Ю.П. ЛЮБИМОВ [О «Борисе Годунове» Мусоргского]

Судьба этого   произведения   странная.   Удалось  Мусоргскому написать оперу,  которая идет  по  всему  миру  и  имеет  успех.  В драматическом театре, к сожалению, - я видел очень хороших артистов - это не удается.  Почему-то оно не получается.  Даже такая  теория появилась,  что  это только для чтения прекрасно.  Есть рассуждения Мейерхольда,  Дикого  -  всех,  кто  увлекался  этой  пьесой  и  не поставили. Они все говорят: "Как обрядишься, так могила," - то есть наклеишься,  заклеишься - и  все.  Так  играть  нельзя  -  это  они понимали.   Это   люди   очень  одаренные.  Особенно  Мейерхольд  - гениальный человек -  и  тоже  не  мог  найти  хода.  Начинал  даже репетировать   в   вахтанговском   театре.  Щукин  Бориса  Годунова репетировал,  сын Москвина - Самозванца.  И, говорят, очень здорово несколько  репетиций  он  работал,  но чисто актерски,  без решения режиссерского. Просто работал над сценой - и все. [...]

Но мне показалось, что я нашел ход для себя.

Я мыслю  себе команду артистов очень музыкальных,  не только в смысле владения стихом,  а и музыкальных в смысле  слуха  и  умения пребывать  в  музыке.  Есть замечательный хор Покровского,  который живет подолгу в деревнях и собирает русские народные песни. Я видел плакальщиц   -  это  потрясающее  ощущение  -  как  они  оплакивают покойника,  плач по покойнику.  И как они через пять  минут  входят совершенно в другую жизнь.  У них текут слезы,  они белеют,  что-то бормочут и  так  далее.  И  оторваться  от  этого  невозможно.  Это завораживающее   зрелище.   Также   они  свадебный  обряд  говорят, венчание, поминки - обрядовую сторону древнерусскую.  [...]

Может быть  музыкальный  ряд.  И  могут  быть  песни,  которые продолжение действия,  как зонг в Брехте. Все равно театр-то должен быть шекспировский и античный. Но как мы их понимаем. [...]

У Мусоргского  опера  удалась  именно  как народная драма.  Но когда вы смотрите народную драму на  сцене,  то  это  очень  мешает музыке!  И  кроме  озлобления на статистов,  ничего не вызывает.  Я видел много постановок.  При постановке оперы "Борис Годунов" в  Ла Скала  в  1979  г.  Как  только  мы  с  Д. Боровским освободились от "народа", сделали монахов читающих, и все через Пимена, сразу пошла музыка в уши.

Теперь, как я мыслю актерский ход.

Ход такой, что играть можно где угодно, хоть на улице. Выходит группа артистов вот так,  как мы с вами сейчас,  мы бы могли играть этот спектакль.  Вот вышли. Только договорились: вот тут сцена. Вот вы,  вы,  вы,  вы - пошли.  Мы изображаем "Бориса Годунова". Вышли. Спокойно разделись.  Оделись.  Оделись очень точно:  во все времена Руси - и в старую шинель гражданской войны, и в тельняшку потертую, и в ватник вагонный,  и в лапти,  и босые. То есть вот такие типажи всевозможные стоят, очень разные, и они начинают играть эту вещь.

Когда такая компания  стоит,  то  вполне,  представляя  нашего монтировщика  Сашу  босого,  который  в  метро  с  ботинками идет и одевает их,  чтоб пустили,  можно делать такие  вещи:  предположим, бал,  танцуют гордые поляки,  Марина; и вот такой Саша, одевши один сапог прекрасный,  как в опере,  со шпорой и шляпу с  пером  -  все точные  костюмы  -  польские,  с  шашкой - берет красавицу такую же рядом,  и идет одна пара,  другая пара,  третья пара.  Они  идут  и говорят: "А что там Самозванец? Когда пойдем в поход? - Да завтра." 

Потом они тут же это все положили.  (Аксессуары  -  все  лежат рядом.) И идет сцена у фонтана. Самая известная.

"Ночь и фонтан.

Я,  кажется, рожден не боязливым.

Она, чу!.. Шорох... Вся кровь во мне остановилась...

Не время, князь, ты медлишь..." - и так далее.

Фонтан. Ну, ржавое ведро всегда есть везде. Или еще что-нибудь подобное. В ведро вода наливается - из него начинают струйки течь - оно худое, проржавело. "Вот и фонтан."

