Интервью Марка Розовского. Беседа первая. Беседовала Вероника Михайлова, студентка ОП "Дизайн" НИУ ВШЭ

В. Для начала хотела узнать, какая поэзия окружала вас в детстве и юности, поскольку мы исследуем поэтический бум, то как именно поэзия повлияла на вас, ваше становление или что вы читали, что помните из того времени.

Р. Я был пионер, что пионерия читала? В каждом классе было свое чтение, поэтому я так не могу вам сейчас документально вспомнить, что я читал в 8-м классе, или в 6-м классе, или в 4-м классе. Мне трудно вспомнить, потому что я не придавал этому большого значения, поэтому ничего не запоминал специально. Но я много читал вообще-то. Сказать, что я читал поэзию в детстве, — нет. Слышишь какие-то детские стихи, я читал в 4 годика, потом я читал Маршака, Михалкова, Корнея Чуковского. Вот эта троица была главными нашими авторами, Агния Барто. Совок он и есть совок. Правда, Чуковский отличался своей игровой стихией, стихами и сюжетикой, но мы не очень понимали тогда, во всяком случае я, я не знал, что такое Серебряный век, что такое обэриуты, до нас это не доходило. Хармса не было вообще.

В. А самиздат был, попадался Вам в то время?

Р. А какой самиздат? Самиздат был чуть позже, я могу рассказать вам анекдотическую историю, со мною случившуюся. Я увлекался художественным словом, но это было уже попозже. Это был класс 7-8-9-10-й.

Перед вами, между прочим, сидит лауреат на лучшее исполнение произведений Маяковского. Был московский конкурс чтецов. Я вообще ходил школьником в Дом ученых, где выступали так называемые мастера художественного слова. И от них я был полон впечатлений от литературы, потому что я тогда впервые услышал в устном исполнении без сомнения мастеров художественного слова, был такой жанр, он сейчас умер начисто, нет такого вообще. Был Всеволод Аксенов, у меня был кумир, он читал Пушкина, Маяковского. Потом я узнал, что первым таким мастером художественного слова был артист Закушняк, слышали о таком?

В. Если честно, нет.

Р. Ну вот я вам рассказываю - Закушняк, но это было в 20-е годы, а в 30-е это уже было время Яхонтова. Яхонтов был в записи, потому что он был сначала артистом театра Мейерхольда, потом он стал свои собственные личные программы делать, я не видел Яхонтова, не слушал его, а Всеволод Аксенов, это уже были мастера художественного слова, которые совпали с моим детством. Яхонтов, как известно, покончил с собой. И это было потому, что я знаю о нем, что я читал, это был выдающийся, конечно мастер художественного слова. А чем он мастер? Во-первых, голос, уникальный тембр голоса, во-вторых, это не просто голос, а интонация. Русская интонация не имеет равных, мне кажется, я хотя не знаю языков, но я знаю, что в театре сегодня интонация русскоязычного воспроизведения стиха, она совершенно иная, нежели даже в английском языке, французском, там есть напев, во французской речи, театральной речи, иногда это связано с патетизмом, с какими-то интонациями. Я сумбурно говорю.

В. Да.

Р. Но интонация русской речи, она гораздо богаче, это не потому, что я весь из себя такой квасной патриот, а потому что действительно так. Сейчас во времена интернета, к сожалению, богатства русской интонации пропадают, сейчас есть такая манера говорить, она у разных людей одинаковая становится, это поразительно совершенно. Я могу вам конечно это показать, но это не тема нашего разговора, а это так. Я тогда слушал не только поэзию, но и прозу. Но проза была тоже поэтическая.

В. А какие произведения яркие вы читали?

Р. Скорее я бы назвал чтецов: Аксенова. Красавец, в прекрасном костюме. Манера его чтения была именно патетичная, советская, исполнение стихов советское. Музыка звукоречи, но весьма примитивно, все читалось с ложной многозначительностью и с ложной патетикой. Даже лирические стихи пропадали из-за этой ложной патетической интонации. Тогда я этого не понимал. Тогда это просто эмоционально захватывало, чтение Маяковского, раннего Маяковского. Конечно, я этим увлекся, гениальный поэт со своей лирикой, футуристической, совершенно не сравнимо было ни с какой поэзией вообще. Но это было совершенно бумовое восприятие поэтического текста, равного которому я в тот момент не мог представить себе. Только потом до меня дошло, ну как читали Маяковского?

Я

пол-отечества мог бы

снести,

а пол-

отстроить, умыв.

Вот так читали Маяковского. А сейчас я бы эти же строки прочитал бы по смыслу, а именно (читает с другой интонацией). Понимаешь? Я по смыслу читаю, человек хочет снести пол-отечества, вы только вдумайтесь в этот призыв, в этот зов. Это абсолютное идиотство, это абсолютный экстремизм, это чушь даже поэтическая. Пол он снесет, это какой-то Мао Цзэдун, а оставшиеся пол он будет отмывать. Какая здесь патетика, здесь никакой патетики нету. И так можно всего Маяковского прочесть по-другому, чего не делается до сих пор, поэтому Маяковский отставлен сейчас, отброшен, и он не нужен, оказывается, современному уху, потому что современное ухо патетику не воспринимает, а вот не патетически, а по смыслу, его никто еще не прочел на самом деле.

