Гавриил Попов. Уроки Фауста (К юбилею Ю.П. Любимова)

Эти заметки — не рецензия на блестящую постановку Ю.П.Любимовым “Фауста” Гете. Но я никогда так бы и не решился написать что-то о Фаусте, если бы не постановка Юрия Петровича. Именно он “довел” мои многолетние размышления о Фаусте до решимости поделиться ими с читателями “МК”. Поэтому я с полным правом посвящаю эти странички 85-летию Мастера.

1. Мой Фауст

“Фауст” не сразу стал “моим”. В школе в те времена вообще не было курса по зарубежной литературе. И о Фаусте я узнал... прочитывая том за томом собрание сочинений А.С.Пушкина. Стал искать, начал читать... и читаю раз за разом до сих пор изумительный перевод Бориса Пастернака. Вопреки расхожим мнениям, часто объявлявшим вторую часть “Фауста” чем-то заумным и трудновоспринимаемым, я больше ценю именно эту, вторую часть. “Фауст” стал для меня постоянным собеседником — как дневники Федора Достоевского или Льва Толстого.

Четыре момента делают для меня “Фауста” таким собеседником.

Во-первых, образ Фауста. Фауст для меня — это и герой произведения, и Мефистофель, и сам Гете. Все они дополняют друг друга. Поэтому я употребляю имя Фауст без кавычек — именно как такой собирательный образ.

Во-вторых, это идеи “Фауста”. Как писал сам Гете: “Хорошенькое было бы дело, если бы богатую, пеструю и в высшей степени разнообразную жизнь, которую я представил в “Фаусте”, попытаться нанизать на нить единственной всепроникающей идеи!”. В “Фаусте” представлена именно жизнь, во всем многообразии ее идей, нередко отличных, а порой и противоположных друг другу.

В-третьих, это особенности истории произведения. Гете начал писать Фауста в 1773—1775 годах. Вернулся Гете к тексту по настоянию Шиллера в 1797 году. Опубликовал первую часть в 1808 году. А вторую часть закончил в 1831 году. Более чем полвека. Но, главное, какие это были десятилетия!

Напряженный анализ жизни. Установка на революцию как лучший способ свести счеты с прошлым и получить стартовую площадку в светлое будущее. Отрезвление в годы Великой французской революции, когда непрерывное щелканье гильотин освобождало Францию от ее лучших голов, а в головах всех, кто уповал на революцию, порождало смятение. Империя Наполеона, его победы в Германии. Годы реставрации и реакции. И опять, в конце жизни, повторяется ситуация старта: что делать человеку, ощущающему несовершенство и пороки окружающего мира?

И, наконец, четвертое обстоятельство. “Фауст” имеет главную линию. Эта линия — правдоискательство. Поиск ответа на вопрос: что делать? Это произведение об интеллигенте, неразрывно связанном с народом и ни минуты не сомневающемся в том, что он ищет такой ответ для себя, который будет ответом и для каждого простого человека.

Есть народы, у которых правдоискательство заложено в самих основаниях. Веками мечутся в поисках на страницах Библии еврейский народ и его пророки. Пронизан правдоискательством дух немецкого народа, что сделало его родоначальником и протестантского бунта против католичества, и социалистического бунта против капитализма. Наполнена правдоискательством и история русского народа.

Все эти черты и сделали “Фауста” близким и нужным мне. Более того, с опытом нашей революции 89—91-го годов, опытом реформ последнего десятилетия многое, что волнует Гете в “Фаусте”, становится мне ближе и понятнее. Подозреваю, что Юрий Петрович Любимов “дозрел” до “Фауста” тоже с учетом опыта последних двух десятилетий.

“Фауст” напоминает мне огромный арсенал, в котором всегда можно найти то, что тебе сейчас больше всего нужно.

В молодые годы у меня было для друзей такое “тестовое” испытание. Я произносил тост: “Вот полный доверху стакан./И сколько капель в нем вина!/Пусть столько же счастливых дней/Вам Бог прибавит к жизни всей”. И предлагал угадать, в какой стране он родился и кто его автор. Страну “угадывали” сразу — Кавказ. А вот об авторстве спорили. И были удивлены, когда я говорил, что этот тост произносит старый немецкий крестьянин, подавая бокал Фаусту.

Или вот еще. Увлечешься каким-либо движением или партией, каким-либо политическим периодом — и тут же появляется Фауст с его гениальным замечанием: “Едва я миг отдельный возвеличу... и мне спасенья нет из западни”.

И уж как уместны слова из “Фауста” по поводу нашей российской традиции впадать в ничем не обоснованный (кроме наших собственных желаний) восторг в связи с приходом нового лидера: “Беда нам с новым бургомистром./Он все решает с видом быстрым./А пользой нашей пренебрег./Дела все хуже раз от разу./И настоятельней приказы./И непосильнее налог”.

