А. Пистунова. ЖИВЫЕ: Премьера в Театре на Таганке «Живой» Бориса Можаева

«Литературная Россия». 1989. 17-23 марта. С. 20

(фрагмент)

Сцена открыта. В полуосвещенном пустом пространстве стоит лишь одно огородное чучело. Мокла и сохла, обвисала снегами-ветрами эта бедная одежда, и выглядит она такой унылой, что уж и воробьев-то, кажется, не распугает. На глазах у зрителей Валерий Золотухин надевает ее на себя, рассказывая историю спектакля «Живой» в Театре на Таганке. Заскорузлые порты и окаменевший картуз вдруг оживают, согревшись на легкой фигуре артиста, превращаясь из элемента сценографии сначала в трагическую крестьянскую униформу 50-х годов, а потом – в дышащую речной водой и черным хлебом одежду близкого тебе человека. Отчаянно смелого горемыки, Федора Кузькина, поведавшего свою жизнь, открывшего свою боль людям другого времени.

Оживает одежа огородного чучела. Оживает и заполняется пустая сцена, где стоят действующие в спектакле лица (они же «цанни» - театральные рабочие), и каждый держит длиннющий шест с крошечной, как скворечник, избой, а то и церковкой. И начинают звенеть сверчки, квакать лягушки, щебетать птицы, шептать невидимые кроны деревьев. Звуки, как и «цанни», толпятся, выплескиваются со сцены в зрительный зал. Жизнь, сколь бы печальна она ни была, играет, бьется, сверкает, словно рыба на гнущейся, однако прочной уде. Вот так сразу обнажает театр идею своего многострадального спектакля по повести Бориса Можаева. По повести, напечатанной в достопамятном июльском номере «Нового мира» за 1966 год, а вышедшей в книге только через семь лет, и под другим названием. Эпическое имя «Из жизни Федора Кузькина» было изменено на патетическое «Живой», защитившее замечательное это произведение в можаевском сборнике «Лесная дорога», опубликованном издательством «Современник» в 1973 году. Можно наконец было снять с полки переплетенную журнальную «выдержку» и поставить туда однотомник с золотым тиснением. Номер «Нового мира», где первая публикация повести, вешает на крестовину чучела Золотухин, еще не ставший Кузькиным, и горько поминает надменный приговор министра культуры СССР, которая сказала театру, инсценировавшему прозу Можаева в 1968 году: «Вас не за огород, вас за спектакль судить надо».

Я рассказываю сейчас об одной из последних генеральских репетиций «Живого», который стоит наконец в репертуаре Театра на Таганке. В этот день над режиссерским пультом горела лампа, и Юрий Любимов произнес в полной тишине: «Лида! Галя! Алик! Все готовы?» «Готовы», - ответили ему, а зал взорвался овацией. Я пожалела тогда, что этим прологом не могут начинаться остальные спектакли «Живого», да и другие любимовские постановки, из «небытия» вернувшиеся на эту сцену вместе с режиссером. «А где Можаев? – спросил Любимов. – Где писатель?» Все увидели седую голову, кивнувшую из дальнего ряда, и в ту же секунду поняли, как постарел, бледен и режиссер. Только Золотухин в первые минуты на сцене казался прежним – молодым и лихим Бумбарашем. Но потом уставившийся в его лицо прожектор прочел тонкую сеть актерских и крестьянских морщин в будто бы юношеских чертах, и стало ясно, сколько невозвратимой жизни утекло за долгие годы. Эта перекличка троих создателей спектакля казалась его эпиграфом: «Живой? Живой!..»

Не будучи, что называется, «театральным человеком», я не видала давнишних репетиций и прогонов можаевского «Кузькина», на которые попадали многие мои коллеги – литераторы, пишущие о проблемах культуры.

Борис Можаев, по призванию писатель, принадлежащий той замечательной линии русской литературы, принадлежащий той замечательной линии русской литературы, где Лесков и Бунин, Замятин и Ремизов, Зощенко и Платонов (словом - той, где сатиры живут, опираясь на могучие основы народного слова), - написал о Федоре Фомиче Кузькине повесть. А Театр на Таганке эту повесть инсценировал, не превращая ее в пьесу и сохраняя не только дух, идею, время, цель произведения, но – прежде всего – его жанр.

«Но что такое повесть? – спросите вы. – Ведь чаще всего повестью называют большой рассказ!»

Да, случается, называют, чтоб легче его полностью напечатать. Однако повесть (так свидетельствует европейский энциклопедический словарь советской литературы) – русский термин, служащий для определения эпического прозаического произведения, не существующего в западной филологии и литературоведении. «Повесть – древнейший, первоначально устный жанр русской литературы («Повесть временных лет»)… Для повести… характерно однослойное развитие действия и чаще всего хронологическое построение сюжета, нередко представляющего собой цель эпизодов». Точное определение! Уж о повести Можаева трудно сказать вернее. Устное – легкое и меткое – слово сверкает в ее ткани, соединяя долгую цепь драматических эпизодов из жизни многодетного русского крестьянина, инвалида войны, трезвенника и работника, живущего заодно с родной природой –спасительницей и терпеливой своей женой Авдотьей. «Ой, вы кони, вы кони стальные», - звучит бравая песня над деревней Прудки – кажется, что не один, а множество хриплых репродукторов орут вместе и не в лад, чуть путая такт и не совпадая в слогах. Орут, а заглушить тихие реплики Кузькина, обращенные к Авдотье, не могут…