Вот это мастерство художественного слова, но были Аксенов, Антон Шварц. Он читал Гоголя «Мертвые души». Но это же была поэтическая речь. Она оживляла, очаровывала, гоголевская музыка, это не в чистом виде поэзия, но поэтическое слово гоголевского очарования, особенно раннего, «Вечера на хуторе близ Диканьки». Дело не в старинности слов, а опять в интонации, в гоголевской интонации, совершенно неповторимой, которую можно только пародировать или пытаться воспроизвести. Так же, как интонацию Андрея Платонова, совершенный депатетизм?, в интонации это называется "сброс". Возникает воздушность речи, возникает высокое звучание части предложения, а потом скидывается интонация. Прием называется сброс. Ну, артисты это делают интуитивно. Есть артисты, которые это все понимают и знают. Юрский это гениально понимал, как читать стихи. Он вообще превращал многие стихи в разговорную речь. Разговорная речь вообще интонируется совершенно иначе, чем стихотворная. Потом сами поэты. Одни были артисты, такие как Евтушенко, Вознесенский, даже Окуджава. Но Окуджава, не мастерство исполнения, а правильный тон, тон Окуджавы. Понимаете разницу? А у Евтушенко не только тон, у Евтушенко ставка на словесный массив. У Вознесенского, который продолжал традицию Маяковского в большей степени.

В. А на поэтических чтениях вы часто бывали?

Р. Да, мальчишкой я был, Яков Смоленский. Я в Доме ученых, там каждую неделю был вечер, он там читал. Я жил на Зубовской площади, мне недалеко было от Дома ученых, а в Доме ученых выступали... Даже в театр ходил меньше, чем на мастеров художественного слова. Эммануил Каминка, Сурен Кочарян, Муравьев из молодых. Каждый из них был мастером. Но… кого запрещали? Есенина запрещали. Я в школе в 8-м классе на конкурсе чтеца, тогда в нашей 170-й школе на конкурсе чтеца участвовал Андрей Менакер, Андрюша Вейцлер - это дети драматургов и артистов знаменитых; Андрей Миронов - мы с ним в одной школе учились. Он на два класса меньше меня, я старше его. И я там со своим сиплым голосом уже был одним из…  тоже премии получал. Вот пригласили в женскую школу на вечер, и на этом вечере я решил блеснуть. А это был конкурс с приглашением девочек из 635-й школы, разразился со мной скандал. Сейчас можно только смеясь воспринимать это. Я вышел перед девочками и мальчиками и стал читать «Письмо к женщине».

Вы помните,

Вы всё, конечно, помните,

Как я стоял,

Приблизившись к стене,

Взволнованно ходили вы по комнате

И что-то резкое

В лицо бросали мне.

Вы говорили:

Нам пора расстаться,

Что вас измучила

Моя шальная жизнь,

(Это восьмиклассник говорил)

Что вам пора за дело приниматься,

А мой удел -

Катиться дальше, вниз.

Вы представляете? Это был шок! Шок! Мне учительница моя, Лидия Герасимовна, которая меня обожала, а я ее обожал, учительница русского языка, сказала мне, что на следующий тур Есенина нельзя читать. Нель-зя.

В. Никакие произведения? Вообще нельзя?

Р. Но он "попутчик" был. Попутчик, я услышал это слово тогда. Он не был запрещен, но он не издавался. Во-первых, он был самоубийца; Маяковский сказал в известном стихотворении, посвященном смерти Есенина, дал оценку…. Но я где-то нашел этот сборник, дома у меня его не было, по-моему, у каких-то моих знакомых, друзей, я уже не помню. Но этим дело не кончилось. Я услышал второе слово после попутчик, но уже на втором туре. Я спросил: «Лидия Герасимовна, а Горького можно тогда?» - «Горького можно, сказала Лидия Герасимовна, не подумав. А я был начитанный мальчик, и я  вступление к поэме А. М. Горького «Девушка и смерть» прочитал на следующий вечер для девочек.  И тогда мне дали по мозгам, не дали первую премию - успех я имел колоссальный. Но тогда же Лидия Герасимовна сказала мне другое слово. По поводу Есенина — попутчики, а здесь она сказала слово, значение которого я не знал. Она сказала: «Эротика». Вот слово эротика у меня связано с Горьким, основоположником социалистического реализма. Я был начитанный мальчик, и я Лидии Герасимовне сказал: «Вот товарищ Сталин написал, что эта штука сильнее чем «Фауст» Гете, про «Девушку и смерть». Но сейчас я хохочу, мне смешно, что Сталин назвал поэму Горького штукой: «эта штука». Потом «эта штука сильнее, чем «Фауст» Гете». Когда я прочитал «Фауста» Гете в переводе Пастернака, я хохотал еще раз в своей жизни, потому что вирши  А.М. Горького, уважаемого, с «Фаустом» не просто не сравнимые, а смехотворно не сравнимые по уровню поэзии и вообще всего остального.

Вот такое времечко было. Но это было школьное время. Но я зато увлекался Грибоедовым, я делал доклады о фамусовской Москве с Лидией Герасимовной. У нас вообще были потрясающие педагоги. И по истории, и по литературе; математику я терпеть не мог, ненавидел, я получал колы. Все получали двойки, а мне Василий Васильевич Суздалев ставил единицу, потому что я не мог правильно списать цифры с доски. Я уже делал там семь ошибок. Все, что во мне было, все протестовало против любой математики: геометрии, алгебры, тригонометрии. А по русскому и литературе я получал пятерки. Но конечно, я читал Маяковского, но я читал Маяковского другого. Я читал «Тамара и демон» - такие стихи, весьма приличные для Маяковского советского. Но все это я брал из репертуара Аксенова.

В. Какие-то печатные Вы где-то находили сборники?

Р. Я не мог подражать, но мне так нравилось это, как зрителю. Я приходил домой и мгновенно находил это в книжке, читал и приносил в класс и был там звездой школьного масштаба.

