Разговор о мастерстве

«Известия» №247 (11.626) 17 октября 1954 г.

Письмо зрителей о «Чайке» в постановке театра имени Евг. Вахтангова

Советским людям безгранично дорого творчество великого художника А. П. Чехова. Особенно любима его комедия «Чайка» — одно из самых обаятельных, изящных и светлых произведений мировой драматургии. Но наши театры ставят эту пьесу непростительно редко. Даже в МХАТ, с которым связана почти вся жизнь Чехова-драматурга, уже много лет можно видеть чайку только на занавесе.

В ознаменование пятидесятилетия со дня смерти А. П. Чехова «Чайку» поставил театр имени Евг. Вахтангова.

Трудность прочтения «Чайки» заключается в самом названии пьесы. Образ Чайки символичен и имеет двойной смысл. Применительно к Нине Заречной — это образ прекрасной, смелой, свободной птицы, летящей сквозь мрак и страдания жизни вперед, к свету. Применительно к Треплеву — это образ случайно раненной птицы, не имеющей сил подняться в воздух и бесславно погибающей. Чтобы спектакль получился чеховским — светлым и жизнеутверждающим, в нем должна доминировать тема Нины Заречной, тема не гибели, а взлета прекрасной Чайки. В спектакле театра имени Евг. Вахтангова, поставленном народным артистом РСФСР Б. Е. Захавой, эта основная тема приглушена.

Талантливая артистка Г. Пашкова играет Нину Заречную простенькой провинциальной барышней. В ее отношении к окружающему есть живой интерес, чем-то напоминающий детское любопытство, ей свойственна открытая улыбка, наивная откровенность. Но нет в Нине–Пашковой легкости, окрыленности, устремления ввысь, к мечте, в будущее. В образе, созданном артисткой, слишком много бытовизма, обыденщины, чуждых замыслу драматурга, который видел в своей героине гордую Чайку, готовую к большому и славному полету. У Пашковой тема неудачной любви Нины звучит сильнее темы ее подвига в искусстве. Без вдохновения, без полета фантазии произносит она знаменательные для Нины слова: «Я думаю, кто испытал наслаждение творчества, для того уже все другие наслаждения не существуют».

В последнем действии актриса предстает перед зрителями измученной и постаревшей. Словно теряя рассудок, часто дотрагивается она рукой до лба, утверждая, что она — не Чайка. Нина–Пашкова не ощущает свой отъезд в Елец как шаг в светлое завтра, к свободному любимому творчеству настоящей актрисы. Она устала от жизненной борьбы. С тоской и смятением, не веря в себя, смотрит она в зал. Душевные силы ее сломлены, и улыбка, появляющаяся на ее губах в последнем монологе, не соответствует ее состоянию, выглядит неестественной.

Станиславский писал, что «Артист должен создавать музыку своего чувства на текст пьесы и научиться петь эту музыку чувства словами роли». Пашковой не удалось найти подлинно чеховский лейтмотив образа Нины Заречной, почувствовать перспективу этого образа, подняться до его поэтического обобщения. А без этого нет спектакля о чеховской Чайке, есть просто история девушки, решившей стать актрисой.

Народная артистка РСФСР Ц. Мансурова в роли Аркадиной не показала новых граней своего таланта. Ее Аркадина своенравна, капризна, вспыльчива, очень неглупа, но ей не свойственен сложный и противоречивый характер, которым отмечен этот образ в пьесе.

В работе Мансуровой есть интересные актерские детали, есть своеобразно прозвучавшие реплики, но есть и непростительные небрежности. Например, после реплики: «Я… держу себя в струне, как говорится…», Аркадина–Мансурова наслаждается прелестью деревенской жизни, небрежно раскинувшись на скамейке. В этой позе есть налет вульгарности, чуждый образу талантливой и тонкой актрисы.

Образ, созданный Мансуровой, ограниченнее образа, написанного Чеховым. Актриса слишком увлеклась односторонним показом своей героини, избалованной успехом, живущей мыслями о новых туалетах, подарках, овациях, и не увидела ее блеска, таланта, подлинной увлеченности работой.