Или к вопросу об оценке “исторических” достижений реформ — опять Фауст: “Мы день за днем горим от нетерпенья/И вдруг стоим опешивши у цели,/Несоразмерной с нашими мечтами./Мы светоч жизни засветить хотели,/Внезапно море пламени пред нами”.

И, наконец, прекрасное “антибюрократическое” заявление Фауста: “Тебе, педанту, нужен чек/И веры не внушает человек?” И еще: “Что значит перед этим власть чернил?/Меня смешит, что слову нет кредита,/А письменности призрак неприкрытый/Всех тирании буквы подчинил”.

Но “Фауст” не просто переполнен отдельными глубокими мыслями Гете. В нем есть гораздо более важное: логика развития главного героя.

2. Логика Фауста

“Народ свободный на земле свободной”. Чего хочет Фауст? Фауст — ученый человек, доктор. В давние времена люди со знаниями даже среди знатного сословия были редкостью: “Ученость ваша у крестьян/Прославлена и всем видна./Отрадно вспомнить в светлый день/Как жертвовали вы собой/Для населенья деревень/В дни черной язвы моровой”.

Фауст чувствует себя человеком именно в среде простых людей: “Как человек, я с ними весь,/Я вправе быть им только здесь”.

“Я людям руки распростер,/Я грудь печалям их открою.../И все их бремя роковое,/Все беды на себя возьму”.

Что нужно простым людям? Совсем немного: “Всем хочется вздохнуть свободней”. Поэтому “Правитель добрый недоспит,/Чтоб был народ одет и сыт”. И самое страстное желание Фауста: “Народ свободный на земле свободной увидеть я б хотел”.

Но насколько мир близок к мечте Фауста?

“Творенье не годится никуда”. В окружающей жизни, как утверждает Мефистофель, “беспросветный мрак,/И человеку бедному так худо,/Что даже я щажу его покуда”. Что это за жизнь, если даже самому черту не надо ничего придумывать для ее ухудшения!

Ну а что делает начальство? “Как погляжу на этих я каналий,/Вся бочка вытекла,/На дне одна бурда”. Неизбежен и вывод — “творенье не годится никуда”.

“Нет в мире вещи, стоящей пощады”. Если уж таков мир, то отношение к нему соответствующее: нет в этом мире ничего, что стоило бы пощады.

Фауст тут выступает в духе современного Гете движения “Буря и натиск”, как и те, кого почетно называли в Германии штюрмерами (не надо путать этих штурмовиков XVIII века с теми, кто выступал в ХХ веке).

Штурмовики рвутся к немедленному революционному переустройству мира. “Что ненароком/Небес достать/Одним наскоком!”

Этот максимализм легко перерастает в авантюризм, так как “Им не понять, как детям малым,/Что счастье не влетает в рот”. Понимание этого придет позже. А пока: на штурм старого!

“Но можно пить французское вино”. К тому же пример для Германии — рядом. Францию сотрясает революция. Вывод Гете: “Не все печально так у иноземцев,/Есть и у них здоровое зерно./Французы не компания для немцев,/Но можно пить французское вино”.

Другими словами, надо идти по пути Франции, “французское вино” подходит и нам.

“Я на познанье ставлю крест”. Применение революционных методов должно опираться на разум. И вот тут Фауст обнаруживает, что запас идей для преобразований у него, да и у всей “просвещенной” части народа, крайне мал: “Я богословьем овладел,/Над философией корпел,/Юриспруденцию долбил/И медицину изучил./Однако я при этом всем/Был и остался дураком”.

Кризис разума Гете увидел в разгар знаменитого века Просвещения, когда на основе разума предполагали построить жизнь на новых основаниях. Однако разум оказался не готов к тому, чтобы направить ни французскую, ни другие революции. А “сон разума” — озаглавил серию картин современник Гете, Гойя, — “рождает чудовищ”. Реальности революции, зажженной разумом, обернулись теми самыми кошмарами, которые изобразил Гойя.

И горестное “был и остался дураком” — трезвая, хотя и жесткая самооценка честным интеллигентом своей готовности вести за собой общество.

“Гомункул”. Но если Фауст признает поражение разума, то его коллега Вагнер рассуждает иначе. Не в разуме дело, а в том, что люди не доросли до разума.

И выход в том, чтобы сконструировать нового идеального человека — Гомункула. “Прежнее детей прижитье/Для нас — нелепость, сданная в архив./А жребий человека так высок,/Что должен впредь иметь иной исток”.

Однако Гомункул получился полуготовым: “Духовных качеств у него обилье,/Телесными ж его не наградили”. Гомункул не только не изменил мир, он даже не смог сам устроиться в нем. Едва покинув колбу и соприкоснувшись с действительностью, он гибнет.