В. А в классе, например, еще какие-то ребята увлекались Маяковским также? Или? У вас в школе были еще ярые поклонники других поэтов? Ребята, которые также увлекались Маяковским?

Р. Каких поэтов? Ну чуть старше, я бы так сказал. Когда возникли какие-то имена, ну не только Маяковского. Я читал поэтов военных лет; Симонов был очень популярен в обществе, Константин Михайлович, кто же не знал после войны и во время войны. Потом я много слушал всяких пластинок Вертинского, Утесова, огромное количество на патефоне каких-то музыкальных произведений. Тогда это было живое общение с эстрадой. Тогда на эстраде были мастера, а не то что сегодня - шваль, шпана, от которой просто уши вянут. Я их не приемлю, потому что они все графоманы. Все! С моей точки зрения, Гребенщиков -  графоман, мне тяжело это говорить, но кого ни назови, я докажу в пять минут, что его стихи не являются поэзией, а являются каким-то тошнотворным стихоплетством. В моем представлении о том, что есть высокая поэзия, ну начисто не совпадает со всеми текстами их. Со всеми текстами. Ни Цой, от которого все сходят с ума, это абсолютное графоманство. Другое дело, что это позиции и что они завоеваны, но это время такое. Там и не требовалось то, что я требовал, то что для меня являлось какой-то ценностью для нашего поколения, извините, что я так говорю, я не хочу вас обидеть. Я просто хочу сказать, что поменялись критерии начисто, что есть искусство и что не есть искусство, что можно в искусстве и чего нельзя в искусстве, у нас совершенно разные. Это поколенческое. Это не то, что кто-то плохой, вы никак не понимаете искусство... Просто поменялись ценности. Шестидесятые годы - они были переходным периодом к этой перемене, окончательно. Ну, конечно, там и семидесятые, и восьмидесятые годы…. Вот вы упомянули слово «Оттепель», да? А у нас нету понятия, что такое Оттепель.

В. В смысле не ощущалось в моменте, что происходило?

Р. В моем понимании Оттепели, а то что я посмотрел в кино, не имеет ничего общего с моим пониманием Оттепели. Просто ничего! Все вранье.

В. Вы про «Заставу Ильича», этот фильм - или в целом, про эти фильмы?

Р. Нет, какая «Застава Ильича»? Это никакая не Оттепель. Это уже шестидесятые годы.

В. Т.е. для вас Оттепель до шестидесятых была?

Р. Не для меня, а вообще в нашей стране Оттепель - это начиная с 1953-го года, умер Сталин 5-го марта, вот с 6 марта, грубо говоря, началась Оттепель. Она длилась до 58-го года примерно. 60-е годы — это шестидесятничество, в какой-то мере это продолжение Оттепели, но это другой период. Этот период постсталинский, это 20 съезд, в первую очередь, - 56-й год уже. Оттепель - это 55-й год, когда я поступил в университет. Оттепель – это когда мое комсомольское собрание шло трое суток.

В. Фантастическое прям.

Р. Трое суток люди выступали и требовали свободы, требовали, чтобы нам преподавали машинопись, мы журналисты, мы хотим быть профессионалами, а у нас курсы стенографии должны быть, мы должны записывать, этих же машинок не было, кто-то говорит что-то, я должен застенографировать профессионально, а нам не преподают этого. И выступал Игорь Дедков, слышали такую фамилию? Да?

В. Ну, немножко.

Р. С которого все и началось. Я пришел на первый курс, а он был, по-моему, на пятом курсе. Он был вождь, он мог стать членом Политбюро, если бы его… Потому что он имел харизму, он первый говорил, что такое гласность. Дальше вышли поэты на факультете журналистики, на комсомольском собрании, и читали свои стихи.

В. Т.е. это уже когда вы на первом курсе оказались.

Р. Да, на первом курсе. У нас был Горюшкин, поэт:

Поцелуй горячий, как шерстяной носок.

У него строчка была в стихах. А-а-а? Ух, какой футурист! Все ахнули от этой образности. Дальше Юра Апенченко читал романтические стихи о любви, потом он в «Правде» работал, стал правдистом. Аудитория полна, висят на люстрах студенты, комсомольское собрание идет. Все преподаватели слушают, что мы предлагаем. Мы предлагаем, чтоб нас учили и чтобы мы были… мы хотели честно служить новой стране, в которой жили. Не должно быть культа личности, не должно быть никаких репрессий. У меня есть фотография - вышел фильм «Летят журавли», у меня есть фотография: я и Таня Самойлова. Я — ведущий вечера, я ее представляю студентам факультета журналистики, а она — мировая звезда, на фотографии какая-то лохудра стоит, зашедшая на факультет журналистики. Но она милейшая, она чудеснейшая. Но это было, но это позже, на 3-м курсе. Но это надежды, оказавшиеся иллюзией. Вот чем мы жили. Конечно, кино влияло, новые фильмы. Театры… никакой Таганки не было. Пришел к нам Паустовский, великий русский писатель. Сегодня он полузабыт, нельзя сказать, что его знает страна.

В. Нет, в нашей школе он как-то чтился.

Р. В классе, но он слащавый, лиричный, но писатель-то он хороший. И вот он приехал из Парижа, но на завтра его позвали в нашу Коммунистическую аудиторию в МГУ, на экономический, сейчас там факультет журналистики, но аудитория в этом здании, и Паустовский… на люстрах висели, нельзя было пробиться, он рассказывал о своих впечатлениях, как он в Париже был, и все.

В. А какой примерно год?