В «Чайке» сложно переплетаются судьбы людей. Двух писателей любит Нина Заречная: молодого, мечтающего открыть новые пути в искусстве Треплева и прославленного Тригорина. Ее чувство к Треплеву оказывается лишь романтической мечтой юности и вскоре растворяется в глубокой, самозабвенной любви к Тригорину.

Ю. Любимов создает интересный, но незаконченный образ. По тому, как Треплев нервно потирает руки, нетерпеливо переставляет стулья перед эстрадой, порывисто сбрасывает ружье с плеча, угадывается характер нервного, впечатлительного юноши. Любимову удалось органично передать несоответствие между мечтами Константина и отсутствием воли для их осуществления. Как не смог Треплев добиться ответственного чувства Нины, так не смог он позднее развить свой талант. Безволие, половинчатость, неуверенность в себе привели его к трагическому концу.

В сценах с Ниной артист кое-где подменяет искреннее волнение первой любви экспансивностью юноши, отчего чувство его к Нине кажется неглубоким. Особенно это заметно в финале спектакля. Любимов не показывает изменений, происшедших в характере Треплева после двух лет страданий и раздумий о жизни. Задумчиво, но холодно и равнодушно рассказывает он Дорну «длинную историю» Нины Заречной. В поведении артиста, в его настроении, интонациях — безразличие к судьбе Нины, будто он уже забыл ее, не переживает в разлуке с ней большого горя. И, кончив рассказ, Треплев–Любимов тотчас садится писать… Талантливее, незауряднее, умнее и постояннее в своем чувстве к Нине должен быть Треплев.

Тригорина играет народный артист РСФСР А. Абрикосов. Верно намеченный артистом характер в дальнейшем не получает развития. У Чехова Тригорин — большой, требовательный к себе художник. Он испытывает неудовлетворенность, не доволен собой, как писателем, потому что он не знает, как вести народ, о котором он пишет, в будущее, потому что у него нет ясного и цельного мировоззрения. Но он ощущает радость творчества, наслаждение от самого процесса письма. Тригорин в толковании Абрикосова только сетует на свое писательское призвание, его угнетает напряженная непрерывность труда, он искреннее убежден, что ведет «дикую жизнь». А глубокое раздумье Тригорина о писательском долге, о правах человека, о страданиях народа, его слова «…Я люблю родину, народ…» — звучат у артиста скороговоркой. И перед зрителем не возникает образа умного, вдумчивого, ищущего художника. Тригорин у Абрикосова скорее ремесленник в литературе, близкий к идейному банкротству.

Односторонним, поверхностным прочтением ролей и пьесы в целом отмечен спектакль театра имени Евг. Вахтангова. Так, в Шамраевой артистка Д. Андреева увидела только ее смешную, жалкую любовь к Дорну и не почувствовала глубокой тоски этой женщины по лучшей жизни, ее отвращения к пошлости и грубости мужа. Н. Плотников передал только одну черту Шамраева — беспросветную пошлость. Но в чеховской пьесе значение роли Шамраева сложнее: в ансамбле действующих лиц он должен диссонировать так же, как диссонирует расстроенный контрабас в струнном оркестре. У артиста Шамраев пошл, противен, но не смешон, как у Чехова.

В общем правильно поняла Машу артистка Л. Пашкова, но не со всеми деталями в ее работе можно согласиться. Чуткая, милая девушка на протяжении всей пьесы глубоко страдает. Она безответно любит Треплева, и ее несчастье в том, что эта любовь — единственный смысл ее жизни. Бесцельная жизнь, неудовлетворенность постепенно делают ее равнодушной к жизни, черствой, грубой. Играть Машу резкой и грубоватой с первого акта — значит не увидеть ее способности чувствовать красоту человеческой души, не показать оттенков ее состояния, когда она живет надеждой и когда надежда ее покидает. Ведь, решив выйти замуж за Медведенко, Маша надеется спастись от любви к Треплеву. Однако, когда она, пьяная, шатаясь, выходит из столовой или нюхает табак и тотчас чихает, мы понимаем: это лишь иллюстрация характера, а не раскрытие его во всей глубине.

