Ю. П. Любимов. «Домой, на Таганку…». Беседовал Александр Полюхов. Стокгольм

Наш собственный корреспондент в Швеции беседует с режиссером Юрием Любимовым.

- Юрий Петрович, начнем с того, что театральная декада в Стокгольме обещает встречу с Таганкой…

- Тьфу - тьфу, как бы не сглазить. Надеюсь, «Борис Годунов», которого Таганка привезет в Швецию в ответ на московские гастроли стокгольмского «Фриа Протеатра», будет встречен с интересом. Это одна из моих последних работ в родном театре, 1982 года, то есть до печальных событий в моей жизни. Она важна для Таганки, поскольку труппа искала новое лицо в эстетике после почти 20 лет существования. А такой возраст для театра, как и для собаки, - уже старость. Мы пытались обрести зрелость и в других пьесах, но почти все они тогда были закрыты. Апогеем «закрывания» стал «Борис Годунов»…

- Но наступили иные времена, и в нынешнем году Вам удалось завершить дело, начатое шесть лет назад.

- Да, в мае провел десять неистовых дней в Москве. Закончил «Высоцкого», которого мы готовили к первой годовщине смерти Володи и который был также запрещен. Восстановил вместе с Николаем Губенко и «Годунова», но не смог остаться на премьеру из-за обязательств по контрактам на Западе. Сейчас, слава богу, совсем другая обстановка на Родине.

- Здесь, в Стокгольме, Вы ставите «Мастера и Маргариту» в Королевском драматическом театре, а затем снимете телефильм.

- Спектакль выйдет 10 декабря, как раз перед приездом Таганки, с которой у меня состоится долгожданная встреча. Она важна тем, что я вновь собираюсь в Москву после завершения телеварианта «Мастера». Но на сей раз поеду надолго – получил официальное приглашение, правда, пока работать буду по контракту. Звучит странно и смешно, но судьбе так угодно.

- Речь идет о двух постановках?

- Первый спектакль, как хорошо выдержанный коньяк, - несчастный «Живой» Бориса Можаева. Старая вещь, напечатанная аж в первой половине 60-х годов в «Новом мире» - духовной отдушине всех трудных лет нашей культурной жизни. Спектаклю этому двадцать можно уже праздновать. Каждый раз, как я его пытался ставить, спектакль закрывали, а меня выгоняли. Потом при помощи хороших людей я писал письма всякие. Они доходили, меня восстанавливали, а постановку не разрешали.

- Чем же, по-Вашему, она была так не к месту тогда и чем интересна теперь?

- Не к месту «Живой» был своей высокой художественностью. Как всякое настоящее произведение искусства, он вызывал очень много обобщений, мысли будил. Как сказала покойная министр культуры, «что за безобразие такое, если иностранцам даже и ездить никуда не нужно, а достаточно посмотреть спектакль, чтобы иметь всю картину перед глазами. Немедленно надо снять».

- Вы имеете в виду Е.А. Фурцеву?

- Ее, Екатерину Алексеевну. Во многом она относилась ко мне с симпатией. Говорю так не потому, что покойных грешно ругать, просто она могла иногда и душевно поступить. Помню такие моменты великодушия. Следующий министр меня прорабатывал многократно.

- А какая вторая работа предстоит Вам в Москве?

- Пока окончательно мы не решили, но, видимо, остановимся на «Бесах». Достоевский не нуждается в моих эпитетах, но, по-моему, Толстой ошибся, назвав данную книгу злободневным памфлетом, который скоро умрет. Важная, точная и чрезвычайно острая вещь. Написана в XIX веке, а звучит современно. Как «Борис Годунов».

- Многим выбор «Годунова» для драматического театра покажется неожиданным и рискованным. Подобные попытки, довольно редкие, успеха не имели.