Р. Я не помню какой год, но это первый или второй курс, а рядом в «Литературной газете» вот два момента Оттепели в литературе было, не поэты… Первый - «Не хлебом единым», роман Дудинцева, по-моему, он даже был чуть позже, самым первым была статья по критике Померанцева «Об искренностив литературе», вот это стоит вспомнить. Начался дикий скандал, пожалуйста, но что такого? Даже вызова никакого нет здесь. Человек должен быть искренним, ничем не должно грозить. Ан нет, в этом увидели вызов партийной литературе, принцип партийности нарушается. Вы выступаете против партийности нашей литературы, принцип партийности нарушается. Вы хотите, чтобы искренне выступали, вы должны линию партии проводить, это на полном серьезе, давали целые такие статьи в «Литературной газете», вся страна бурлила, общественность, интеллигенция.

Вот это была Оттепель. И «Не хлебом единым»... герой-изобретатель, которого зажимают; видите ли, какой герой кавалер «Золотой звезды»? Какой Платонов, о чем вы говорите? Какой Булгаков? Этого ничего нет, и не было, и не должно быть. А вы - журналисты, я помню, как мы возмущались: Хрущев выступил, что журналисты, на каком-то пленуме… назвал журналистов подручными партии, он хотел вообще-то позитивное сказать. И я помню, у нас в коридорах: «Что такое подручные? Мы что, под рукою у него должны быть? Лакеи?» Кстати, этот вопрос сегодня можно задать. Кто мы и кто они? Там эти журналюги… Для меня, по крайней мере, мы это все проходили. Ну подручные, это значит, что мы вместе, понимаете. Мое психологическое состояние в те годы, конечно, было из пионеров в комсомольцы, из комсомольцев – я на факультете журналистики. Ну конечно, потрясающие педагоги, потрясающие лекции, я, открыв рот, слушал. Но первого сентября у нас выступал или главный редактор «Правды», или главный редактор «Известий», с лекцией о международном положении. Один раз, правда, приехал из Египта главный редактор газеты «Аль-Ахрам», может, я путаю. И он нам рассказал про израильских агрессоров, и мы хлопали ушами. А тут сидели китайцы, наши сокурсники. Смешное такое время. Но были замечательные при этом… потрясающая Кучборская Елизавета Петровна, которая пела античные стихи, читала нам по-гречески; потрясающе читал древнерусскую литературу Александр Васильевич Западов. Это русские интеллигенты, это знающие филологи мирового класса. Архипов, но он - я бы так сказал, не проявлялось, но догадывались, что он в душе был антисоветчик, но он так интересно читал нам про разночинцев, про Чернышевского и про декабристов, литературу рассказывал, про всех, но там был второй план. И, конечно, наш вождь — декан, который ушел из жизни.

Но сказать, что для меня поэзия наступила уже, мир поэзии взрослой, конечно, шестидесятые годы, я закончил университет. У нас было много поэтов на курсе. Я не писал стихи. Это сейчас у меня четыре книги стихов. Я после семидесяти лет стал писать стихи и учиться, но не об этом речь. А у нас там Юлиан Надеждин… написал «Новую жизнь», прекрасный поэт, я и сейчас считаю прекрасным поэтом. Был Олег Дмитриев, он умер, профессиональный тоже поэт, настоящий. У нас было такое месиво.

В. А как распространялись стихи, просто из уст в уста?

Р. Вам имя Сережа Чудаков известно?

В. Нет.

Р. Ну, найдите книгу, Сергей Чудаков. Он грандиозный поэт, русский. Он учился в моей группе, потом оказался в тюрьме, диссидентствовал. Есть книга, она у меня тоже где-то есть в этом ящике, она посвящена Сереже Чудакову. Сережа Чудаков был такой неофициальный поэт, он был образованнее всех нас вместе взятых, он уже Розанова знал, он мог цитировать Бердяева. - «Сережа, кто такой Бердяев?» - «Я тебе дам о творчестве его, в самиздате». Но он знал Серебряный век, знал, что такое Ходасевич, мы же не знали.

В. А этим не увлекались в то время? Серебряным веком?

Р. «Серебряный век» - мы слышали понаслышке, для нас Серебряный век пришел с возвращением, прежде всего, имени Ахматовой, а так конечно, Авдеев. Он не издавался, даже Клюев не издавался, этих изданий мы не могли знать. По объективным причинам. Я бы с удовольствием. Мы Блока знали, но Блок «Двенадцати» - это один Блок, а Блок, который писал пьесы в стихах, так они до сих пор не поставлены никем. Что, у нас идет «Балаганчик»? Вот у нас экспериментальный театр, «Золотые маски», ну поставьте «Балаганчик» Блока, поставьте «Король на площади». Ничего. Мы бескультурные люди, мы не знаем своей поэзии Серебряного века. А что мы знаем Андрея Белого? Мы знаем, что Андрей Белый… если к прохожему обратиться… Пушкина знаем, а Андрея Белого будем путать с магазином "Красное и белое".Это культура очень узкого круга, у нас что, много читающей публики? Это не такой узкий круг, это я так говорю - узкий круг. Он сравнительно узкий в отношении общества, дикарей, которые вообще вне поэзии, искусства, особенно молодежь. Есть кумиры, подмена произошла. Я без злобы, я констатирую то, что я вижу. И если я не прав, я готов сразу на колени стать и попросить прощения за такие оценки. Но я не знаю и мы не знаем. И даже из поэзии последних лет. Я был в жюри конкурса молодых поэтов. Боже мой! Какое огромное количество стихослагателей, бумагомарак. Но так, чтобы я был потрясен, как «Облаком в штанах»? «Облако в штанах» я считал потрясением. Цветаеву мы тоже открыли с колоссальным опозданием. Цветаева, Булгаков - это уже шестидесятые годы. До шестидесятых никакой Цветаевой не было. Поэтому, когда в шестидесятые появилась когорта тех имен, которая вас, собственно интересует, так я понимаю, я уже был более-менее зрелым человеком, потому что я закончил университет, я съездил на целину. А на целину я поехал одним человеком, а вернулся другим. Т.е. мы поехали еще верящими в социализм с человеческим лицом, а с целины я приехал, то что называется и по сей день, антисоветчиком. Потому что я увидел реальную жизнь, я увидел мир вранья, я увидел жизнь. Я был городской мальчик, этого воспитания я был винтик, зомбированный идеологемами, правда, я не был фанатик, как самураи, до меня не доходило это, но я интересовался. Во всяком случае я с подъемом ехал на целину в теплушках, фотографии есть, где я выступаю молодой, пародии показываю, песенки. Капустники я делал на факультете журналистики и т. д.