Создатель кибернетики Александр Богданов, видя полную неготовность России к социализму, выход искал не в отказе от революции, а в воспитании с помощью Пролеткульта нового человека — до начала социалистического строительства. Кого-то вроде того, кого Илья Эренбург назвал “ускомчел” — усовершенствованный коммунистический человек.

Красный кхмер Пол Пот в Камбодже предложил радикально простой метод усовершенствования человечества — уничтожить всех, кто старше 20 лет, из-за их непригодности к перевоспитанию в духе социализма.

А сколько сил потратили в СССР на воспитание “нового советского человека”! Но этот “хомо советикус”, или, проще, “совок”, оказался в силах только вынести авторитарно-тоталитарный социализм. Для строительства же новой жизни он, как выяснилось, мало пригоден: даже связи между выборами депутатов и начальства и своим замерзающим зимой домом никак уловить не может.

Так что Гомункул Гете — первый в длинном ряду подобных ему. И когда я читаю о клонировании, я вспоминаю и Гомункула Гете, и “ускомчела”, и “нового советского человека”.

Если разум оказался бессилен при решении волновавших Фауста проблем, то что оставалось?

Бог? Но Фауст понимает, что Бог возложил на самих людей ответственность за их собственную судьбу. Тогда? Остается или самоубийство, или... или обращение к черту. И Фауст идет на сделку с чертом.

3 . Тупик

Сделка. Ради чего идет на сделку с чертом Фауст? Конечно, не из-за личных выгод: золота, власти, славы и т.п. Фауст жертвует своей душой ради цели своей жизни — лучшего будущего для людей.

Сделка с чертом — это уже выход за пределы человеческого. Ради человека — но за пределы человека. Фауст готов к этому: “Я сын земли./И до иного света мне дела нет”. Мефистофель правильно замечает: “Там легче будет, при таком воззренье,/Тебе войти со мною в соглашенье”.

По существу все произведения Гете о Фаусте — анализ того, можно ли идти на сделку с чертом ради высокой цели.

Поразительно, что еще до начала Великой Французской революции Гете прозорливо увидел, что проблема “сделки” станет не только частью сказания о Фаусте, а реальной, практической.

Ради светлой цели казнили направо и налево якобинцы. Опять же во имя благих целей убивали русские народовольцы. И большевики, идя на красный террор и пытки в ЧК, конечно же, сделали это ради победы самых великих целей. И печи Освенцима питались не только топливом, но и верой в великую миссию нацизма. Творить “гомункулов” пыталась и хунвэйбиновская революция.

Бессилие разума перед реальными сложностями преобразований, разочарование реформаторов и революционеров, невозможность найти альтернативу самоубийству от бесперспективности — общая основа “сделок”.

Итак, по Гете — имеет ли смысл жертвовать человеческим ради будущего человечества? Что дала сделка Фауста с чертом?

Гретхен. Первой жертвой стала самый близкий, самый дорогой Фаусту человек — Гретхен. И не только она: и ее мать, и брат, и сын Фауста. Таков итог при самых лучших чувствах Фауста.

В Гретхен — лучшие черты немецкого народа: трудолюбие, аккуратность, верность. Но она ищет обычного, человеческого личного счастья. А Фауст ищет счастье для всех. И это счастье для всех приводит к трагедии отдельного человека.

“Большое царство мечется в бреду”. Но быть может, в больших масштабах оправдалась сделка с чертом? Тем более что “поле” для усилий — целое государство.

“И при начавшемся развале/Несостоятельную власть/В стране сменило безначалье/Всех стала разделять вражда/...Достигло крайнего размаха укоренившееся зло./Все потеряли чувство страха... Шло, падало, плелось, тащилось,/Пока совсем не развалилось”.

“Преступники возмездья не боятся/И даже хвастают своей виной/... Когда судья карать не смеет,/С преступником он заодно”.

“Хозяйство все по швам трещит/Спим на заложенной перине/И даже хлеб едим в кредит”.

“Пришел конец союзным взносам/И денег никаким насосом/Теперь в казну не накачать”.

“У нас что город, то и норов/И своевольничает знать”.

“Из партий, как бы их ни звали,/Опоры мы не создадим”.

Этому государству Фауст и Мефистофель не смогли ничем помочь — кроме предложения организовать выпуск бумажных денег с перспективой безудержной инфляции: “И вместо золота подобный сор/В оплату примут армия и двор?” И в масштабе страны союз интеллектуала и нечистой силы не стал конструктивным началом.

Народ. Ну, с властью ничего не получается. Но ведь есть народ. Не ради ли простых людей пошел Фауст на сделку?

