• A
  • A
  • A
  • АБВ
  • АБВ
  • АБВ
  • А
  • А
  • А
  • А
  • А
Обычная версия сайта

«Империя детей». Рецензия Льва Аннинского на спектакль «Подросток»

Экран и сцена. — 1996. —23-30 мая. — С. 5

 

В подготовительных записях Достоевского лейтмотив «империя детей». «Попробовать детей, одних детей». «Заговор детей составить свою ДЕТСКУЮ ИМПЕРИЮ?». Из этой педократии рождается «Подросток». Слово звучит почти символом, смысл смутен. Через полвека его подхватывает Маяковский, внося ясность: «А моя страна — подросток: твори, выдумывай, пробуй!»

Натворили. Навыдумывали. Попробовали. Теперь спрашиваем: что случилось? Говорим: дело в идее. Идея была не та.

А может, возраст?

Ставя «Подростка», Юрий Любимов решает и чисто практическую задачу: омолодить театр, открыть дорогу молодым.

Это удалось. Похоже, что смена поколений на старой Таганке идет успешно.

Вторая задача — стилистическая: молодежный спектакль по определению — веселый: каскадирующий, фонтанирующий, захватывающий, аттракционный, дерзкий.

Отчасти это тоже удалось. В глубине души Любимов и сам такой: вечный юноша, независимо от того, сколько стукнуло. Он всегда так работал: остро, дерзко, вызывающе.

Весело?

Нет. Невесело. Ни здесь веселья не получилось, ни вообще. Это глубинная тайна любимовского творчества. Я видел довольно много его работ — ни единой веселой. Хотя хохот иногда раскатывается и по сцене, и по залу. Но сверхзадача другая. Эту странность надо разгадывать применительно к данному спектаклю тоже.

Вообще-то Достоевский великий отгадчик: предсказал нас за сто лет, а мы теперь поняли. Но меньше всего я хочу сравнивать спектакль с романом: если спектакль достоин обдумывания, то не как тень романа, а как источник собственного света. Хотя подожжен вроде бы романом.

Детские забавы: если мир поджечь — что будет? Ничего. Придется заливать.

У Любимова в первом же сценическом эпизоде — поливают полотняный занавес водой: струей пишут название спектакля. Под смех молодых актеров, тусующихся на сцене. Достоевский тут ни при чем. Это типичный молодежный стиль эпохи штурма унд шланга. Из шланга и поливают, что даже удивительно, могли бы более естественным и вызывающим образом.

Далее — пароль. Подросток сбывает какому-то проходимцу какой-то хлам, заламывая цену, а когда тот интересуется, почему так дорого, бросает не столько ему, сколько нам в зал. «А это рынок!»

Наш одобрительный смех в зале — отзыв: контакт есть. Тема объявлена. Начинается вхождение юной души в объективную реальность, данную нам в ощущениях.

Чичикова помните? Конечно, и у Гоголя мечтательная русская душа в рынок не влезает; задуманные похождения прохиндея начинают звучать как «поэма», и прохиндей у нас — не менее, как своего рода Наполеон. Но все-таки фактуру Гоголь передает: рыночный человек — трезв, практичен, тих, кругл, сер. Если, конечно, он хочет преуспеть, и если это действительно рынок.

Не факт, конечно, что Достоевский своего несостоявшегося малолетнего «князя» задумывал как «дитя рынка», — скорее задумано было «дитя империи». Но речь не о романе, а о спектакле. Сказав «рынок», Любимов поджигает шнур.

Ждем: рванет или не рванет? Полно дыма, что-то трещит, ни черта не видно. Какое-то «письмо», которое может погубить какую-то женщину. Кричат: «Шестьдесят тысяч!» «Восемьдесят тысяч!» — а все какой-то мираж. Не рынок, а повальное помешательство. Все живут, точно на постоялом дворе, и завтра же собираются вон из России. Человек, плохо помнящий перипетии романа, вряд ли усечет перипетии спектакля: кто тут кому что должен, и кто кому за что дал по морде. А может, усекать и не надо, потому что это никакой ни «рынок», а просто «сон и бред».