У меня бурная такая жизнь, компания вокруг меня была классная и студия «Наш дом». А когда я приехал на целину и посмотрел, столкнулся с реальной жизнью, которую я не знал, сидя в Москве. Т.е. в Москве это было литературное представление о том, о сем, о пятом-десятом. Но может быть оттого, что к этому времени и отец пришел, уже восемнадцать лет отсидевший, конечно, был поворот в мышлении. Но начались шестидесятые годы с того, что я стал работать в журнале «Юность», а что такое работать в журнале «Юность»? Я был завотделом сатиры и юмора, последние 3-4 странички этого журнала. Он издавался трехмиллионным тиражом.

В. Сейчас такой едва ли можно найти.

Р. 3 000 000! ежемесячно. И я, естественно, привлек всех своих друзей и сам стал печататься. Обо мне Корней Чуковский написал статью о преподавании в школе, у меня была пародия на школьные сочинения «Бабизм-ягизм в наши дни».

В. А сейчас нельзя найти Ваши тексты того времени?

Р. «Эксмо» издавало Антологию русской сатиры, мой том один из них. Там Миша Горин, …., Харин, Кудрявский, Зощенко. Там штук 80 томов, и в том числе издано, я не помню, какой мой том. Я не люблю никого расталкивать локтями и вперед лезть, дошла до меня очередь, они издали мгновенно мой том, там все опубликовано, а что сейчас я буду снова публиковать? Странно. Но там в этом сборнике я почти все опубликовал; что в журнале «Юность» я публиковал, там опубликовано. Там много всякого барахла. А дальше журнал «Юность». Журнал «Юность» есть печатное издание, и оно было такой популярности… нас постоянно звали, приглашали.

Во-первых, что такое жанр - устные журналы? Т.е. каждое НИИ на 8 марта, на 23 февраля, на 1 мая, на 7 ноября и на Новый год, но когда этих институтов в Москве 25, а еще потом появился Новосибирск, Академгородок, то Дубна со своими институтами, ЦДЛ все равно был, Центральный дом актеров был, огромное количество площадок, которые принимали неофициоз. Культура в нашей стране, она двумя путями шла, т. е. тремя. Первый путь — это официоз, то, что печатали всюду и везде. Второй — неофициоз, а третий крайность — это уже самиздат в чистом виде. Вот второй и третий они как бы перетекали друг в друга, потому что там были всякие группы полудиссидентские, политические, которые цензура не могла у нас [пропустить], но которые в обществе были заявлены.

В. Цензура в то время — были моменты, когда она ослабевала или усиливалась? Или она равномерно была жесткой, постоянно?

Р. У каждого автора «Юности» были свои проблемы. Если только не тот, кто прислал стишок, ерунду напечатали и все, он там остался где-то в провинции автором журнала «Юность». А тот круг авторов, который постоянно был. В журнал «Юность» меня принимал лично Валентин Петрович Катаев, есть фотографии, где он около, молодой. Он ушел в этот день из журнала «Юность», а я пришел. И там сидит Полевой и вся редакция журнала «Юность».

В. Фотографии здесь у вас хранятся, в кабинете? Сможете потом показать?

Р. Я вам потом подарю книжку, сейчас она выйдет, называется «Беру и помню». Это актерская книга, где все эти фотографии тех лет. Недели 2-3 осталось. Я уже сдал эту книжку. Фотографии есть, где я выступаю, капустники, Гриша Горин, Аркаша, Витя Славкин. Это все мои друзья, КВН, умершие мои друзья, самые близкие, Юра Клепиков, только что умер, недавно. Юра Клепиков - это сценарист. Была печатная продукция в журнале «Юность», она имела колоссальный отклик. Я помню, как я кайфовал от того, что оказался в метро - рядом со мной сидела женщина, держала журнал «Юность»; напротив меня сидела - читала журнал «Юность» и сбоку - журнал «Юность». Они все читали мою пародию. И я кайфовал, мне все хотелось сказать, это я, я, я! Тщеславие мое было бесконечным, дурак был. А однажды на пляже собралась компания, на юге, и они тоже вслух читали мою пародию, а потом были в Доме актера в санатории в Ялте и там Гафт, еще тогда молодой, он был красивый в плавках, большой, и он увидел мою публикацию. «Ну-ка дай, дай», — и стал вслух читать, и вокруг Гафта - я сидел, Гафт читал мой рассказ, не стихи.

Журнал «Юность» был крайне популярен. Но что моя вшивая популярность по сравнению с популярностью поэтов? Их называли властителями дум, и справедливо, они и были таковыми.

