда Анатолий Васильевич ставил своих первых «Трех сестер», то объяснял актерам, что им надо играть «интеллигенцию в ссылке». Вечный стон: «В Москву, в Москву!» спустя 50 лет превратится у его сына в деловую надпись на вокзальном табло «To Paris!». Маршрут изменен, но суть-то осталась неизменной. Как неизменным остается и музыкальный эпиграф. У Эфроса в «Вишневом саде» актеры Таганки пели под гитару поставленными голосами городской романс: «Что мне до шумного света, что мне друзья и враги! Было бы сердце согрето жаром взаимной любви». А у Крымова Варя (Сара Глико), с трудом подбирая аккорды, попытается исполнить на языке оригинала романс: «Снился мне сад в подвенечном уборе».

В первом случае был дружный хор профессионалов, во втором – полулюбительское, неуверенное соло. Но гитарный настрой один, и тональность романса при всей несхожести слов тоже одна – грусть, нежность, тайная мольба.

Ну а дальше выход Раневской и ее свиты. У Эфроса это был парад теней. Все в белом. То ли пришли играть в крикет на кладбище, то ли нарядились для свадебной процессии? Лишь у Раневской Аллы Демидовой на белое платье был наброшен черный плащ, делавший ее похожей на таинственную птицу в черно-белом оперении. У Крымова в спектакле все несравнимо прозаичнее. Актеры одеты, что называется, «из подбора». Ничего специального, нарочитого. Гаева играет темнокожий актер Линдсей Смайлинг. Фирс вообще упразднен за ненадобностью. Что-то из его реплик досталось молодому актеру. Канонический текст, да еще в английском переводе, узнаешь с трудом. Тем не менее сюжетная канва более или менее сохранена.

В спектакле Таганки первой кульминацией был страшный крик Раневской при появлении Пети Трофимова. До того чеховские барыни никогда не кричали. Как правило, они только горько вздыхали, незаметно смахивая кружевным платочком набежавшую слезу. «Гриша, мальчик. Утонул», ну и дальше по тексту. В спектакле у Эфроса Алла Демидова впервые закричала каким-то животным, утробным криком смертельно раненого животного. Увидела учителя, вспомнила утонувшего сына и… заметалась в последнем отчаянии. После ее крика следовало опускать занавес и еще какое-то время приходить в себя. Как известно, на Таганке занавеса не было, поэтому действие продолжалось. Но крик Демидовой еще долго стоял в ушах. Собственно, это и был звук «лопнувшей струны», с которым никогда не знают что делать постановщики «Вишневого сада».

Крымов бесстрашно с него начинает. Раневскую и всех ее домочадцев прямо уже на первых репликах поджидает портрет покойного Гриши, любовно убранный цветами, с черной траурной лентой. Немая пауза. В какой-то момент начинает дико лаять собачка Шарлотты. Раневская кричит, все бросаются ее успокаивать. По ходу слуги сбивают портрет с треножника. Осколки летят во все стороны. Потом в спешке и портрет разрывают напополам. Все громко рыдают и уводят Раневскую за кулисы. Welcome home, Mrs. Ranevskay!

«Парад аттракционов» - любимый прием Крымова. Последнее время он стал прибегать к нему реже, больше доверяя актерам. В спектакле Wilma Theatre мне показались наиболее убедительно сыгранными Шарлотта, Яша, Епиходов… Их обычно играют вечными приживалами, членами обширного семейства Раневской-Гаева. Но у Крымова они прежде всего обслуга, наглая, вороватая, ненавидящая своих хозяев, ждущая своего реванша. И эти семечки, которые они всю дорогу лузгают с противным хрустом. Звук грядущего хама. Во многих мемуарах, посвященных послереволюционным дням, шелуха от семечек, которой были заплеваны столичные площади и царские покои, воспринималась, как знак наступившего распада привычного жизнеустройства. Она будут хрустеть и под ногами чеховских героев, а вместе с ней осколки и разный другой мусор, включая вишни, просыпанные Дуняшей. Ощущение загаженного, замусоренного пространства. Причем зрителям верхних рядов видно, что в качестве покрытия пола используется огромный женский портрет вроде тех, что украшали витрины фотоателье. Какая-то дива былых времен вроде Лины Кавальери, по лицу которой ходят все, кому не лень. А, может, это покойная мама Раневской? Или она сама в молодости? От той ее конфетной, образцовой красоты мало что осталось.