Так ведь и подросток, прокричавший нам со сцены слово «рынок», вовсе не деньгами озабочен. По всем русским канонам, его мучает «идея». Какая? Неважно, какая. Обеспечить себе покой (для чего и нужны деньги). Ну, обеспечишь, а потом что? Как сказал бы Версилов на языке «женевских» псевдоискателей: едва наестся наш человек, так тотчас и затоскует: куда ему себя деть? Очень русская проблема.

Так подросток-то наш, по существу, и есть типичный русский правдоискатель, да еще и истерик. Расковырять правду. Порисоваться, подраться, поплакать. «Сначала идея, деньги потом». А потом —  ни денег, ни идеи. Денег нет, потому что дураку их никто не даст, а идеи нет, потому что ее и не было, а была некая упреждающая атака в защиту права иметь идею. Как сказал тот же автор по другому, но сходному поводу: кто я, тварь дрожащая или имею право? Доказал свое право. И остались от «идеи» одни переживания и восклицания.

Выходит, что пробовался-то наш отрок вроде бы на «Чичикова», а  втайне косит на «Чацкого», именно в той ситуации, когда тот требует карету, чтобы рвануть из нашего бардака к чертовой матери. Если же оставаться при Достоевском, — что-то тут от Верховенского-младшего, только спущено на уровень подростковой ипохондрии.

И работают в этой психологической ситуации не «векселя-проценты» и не «виды на наследство», а все то же вечное российское: а что будет, если наедимся? А если все государства разом обанкротятся, и нищие уничтожат акционеров? А если добродетель станет обходиться без Христа? А если от людей тошнит, как их любить?

Притом из знаменитых версиловских проповедей опускает Любимов самую знаменитую, что «всякого гения потушим во младенчестве», — то-то был бы фитиль всем этим «антирыночникам»!

Да чего ради-то? «Рынка» нет. Есть вечные русские мальчики, носящиеся с исправленной картой звездного неба, — эдакий тип «всемирного боления за всех». Тип, так сказать, хранящий в себе «будущую Россию». А если Россия не послушается? Тогда пусть себе «трещит».

Теперь вопрос: яйцо из курицы или курица из яйца? То есть: подросток — чистая душа, столкнувшаяся с «грязной», невменяемой реальностью? Или он сам — порождение и продолжение этой реальности, и тогда его бунт против нее, и его желание ей отомстить — продолжение ее же абсурда?

Вопрос — не к Достоевскому, вопрос — к Любимову.

Он отвечает на театральном языке. Он говорит: реальность «грязна», пропитана «интересами», это «рынок» в самом низком, материалистическом, мерзком варианте. И юную душу эта материя разрушает.

Соответственно такой установке актеры должны играть не просто «атмосферу», но еще и характеры. Они это делают, попадая, кстати, в створ традиционных зрительских ожиданий: зритель наш, воспитанный на Станиславском либо на бунте против Станиславского, восприимчив ко всякой характерности. И он ее получает — во всей фоновой поверхности театрального зрелища — то в «домашней» прямоте Марины Полицемайко, играющей крестную матушку нашего подростка, то в остром шарме Любови Селютиной, играющей красавицу, в которую подросток влюбляется (и которая написала то «опасное» письмо). Характерен в исполнении Всеволода Соболева старый князь-рамолик. Наконец, характерен в исполнении Дальвина Щербакова и сам глашатай «идей» Версилов: крепкий, здоровый мужчина, философствующий от избытка жизненных сил.

Конечно, корпус «идей», которыми напитал его Достоевский (и вслед за ним Любимов), далеко превышает здоровую естественность; о таких сценических философах можно сказать словами Толстого: насытившись, хочется громко поговорить. Олег Борисов, сыгравший Версилова в достопамятном телесериале, подкреплял его несколько иначе, но тоже в области характера: он играл человека, тронутого «безуминкой».