Да, началось с Политехнического, но Политехнический - это немного преувеличено. Просто было несколько хороших удачных вечеров. Но сказать, что это движение началось с Политехнического… — это миф пустили. Это мне так кажется, потому что это рядом со мной было, все это преувеличено, чтобы красивая легенда была, потому что они действительно «пока не требует поэта священной жертвы Стадион!» - строчки каламбура Вознесенского - это правильно, они таки собирали стадионы. Они были все разные, они все дружили, потом Аксенов правильно описал в своем романе, как они дружили, тем не менее все на глазах, все рядом.

Я к чему, было издание печатное, а были устные журналы, выступления, я каждый день ту-ту-ту, потом наконец, журнал «Юность» понял, что можно зарабатывать бабки, и большие, на встречах авторов с читателями. Нас повезли в город Ленинград.

В. Вы туда часто ездили в своей юности?

Р. Со студией «Наш дом» — я Вам про студию «Наш дом» не рассказываю, пока еще слова не сказал. Туда мы поехали все вместе, там была большая группа монстров шестидесятых годов, литературы. С нами ездил Булат, был Евтушенко, был Вознесенский, Роберта не было. Была Белла Ахмадулина, был Вася Аксенов и т. д. Т.е. вся когорта шестидесятников, властителей дум. Но мы-то, Горин, Арканов, Розовский, мы-то выступали на своих устных журналах, у нас проверенные номера были, пародии, шутки, юмор. И вот мы оказались вдруг все вместе на сцене. Журнал «Юность» - завотделом, авторы. Выходит Евтушенко, выходит… они имели бешеный успех, естественно. Женя читает стихи с придыханием, артистично, интонируя. Каждое слово, магия невероятная. Зал затихает. Теперь наша очередь заканчивать вечер. А это выступление в зале Первая пятилетка в Кировском дворце, это полторы-две тысячи. Зал Октябрьский потом был — 3000 человек. Аншлаг. Три выступления в день: в 12 часов, в 4, в 8. Поел, попил и мы выступаем: Горин, Арканов, Розовский.

И вдруг вся эта компания, которая имела сумасшедший успех, заслуженный, поэтов, в течение нескольких вечеров, видят, что выходят три мальчика и имеют не меньший успех. В зале такой хохот стоял, так нас принимали, как в лучшие годы потом Жванецкого. Они обалдели. Жили мы в гостинице «Астория», между прочим, все, отдельные номера, дикие деньги зарабатывали для журнала «Юность», нам ничего не платили, мы ездили за еду, мы ничего не получали. Но выступали от имени журнала: творческий вечер журнала «Юность», полные аншлаги были.

«Марк, что-то с тобой Слуцкий хочет поговорить», - ко мне в ресторане «Астории» подходит Булат и говорит: «Слуцкий хочет с тобой поговорить». А я со Слуцким незнаком, Слуцкий фронтовик, поэт, политрук, эти были почти моего возраста, но все-таки здесь было общение и они все были в журнале «Юность». А Слуцкий был и в журнале «Юность» и еще где-то, Эренбург его открыл, вы все это знаете.

Лошади умеют плавать, но – нехорошо. Недалеко, -

он все эти вещи читал, тоже колоссальный успех.

Я говорю: «Давайте, а как? Я могу подойти?» - «Да». - «А где он?» - «Вон там сидит». Я подсаживаюсь: «Здравствуйте»- «Здравствуйте». Я говорю: «Вы что-то мне хотели сказать, Борис Абрамович?» - «Да, да. Я хочу задать вам вопрос. Вы вообще готовы?» - Я говорю: «К чему?», я не понял действительно. Он так смотрит и говорит: «Я вас слушал вчера и позавчера. Я очень внимательно вас слушал. Я хочу спросить вас», и таким строгим голосом, партийным: «Вы вообще готовы? Неужели вы не понимаете? К тому, что вас могут арестовать? Я вас слушал, что вы читаете, вы должны быть готовы, Марк.  Это я вам говорю как человек знающий». Войну прошел.

Честно вам скажу, я просто обалдел. Я говорю: «Ну, я не очень готов. Я почему вы так думаете? Что это так?» - «Нет, я за вами слежу, я понял куда вы гнете. Вы должны быть готовы, понимаете, это я вам говорю, как старший товарищ».

Он менторствовал, изрекал, но он с такой душой. Он фронтовик, потрясающий мужик. Борис Абрамович Слуцкий - фантастической искренности человек, прямоты, вы знаете его. Стихи его, его зонговая форма поведения. Вот он вызвал меня на задушевный разговор. Я говорю: «Да, спасибо, спасибо», - что-то пробормотал. «Желаю успеха» и мы разошлись.

Он со мной провел задушевную беседу. Смысл был такой, что вы вышли на такой путь, и я вас слышал и вас ждет кое-что из того…

Я, кстати вспоминал этот его завет, потому что был участником альманаха «Метрополь».  Слуцкий мне накаркал, я был в черных списках годами.

Но, конечно, поэты, которые выступали рядом с нами, в том числе и Слуцкий, были зрелыми людьми, их успех абсолютно заслуженный, мы были просто рядышком, потому что в журнале есть уголок «Юмор и сатира», который мы представляли. Но они ахнули от того приема, который мы получали, читая. Я помню их удивление.