Во-первых, выяснилось, что многих волнует — как и Гретхен — только устройство собственного быта: “Я тоже так смотрю, сосед/Пусть у других неразбериха,/Передерись хотя весь свет,/Да только б дома было тихо”.

Во-вторых, народ легко обмануть, им легко манипулировать, он готов поверить во что угодно: “Людей лечили этой амальгамой,/Едва ли кто при этом выживал./Так мой отец своим мудреным зельем/...Самой чумы похлеще бушевал./ И каково мне слушать их хваленье”.

Но самое главное — третье. Даже изменив жизнь, люди меняются мало. И в новой жизни воспроизводятся беда за бедой прошлого. “Ни слова о веках борьбы!/Противны мне тираны и рабы./Чуть жизнь переиначит по-другому,/Как снова начинают спор знакомый”.

И какой горечью веет от слов: “Как будто бредят все освобожденьем./А вечный спор их, говоря точней,/Порабощенья спор с порабощеньем”.

Последняя попытка. Фауст в отчаянии приходит к идее осуществить свои идеи хотя бы на каком-то куске земли. Так сказать, в отдельно взятой стране. В переходе реформатора к “отдельно взятой стране” Гете нельзя отказать в логике.

За помощь императору Фауст получает “участок”. На “участке” развернулось бурное строительство базы счастливого будущего: каналов, плотин, и т.д.

Но, во-первых, тяжело досталось строителям: “Бедной братии батрацкой/Сколько погубил канал!”

Во-вторых, в ходе строительства понадобилось снести дом двух стариков. Мешал великим планам. “Их выселить давно пора/В назначенные хутора/...Сопротивлялись эти люди/Мрачат постройки торжество/Они упрямы до того,/Что плюну я на правосудье”.

Но попытка насильно переселить стариков не удалась: “Конец желая положить,/Мы стали вещи выносить./Тогда их охватил испуг,/И оба испустили дух”.

И как знакомо звучит самооправдание Фауста: “Ошиблись, меру перешли!”

И в попытке создать “рай на участке” Фауст зашел в тупик. Теперь у него ничего не осталось, кроме смерти.

“Конечный вывод мудрости земной”. У Гете “конечных” выводов два. Один делает сам Фауст. Другой — Гете.

Умирая, Фауст говорит: “Я этот свет достаточно постиг./Глупец, кто сочинит потусторонний/...Стой на своих ногах, будь даровит,/Брось вечность утверждать за облаками!/Нам здешний мир так много говорит!”

Фауст с упоением оценивает свои усилия: “Как мне приятен этот стук лопат!/Кладут границы бешенству прибоя,/Возводят вал и насыпи крепят/...Стада и люди, нивы, села/Раскинутся на целине”.

Но даже если не удастся сделать мир раем — все равно надо работать: “Вот мысль, которой весь я предан,/Итог всего, что ум скопил/Лишь тот, кем бой за жизнь изведан,/Жизнь и свободу заслужил”.

Этот вывод Фауста в советское время не раз цитировали, пытаясь “устроить” Фауста в социалистическое общежитие.

Но у Гете все иначе. У Гете говорит ослепший человек. Фауст ничего не видит. А стук лопат, так его умиляющий, — раздается от того, что роют могилу Фаусту. “На этот раз, насколько разумею,/Тебе могилу роют — не траншею”.

Фауст и в момент смерти терпит крах: “Часы стоят/...Молчат, как ночь./Упала стрелка. Делу не помочь.../Все кончено./А было ли начало?/Могло ли быть? Лишь видимость мелькала...”

Ангелы отбивают душу Фауста у Мефистофеля: “Спасен высокий дух от зла/Произволеньем Божьим./Чья жизнь в стремлениях прошла,/Того спасти мы можем”.

И в этом, на первый взгляд оптимистическом финале для меня и заключено самое ужасное. По Гете, Бог, не отдавая Фауста аду, как бы подтверждает, что Фауст был бессилен и потому не виноват. Мир на Земле никогда не может стать раем. Иначе потеряет смысл решение Бога об изгнании первых людей из Небесного рая. Земля должна быть для людей не раем, а источником испытаний, в ходе которых человек доказывает свое право на рай Небесный.

Прощая Фауста, Бог тем самым подтверждает, что на Земле невозможно построить рай. Невозможно сочетать счастье отдельного человека со счастьем всех. И, естественно, Фауст не мог — даже с помощью потусторонних сил — сделать невозможное.

Вот так и кончается “Фауст”. Взаимоисключающими идеями. Идеей о необходимости для человека постоянно бороться за лучшую жизнь на Земле. И идеей о невозможности устройства счастливой жизни на Земле — ни с помощью разума, ни даже с помощью черта.

Для меня “Фауст” — это потрясающая по трагизму история о тупиковости, безысходности судьбы интеллектуала в его попытках создать счастливую жизнь на этом свете.