Вы смеетесь,  но в этом есть народная глубокая  традиция.  Так скоморохи  на Руси.  И здесь глубокий смысл:  есть Россия,  которая пережила и татарское иго,  и нашествие поляков,  и  мы  знаем,  что такое Лжедмитрий.

В этой форме,  о которой я вам сейчас рассказываю, слетает вся театральная бутафория.  А делается только необходимый знак, что вот сейчас то-то.

Фантазирую дальше.

Годунов... Его  рисуют  разным.  Ну,  стандарт  -  это   шапка Мономаха  -  "ох,  тяжела ты мне",  скипетр,  держава - все.  Вот и Борис.  Но ведь это  был  единственный  неграмотный  царь  из  всех русских царей.  Очень умный,  но неграмотный.  "Грамоте не ведовал" Годунов.

Умер он страшно. Хлынула кровь отовсюду: из ушей, из ноздрей и изо рта.  Он изошел кровью.  Так же, как страшно было,  что он упал перед  иконой  Богоматери  и  зарыдал на глазах у всего народа.  До истерики.  Значит,  совесть  мучила.  Это   Карамзин   все   описал гениально, Александр Сергеич Пушкин, поверив,  проникшись,  написал свою трагедию "Борис Годунов".  [...]

Фантазирую другую   сцену.   Борис,   узнав,   что    появился Самозванец,  вызывает Шуйского и говорит, если ты мне сейчас правду не скажешь,  то  я  тебе  придумаю такую казнь,  что царь Иван Василич от ужаса во гробе содрогнется,  если ты мне сейчас соврешь.

А если тогда соврал,  что это был не Дмитрий, а подмена была там, я прощу тебя.  Шуйский говорит ему - помните знаменитые слова в  арии Шуйского - "не казнь страшна,  страшна твоя немилость".  И начинает рассказывать  как  стащили   в   церковь   трупы   и   "уж   тленье проступало..."  Фантазируя  здесь сценический ход можно доходить до невероятных  вещей.  Вся  команда  стоит  тут   же,   он   говорит: "Тринадцать  трупов  валялось,  растерзанных  народом." И просто их всех на этом тексте,  роняет,  как они страшно были все  истерзаны. Вплоть  до  того,  что  спокойно из ведра кровью брызгают,  вот так пригоршней,  из  того  же  ведра,  где  был  фонтан.  "Уж   тленье проступало",  когда народ их растерзал на куски.  И под топором они сказали,  что Борис толкнул  на  убиение  младенца.  Тут  же  может появиться и мальчик.  Когда он говорит: "И лик царевича был ясен, и тленье его не касалось, только страшная зияла рана..."

То есть все время идет сила театра.  То есть  не  литературный идет театр,  а идет театр очень визуально сильный. Мне кажется, все это не  противоречит  Пушкину.  Потому  что  он  все  время  просил вспомнить древних,  вспомнить Шекспира, считал, что нужен площадной театр,  нужны  обновленные   формы.   Значит,   эта   эстетика   не противоречит,    мне    кажется,   и   Александру   Сергеичу,   его представлениям о театре. Он говорил: нельзя тяжело играть, действие должно стремительно быть. В этом театральном ходе я вам ни слова не говорю о декорациях.  И они здесь не нужны.  Здесь  нужна  огромная фантазия наша с вами, как решить каждый отдельный момент. [...]

Пушкин говорил о стремительности,  что нельзя  тяжело  играть, это  должно быть чрезвычайно все стремительно.  Потому что разворот событий идет все время ж колоссальный. Начинается-то что будет!

И мне кажется, тут, как всегда в театре, вера должна быть огромная,  детская совершенно.  В такой манере детской,  а  не помпезно-исторической,  когда  есть  вера  наивная,  такая,  как на каких-то скопищах людских, когда нерв на скопищах идет. Тогда будет манера  легкая игры.  То есть это все,  как я фантазировал вначале, мне кажется, должно очень помогать.

(*4) Декорации составляют два кресла,  взятые из зала, доска и железный посох с золотым набалдашником и острым наконечником. Посох – символ царской власти. Когда, например, двое бояр шепотом переговариваются о царе, он появляется сзади и издалека бросает посох, тот вонзается между говорящими, они в ужасе отшатываются в сторону - государь все ведает.  На этот же посох вешают  ржавое  худое  ведро  в  сцене  у фонтана: "Вот и фонтан."