В спектакле есть значительные актерские удачи. В скромности, искренности и простоте образа Медведенко раскрывается глубокое проникновение артиста В. Колчина во внутренний мир «маленького» человека, уважение к его личности. Просто, правдиво и убедительно играют В. Колокольцев Сорина и Н. Тимофеев Дорна.

Театр, подобно Чехову, как бы сравнивает и противопоставляет Сорина и Дорна. Оба уже немолоды, оба много и напряженно трудились в жизни, внимательны к людям, привыкли уважать их. Но старость они встречают по-разному: Сорин у Колокольцова болен, беспомощен, не удовлетворен прошедшими годами и безразличен к себе, Дорн у Тимофеева — бодр, элегантен, полон внутреннего благородства, горд от сознания, что был всегда честным человеком и превосходным врачом.

Оба артиста сумели найти тончайшие бытовые штрихи, которые помогли им дополнить и глубже раскрыть характеры персонажей. Вслед за Чеховым театр посочувствовал доброму, чуткому, слабому Сорину и по-чеховски деликатно, серьезно осудил его устами умницы Дорна.

Но частные актерские удачи, конечно, не могли поднять весь спектакль на подлинную художественную высоту. Спектакль получился неровным прежде всего потому, что режиссерское прочтение пьесы не отличается глубиной. Б. Захава поставил «Чайку», как бытовую драму, не утвердив в спектакле стремления Чехова поднять своих героев и зрителей над уровнем повседневности, зажечь их огнем борьбы за новую жизнь и счастье. Режиссеры не добились единого стиля исполнения, не нашли чеховского тона спектакля. Возвестив колокольным звоном о времени завтрака в усадьбе Сорина, поставив Сорину термометр или показав Аркадину в состоянии опьянения после ужина, театр пошел по пути поисков не психологических, а натуралистических деталей. Но как все это далеко от Чехова! Как не соответствует атмосфере пьесы доносящаяся с колдовского озера песня «Эх, ухнем!». Как далек от ощущения ясного, радостного, чистого, нежного утра романс «Я вас любил», который поет Аркадина! И не слишком ли много выпивки в спектакле?

Особо нужно сказать о паузах. У Станиславского паузы никогда не прерывали сценического действия, не тормозили его. Они представляли собой особую форму сценического действия — действие без слов. В «Чайке», поставленной Б. Захавой, паузы лишь акцентируют внимание зрителей на значении того или иного слова в репликах персонажей. Режиссура и актеры словно не доверяют чуткости зрителей, их способности воспринимать тончайшие нюансы речи чеховских героев.

Не удалось передать в «Чайке» атмосферу поэзии, света, мечты и художнику Г. Мосееву. В его оформлении много обыденщины: бутафорский камень, на котором после выступления Нины Заречной восседает Шамраев; невзрачный вид на озеро и усадьбу Заречной; неуютная, холодная столовая с огромным, наполовину пустым столом, вокруг которого ходят и объясняются все действующие лица; наконец, современная посуда и электрические свечи…

Появление «Чайки» в репертуаре театра имени Евг. Вахтангова — событие в культурной жизни столицы. Осуществляя постановку, театр стремился донести до зрителей мудрую простоту драматургии Чехова, удивительную способность писателя подмечать «мелочи жизни». К сожалению, за простотой и «бытовизмом» Чехова режиссеры не увидели главного: поэтичности и страстности, чеховской устремленности в светлое, счастливое завтра.

Невозможно забыть проникновенную, пронизанную светом жизни постановку «Чайки» в новосибирском театре «Красный факел», показанную москвичам летом прошлого года. Новосибирские артисты сумели глубоко постичь внутренний мир чеховских героев и раскрыть его зрителям в художественно цельных образах. А жизненный подвиг Нины Заречной, с подлинно чеховской поэтической силой воплощенный в спектакле молодой исполнительницей роли В. Капустиной, стал большой творческой удачей актрисы.

У коллектива театра имени Евг. Вахтангова больше возможностей и творческих сил, чем у театра «Красный факел». И долг театра — завершить работу над спектаклем, придать ему черты высокой одухотворенности и поэзии.

В. Федосеева, А. Головин, Л. Гаврилова, А. Еленев, А. Макаров