- Удивительно, но понятно, почему так было. Это бессмертное творение Александра Пушкина, как ни обидно, на Западе не знают. Опера идет, а пьеса нет. Спектакли раз за разом оказывались тяжелыми и громоздкими. Много было боярских костюмов и экзотики, а эстетики пушкинской мы не видели. А ведь Александр Сергеевич просил не забывать, что действие должно развиваться стремительно, переноситься молниеносно из харчевни – на площадь, с площади – в царские хоромы. Он требовал вспомнить древних, их двойные роли и маски. По-моему, Пушкин был сторонником условного театра, театра Шекспира. Малоизвестно, но факт, что Александр Сергеевич читал Шекспира в подлиннике.

- В Москве Вы возобновите сотрудничество с родным коллективом, который не только не отвернулся от Вас в трудную минуту, но ценит и любит до сих пор. Я знаю о том, что к пришедшему после Вас в театр Анатолию Эфросу многие относились неодобрительно и даже враждебно. Например, писали фломастером гадкие слова на его дубленке. Почему так получается?

- Нехорошо фломастером по дубленке. Мелкое, знаете ли, хулиганство. Что касается рецептов относительно контактов труппа – режиссер, то их никогда не было и нет. Таганка для меня театр особый. Он вырос из дипломного спектакля группы моих учеников, и почти все постановки осуществил я, репертуар и сегодня состоит в основном из них.

У Анатолия Васильевича возникли сложности, о причинах которых есть разные мнения. Я человек старый, сам пригласил в свое время Эфроса ставить у нас «Вишневый сад», поэтому скажу прямо: это была ошибка. Не следовало ему идти на место главрежа, раз он чувствовал и знал, что артисты не хотят его принимать. Труппа надеялась, как и было обещано министром культуры, что я вылечусь и приеду назад в Союз работать. Но последовал волевой акт министерства, и «начальство» привело на Таганку Анатолия Васильевича. Как и всегда в подобных случаях, последствия оказались пагубными для театра, а для Эфроса – трагическими.

- Значит ли это, что режиссером Таганки может быть только Любимов?

- Все мы смертны – и люди, и театры. Театр рождается и умирает. Придет другой человек, станет другим и театр. Но всегда театр связан с именами определенных людей. Театр Мейерхольда, театр Вахтангова и так далее. Если бы Эфрос не умер, Таганка стала бы иной. У нее появилась бы другая эстетика, изменились бы ее особенности. Таганка – авторский театр, надеюсь, артисты на меня не обидятся за такие слова. Ведь они знают, что и Высоцкий называл свои песни авторскими. Вот и я делал адаптацию пьес и сами постановки в основном сам. Конечно, в теснейшем контакте с авторами литературной основы и музыки. Назову наугад Юрия Трифонова, Федора Абрамова, Альфреда Шнитке, Эдисона Денисова. У нас вокруг театра жила прекрасная компания музыкантов, писателей, критиков. Заседания бывали столь бурные и нелицеприятные, что после них министерские проработки казались сущей ерундой.

- А как работается Вам на Западе, где такого коллективизма нет и в помине? Вы много ставите на самых разных сценах, не мешает ли такая торопливость режиссеру Любимову?

- Тут жизнь очень жесткая. Каждый сам ищет, где и как работать. Правда, многим не удается найти. В Москве задают такие же вопросы, кое-кому мерещится чуть ли не манна небесная. Отвечаю им честно: о, братцы, здесь тяжело. Чтобы прожить нормально, не роскошно, режиссеру необходимо делать минимум четыре спектакля в год в хороших театрах. А это очень трудно. Надо поворачиваться.

- Вы успеваете?

- Успеваю, но с трудом. Закалка помогает, ведь я начал ставить на зарубежных сценах лет двадцать назад. Помню, первый раз отправился в «Ла Скала» в результате усилий Э. Берлингуэра. Здорово помогает и опыт руководства Таганкой. Знаю все аспекты работы, могу взять полную ответственность за спектакль на себя. На Западе, если тебя берут работать, то ты и отвечаешь за все. Ни с кого другого спрашивать не будут.

- Юрий Петрович, 66 лет прожито в СССР и пять лет - на Западе. Вы приедете в Москву 23 января и пробудете по крайней мере до четвертьвекового юбилея Таганки – 23 апреля. Вероятно, кроме театральных забот будут решаться и Ваши личные дела?