Еще мне запомнилось, что после этой встречи, когда мы ехали в Москву, ехали в вагоне, [другая] совершенно фантастическая была: в нашем вагоне ехал в Москву Аркадий Райкин. А здесь Белла… Ну тогда, что такое ехать из Ленинграда в Москву?.. Это значит, у каждого бутылка; разливали, все пьющие, мы уже закончили [институт?]. И... О, Аркадий Исакович! Все собрались у него в купе, и Белла, я тогда впервые услышал в исполнении Беллы Ахмадулиной поэму «Дождь». Это было гениально. Это одно из моих фантастических впечатлений от Беллы. Нас было 5 или 7 человек, все сидели выпившие, и самое главное, все это делалось для Аркадия Исаковича, не для меня, но она тогда прочитала, и Аркадий Исакович, эстрадник, ничего общего, что говорится, с такой литературой не имевшей, он был в потрясении сильнейшем, и мы все были Беллой потрясены. Белла — это чудо природы, это планета, которая рядом с нами. Вот такая любовь была, самая искренняя. Таких случаев было много. Каждый раз была какая-то история, связанная с каким-то выступлением.

Я очень дружил с красноярскими поэтами. Когда я был студентом, меня отправили на практику в газету «Красноярский комсомолец». Эти в «Юности» - это столпы. А в глубинке были тоже поэты, которые не выступали с таким же успехом, но у себя в регионе они уже были уже заметными фигурами. И вот в «Красноярском комсомольце» работало три замечательных поэта. Одного звали Зорий Яхнин, можете найти. Дальше — Фёдорова Аида и Майя Борисова. Майя Борисова потом переехала в Ленинград и стала ленинградской поэтессой. Если вам интересны эти три имени, для шестидесятых годов — это классные поэты, все они из «Красноярского комсомольца», где я практику проходил.

В. Это вы уже после обучения или во время?

Р. Во время, я уже был на 4-м курсе. Мы с Юркой Клепиковым поехали в Красноярск, нас распределили, и я поехал в Дивногорск, там были свои приключения, они не связаны с поэзией, Дивногорск обалденный город, Красноярская ГЭС, стройка, романтика, ну дураки полные, и мы хотели посвятить жизнь. Но у меня театр был, я никак не мог бросить свой театр в МГУ.

В. А Вы создали его на 4 курсе или чуть раньше?

Р. С 58-го года по декабрь 69-го. 13 лет я этим занимался. Сегодня мы похоронили мы остатки «Нашего дома». Сегодня в 11.30 у Склифосовского мы хоронили Эдика Арутюнова... Пришел Миша Филиппов, народный артист, в театре Маяковского, я до слез тронут был. Почти все умерли: Саша Карпов, Семен Фарада. Но остался Филиппенко, Хазанов, я, Максим Дунаевский, Люся Петрушевская, Миша Филиппов. Все были тогда никому не известные ребятки. Там были стихи всякие разные, сами писали, сами сочиняли.

В. Когда Вы решили создать этот театр, вас что-то подтолкнуло или было внутренне желание, которое Вы решили реализовать или как это произошло что Вы все-таки создали театр?

Р. В школе я увлекался художественным словом, потом на 1-м курсе нас приняли 1 сентября, дальше нам дали диктант, на котором каждый из нас сделал 200 ошибок, специально чтобы нас унизить, что мы ничего не знаем, особой сложности. И буквально на следующий день мы загремели в Можайский район на картошку. Учеба в университете началась с картошки. И там мы жили в одном вагончике с Хрущевой, с Буденной Ниной, девочки и мальчики в одном вагончике все, ну простота нравов. Вечером костер, пол-литра водки на всех, песни задушевные у костра, любовные первые отношения друг с дружкой, кто там. А я после первого похода сразу сделал капустник. Но ведь успех - это средство разврата. Иметь успех — вам волей или неволей хочется получить такой же смех, если вы что-то сказали и зал засмеялся, все - вам будет сниться этот момент как момент счастья. Это все дико звучит, но это так, вам захочется повторить, это физиология, смеховой разряд. Жванецкий что-то сказал, ляпнул и все — ха-ха! Он будет этого хотеть каждый день, каждый. Он будет чирикать часами, чтобы заново это сделать. Я вам точно говорю. Смех — это страшно развращающая человека, искушающая тяга к повторениям. Театр — это такая штука, во всяком случае я знал всех, никто не выдерживает этого испытания, никто. Если кто-то, более того, у меня есть опыт, есть репризы, так называемые самострелялки. Это я скажу эту фразу, и вы скажете. Я — артист, вы не артист, но если вы выйдете к микрофону с этой репризой, то зал все равно будет смеяться, точно так же, как из моих уст. Например, у меня в рассказе, который я читал на устных журналах, круглая цифра. Кроме «Пылесоса» почти в это время начинался «Клуб 12 стульев» в «Литературной газете». Я придумал День смеха, я придумал Евгения Сазонова.

В. А этот клуб Вы с кем-то [создавали]? Кто там еще принимал участие?

Р. Я вам сейчас покажу, кто там принимал участие. Вот Марк Розовский, вот Григорий Горин, вот Никита Богословский, вот Виталий Резников, вот Володя Владин, вот Витя Веселовский, вот Аркадий Хайт, вот Саша Иванов, вот Лион Измайлов, вот Владлен Бахнов. Это издано сейчас. Мне привезли газеты… главный редактор... Саша Иванов, это вот Песков. Все умерли. Саша Иванов умер, Арканов умер, Миша Жванецкий умер. Евгений Сазонов.