Раневская, какой ее играет Криста Эплл, — дама из «бывших». Добрая, нескладная, очень воспитанная, не разучившаяся вежливо улыбаться и всегда всех благодарить. По сравнению с Раневской Аллы Демидовой она, конечно, сама заурядность. На сцене Таганки царила падшая звезда, морфинистка, женщина на грани нервного срыва. До сих пор помню, как она пила кофе жадными, короткими глотками, как рвала письма своего парижского любовника, как, вся поникнув, танцевала, обняв Петю за шею. Во всех ее повадках чувствовалась роковая женщина эпохи fin de siècle, родная сестра Жанны Авриль с плакатов Тулуз-Лотрека или Иды Рубинштейн с портрета Серова. Демидова сама говорила, что у такой Раневской в любовниках должен был быть молодой Пикассо. Никак не меньше. Все это были женщины одной породы и судьбы.

Но Крымову суперзвезда как раз и не требовалось. Для его «Вишневого сада» подходила немолодая интеллигентка с внешностью учительницы старших классов, одиноко маячащая на фоне все того же вокзального табло в ожидании собственной участи. В третьем акте, когда решается судьба имения, режиссер исключил все, что могло бы отвлечь от этой ее муки ожидания. Никаких танцев, никакого еврейского оркестрика или сломанного кия. Безжалостной рукой Крымов вымарает весь чеховский текст. Он оставит Раневскую один на один с вокзальным табло. По нему, как по книге жизни, она будет читать свое прошлое, настоящее и будущее.

А потом появятся Лопахин и Гаев. И оба не смогут ничего сказать. Это не фигурально, а буквально так. Одного будут душить слезы, другой от волнения осип и потерял голос. Весь монолог Лопахина про его битву с купцом Деригановым зрители вместе с Раневской прочтут все на том же табло. Не в силах ничего произнести, новый владелец Вишневого сада пустится в пляс. И опять перед глазами возникнет празднующий свою горькую победу Высоцкий. Этот его белый пиджак нараспашку, взмыленные волосы, которые он специально отрастил для фильма «Арап Петра Великого», где у него была главная роль. Его пьяный кураж, когда он буквально танцевал на могилах, сбивая православные кресты. И этот отчаянный вопль победителя, не получившего ничего: «Идет новый хозяин Вишневого сада».

Исполнитель роли Лопахина Джастин Джайн, разумеется, не видел Высоцкого. Могу предположить, что он вообще ничего не знает о своем русском предшественнике. Но этот его бессловесный танец, смахивающий на первобытный шаманский обряд, невольно заставлял вспомнить «Коней привередливых» или «Охоту на волков», озвученные эпохальным голосом первого актера Таганки.

…В финале они снова соберут свои узлы и чемоданы. С особым тщанием запакуют детские игрушки, и без лишних слов и слез отправятся в путь. Объяснения Лопахина с Варей не будет. Какая там любовь на вокзальном перроне под стук колес и свистки уходящего поезда? Прощальных слов и слез Раневской тоже не будет. Кого сегодня могут тронуть ее причитания? А вместо финального выхода умирающего Фирса на сцене появится, пышущий здоровьем Яша (Маттео Скаммел), чтобы исполнить свой самодельный рэп про Париж, девочек и устрицы. Вот кто стал истинным бенефициаром во всей этой истории с «Вишневым садом». Табло, правда, на этот счет безмолвствовало, ограничившись словом «Curtain» («Занавес»). Но считать режиссерский замысел несложно.

И еще. Как стало понятно из отдельных реплик актеров Wilma Theatre, имение Раневской располагалось под Харьковом - города, где родился Анатолий Васильевич Эфрос. Там на доме 12/14 по улице Потебни открыта мемориальная доска в его честь. Так круг замкнулся. «Сады» отца и сына оказались в мистической и географической близости спустя пятьдесят лет. Между ними нет границ, заборов, неприступных рвов, «стилистических» разногласий. Но есть единое пространство чеховского «Вишневого сада», живущего своей таинственной, непостижимой жизнью. «Было бы сердце согрето жаром взаимной любви»…