- Теперь я поеду вместе с женой Катей и сыном Петей. Мальчику сейчас 9 лет. А покинул он Москву в четырехлетнем возрасте. Ему будет трудновато с письменным русским языком, так как по-русски он говорит только со мной. Катя разговаривает с ним на своем венгерском или любимом итальянском. В школе он занимается на английском. Но будем решать и эту проблему. Театр снял для меня квартиру, рядом с которой есть английская спецшкола.

Конечно, придется много заниматься театральными делами, но надеюсь глубоко окунуться и в происходящие перемены. Много искреннего в искусстве, насколько могу судить, скажем, по фильму Тенгиза Абуладзе «Покаяние» или книге Анатолия Приставкина «Ночевала тучка золотая…» Вдохну московского воздуха.

Формально пока можно говорить лишь о возвращении на Таганку. Ведь действует указ о лишении советского гражданства. Но майский приезд в Москву был феноменальным: лишенный гражданства человек приехал и так был принят! Я просто тронут отношением друзей, родных, театра.

- Далеко не всем известны обстоятельства, при которых вы уехали из Советского Союза. Сегодня у Вас на руках израильский паспорт. Люди смотрят на эту историю по-разному. Как Вы сами ее оцениваете?

- Проще всего с паспортом: оказавшись без гражданства, я испытывал большие трудности с поездками через границы и прочими организационными делами. Мне предлагали выдать паспорт в Англии и некоторых других странах в обмен на подачу мной прошения о предоставлении политического убежища. Но я убежища не искал и не шел по такому пути. Израиль выдал мне паспорт без каких-либо условий. В Иерусалиме большая колония выходцев из России, поэтому жить и работать проще. Ставлю там пьесы в театре Габима, созданном лет 70 назад Вахтанговым. Кстати, Таганка договорилась с ним об обмене гастролями.

Нет хитрости и с моим отъездом в Англию. В 1983 году Министерство культуры отправило меня в командировку ставить «Преступление и наказание» в Лондоне. Выпили утром чай и отправились всей семьей, оставив все наши вещи и обстановку в квартире.

- Уточним, на всякий случай, почему с Вами поехали жена и сын?

- Они же венгерские подданные, а по законам Венгрии зарубежные поездки не являются проблемой. В Лондоне я дал интервью «Таймс», в котором позволил себе критиковать Министерство культуры СССР, назвав его чересчур сердито «министерство бескультурия». Последовал скандал. Совпосольство потребовало моего немедленного выезда в Москву. Я отказался ехать, не закончив работу над спектаклем, сдал, как полагается, в кассу посольства часть гонорара за постановку и попросил отпуск для лечения: у меня была острая нервная экзема и неотгулянный отпуск за 4 года. Разрешение последовало, но потом последовали также исключение из партии и лишение советского гражданства. Куда и зачем мог я вернуться после этого?

Мне не раз помогал в делах театра Юрий Андропов, но, когда он умер, гонения на Таганку и ее режиссера резко усилились. Еще до отъезда в Англию чиновники откровенно намекали, что, мол, путь на Запад для меня открыт: не нравится, уезжайте и там ставьте свои ненужные советским людям пьесы.

- Обиды понять можно, но как понять прозвучавшие в западной прессе Ваши опасения, что «агенты КГБ» охотятся за Вами?

- Типичный случай редакционного мухлежа. Кто-то запустил сенсацию, что Любимов «боится КГБ». Делается это просто: что-то скомбинировали, дали броский заголовок и готово. Пришлось дезавуировать приписываемые мне высказывания. Газета извинилась, но… Должен заметить, что я не из боязливых и долгие годы боролся за свои взгляды на театр и искусство.

Поверьте, это требует смелости, особенно, когда прорабатывают тебя на разных уровнях.

- Вы ставите сейчас «Мастера и Маргариту», поэтому самое время вспомнить слова кота Бегемота, уверявшего, что смертельно раненного кота может спасти глоток бензина. Что поможет Вам преодолеть удары судьбы?

- Глоток московского воздуха. Хотя у меня еще есть обязательства по контрактам на Западе, стремлюсь домой, на Таганку.