Спорить о том, какие варианты характерности у Любимова лучше, какие хуже, можно. Но не нужно. Потому что этот парад характеров идет по второму плану, причем, дробно, с перегрузом деталей и в слишком беглом темпе, чтобы мы успевали соображать, что к чему. И правильно, из всей этой рыночной реальности мы, в сущности, и воспринимаем только то, что извлекает из нее главный герой, маленький ипохондрик: да они просто все помешались! Мир помешался! С какого бока к нему ни подступись, получишь либо ложь, либо подлость. Либо бессильную злобу, либо сильную затрещину.

Интересно, какая «характерность» должна вместить мятущуюся душу подростка, который ко всем лезет и расчесывает язвы? На малолетнего Чичикова он не тянет. На Чацкого тем более. Он тянет на маленького…Керенского (тут у меня чисто любимовская ассоциация: врезался в память спектакль по Джону Риду лет двадцать пять назад — «диктатор» в зеленом френчике).

И тут френчик, чубчик, жестикуляция. Да вот еще что-то… Я не сразу понял, что подспудно раздражало, интриговало меня в этом шмыгающем по сцене, подскакивающем и отскакивающем мальчике. И вдруг понял, эту роль играют… два актера. Двойники. Один к одному. «Дмитрий Муляр — Александр Лырчиков» — я не всмотрелся в программку, именно в ту деталь, что в этом месте не было обычной галочки; я подумал: забыли поставить. И слава богу, что не знал заранее, а сообразил прием по ходу спектакля. Я понимаю, что «разброс» эпизодов надвое тоже не случаен (скажем одному — все порывы, другому — все конфузы), но дело не в этом, а в факте двоения. Пока ты успеваешь догадаться, в чем там дело, — срабатывает удивительный эмоциональный эффект, и ты, не понимая, как и почему, чувствуешь что-то въедливо-вездесущее, появляющееся то из правой кулисы, то из левой (то есть «отовсюду»), отовсюду изгоняемое и всюду мгновенно являющееся, а главное — такое же невменяемое, как и та помешавшаяся реальность, которую юная душа хочет исправить.

Лихо. Дерзко. Блестяще. Слепяще.

Но — невесело.

Апофеоз спектакля:

«А если из представленного вам удалось понять, что таится в душе юного подростка нашего смутного времени, — ликующим речитативом поет вся труппа, — дознание не совсем ничтожное, ибо из подростков созидаются поколения!»

Отлично. Отвечаю цитатой из того же автора.

«СОЦИАЛИСТАМ. Вы надеетесь прельстить человека выгодой, умственным расчетом его выгоды, и думаете, что ввиду несомненной «выгоды» он бросит все и пойдет за вами (так думали Чернышевский и Добролюбов. Четверть часа поговорить в окошко с народом, и он пойдет за вами). Господа, какой плохой расчет с вашей стороны: да когда же человек делал то, что ему выгодно? Да не всегда ли, напротив, он делал то, что ему нравилось, а не то, что ему выгодно, нередко сам видя во все глаза, что это ему невыгодно. Человек же вообще имеет прирожденную наклонность при всяком почти расчете своем считать за ВЫГОДНОЕ ЕМУ именно то, что ему нравится, а не что другое. Вы это забыли».

Ну вот, теперь вспомнили.

Кто имеет обыкновение поступать как «нравится», а не как «должно»?

Дети. Наши дети. Мы сами, вечные дети.

Слушая «Чернышевского и Добролюбова», на детской вере выстроили империю. Теперь она «трещит», и мы спрашиваем у Достоевского, что нам делать.

Взрослеть.


 

Нашли опечатку?
Выделите её, нажмите Ctrl+Enter и отправьте нам уведомление. Спасибо за участие!
Сервис предназначен только для отправки сообщений об орфографических и пунктуационных ошибках.