Реплика: шли годы, смеркалось. Оно стало пословицей, в народ пошло. «Шли годы, смеркалось» — это обозначение всего периода застоя. Я этого не понимал, мне это объяснили, это брежневский застой. Я придумал День смеха в нашей стране, Юморину - 1 апреля. Первый фельетон, возьмите в руки первый номер толстой «Литературной газеты», она издавалась на 4-х страницах, а потом уже на 16 страницах, на последней странице был всегда клуб «12 стульев», толстой «Литературной газеты», и там в 1-м номере есть фельетон Марка Розовского, называется он «День смеха», он тоже опубликован в моей книжке.  Это Никита Богословский, композитор, Володя Вишневский, Гриша Горин. Мы все с этим жанром покончили давно, все нормальные люди или умерли, или же, я, например, ушел в кино, окончил Высшие сценарные курсы, это юмористы. Мне хоть и Слуцкий эти вещи пообещал, но я понимал, что быть юмористом в нашей стране, это измельчать и кончить петросяновщиной. Поэтому все мы и Витя Славкин сделал эту пьесу «Серсо», пьеса «Взрослая дочь молодого человека», сцена про стиляг, все там песни я ему напел, потому что я был стилягой, а он никогда не был, я поставил «козел на саксе», этот номер в моей постановке с Филиппенко. Знаете его?

В. Да.

Р. Вот это то же время, «козел на саксе» джазуха, это все капустники, из капустника мы его

В. Т.е. Вы решили создать театр в тот момент, когда поняли, что надо что-то больше?

Р. Ну да. Я сделал капустник, успех, Ясен Николаевич, я про Засурского хотел сказать, который был настоящий лектор, я не перечислил, его стоит, конечно, вспомнить, прекрасный и относился к людям очень хорошо, в те годы это очень ценно было, когда давили. Я выступал, у меня был эстрадный номер, назывался «Вводные лекции». Я показывал в духе Райкина с масками профессоров Московского университета в Театре Оперетты выступал. И вдруг зубодробительная статья про меня, кого?  Давид Заславский, это золотое перо большевистской печати, которая громила Троцкого, - и сам был троцкистом, сталинский сокол, был пожилой правдист, нехристь Заславский, вот такого уровня, был голос партии. Он пишет про молодого мальчика Марка Розовского, что я клеветал на профессоров Московского университета в своем номере. Таким надо вправить мозги, потому что они не понимают, что такое настоящая культура, ну ахинея.

Давид Заславский был - «Правда» и был Семен Нариньяни - «Известия». Заславский. Самый знаменитый фельетонист, вы понимаете какой, - Леонид Ленч. Вот меня взял Катаев в журнал «Юность» вместо Леонида Ленча, а Леонида Ленча назначили главным сатириком Советского Союза после смерти Зощенко. Но Зощенко унизили и убили вместе с Ахматовой. И Хазин был еще потрясающий человек, можете вспомнить, если не только [в связи с] поэзией. Хотя в постановлениях о журналах «Звезда» и «Ленинград» три человека: Ахматова, Зощенко — враги. И третий некто — Александр Хазин, где он?  — исключительной честности и порядочности человек или остроумный человек, он жил в Ленинграде, и Аркадий Райкин, взял его завлитом, и работал многие годы у Аркадия Райкина, был автором райкинских программ сатиричных, он классный сатирик для своего советского времени, Александр Хазин. А дальше следующий уже был Миша Жванецкий. Хазин ушел на пенсию, и Райкин взял Мишку, из одесской подворотни, порта. Там он развился и ушел, взял Карцева и Ильченко, два спектакля. Просто я говорю про людей тех лет, которых уже нет в живых.

В. А можно сфотографировать?

Р. Можно, я не могу подарить, потому что мне подарила «Литературная газета».

В. А про те спектакли, часто запрещали из того, что ставили?

Р. Слово часто абсолютно неправильное, запрещалось все и всегда. Не было ни одного спектакля студии «Наш дом», который бы я не пробивал, мы не пробивали. Все спектакли запрещались. Сначала был запрет, потом надо было внести изменения, и по тем замечаниям, которые нам давали комиссия.

В. А эти замечания выдавались вам большим списком или говорили вам самим догадываться.

Р. Списком, но они смотрели спектакль, на коленках у них были блокноты, в которых они делали замечания: вот эту реплику убрать, вот эту сцену выкинуть, это лишнее и вот таких замечаний — 70-80. У каждого по 10-15 замечаний. Делали сначала комиссию по приемке. Чтобы мы показывали на зрителя, нужно подписать. Что такое цензура - акт о приемке спектакля. Нет акта о приемке спектакля — мы не имеем права показывать его и играть. Есть акт — все,  принят спектакль. Это называлось — сдача спектакля. Сдача могла быть 2 раза, но это редкость, 3 раза - тоже успешно. А были сдачи от 4 -х до 6-ти, иногда 7 раз сдавали.

В. Каждый раз были справки?

Р. Да. Я первым поставил Андрея Платонова «Город Градов». Платонова вообще никто не знал, а я дружил с Марией Александровной Платоновой, вдовой, потом была целая история, когда «Котлован» читали по «Свободе». Меня обвинили в том, что я передал за рубеж Платонова, меня 6 раз не принимали в Союз писателей из-за этого - я об этом не знал, из-за чего меня не принимают в Союз писателей. Потом мне только Арбузов объяснил, а что у Вас случилось? - А что у нас случилось? – Говорят, что Вы передали «Котлован» за бугор. - Я передал? Я не передавал, я действительно не передавал. А это Мария Александровна, вдова, когда ее вызвали, она спутала. Она дала мне пьесы Андрея Платонова. Я узнал, что у Андрея Платонова, я в «Метрополе» про пьесы Платонова написал - гений драматургии, и по сей день его нету, где «14 разных избушек»? ну все его 5 пьес? Как и у Чехова. Они не ставились и не ставятся. Но «Город Градов» я поставил. Сатира на советскую бюрократию, страшная сатира, очень злая и смешная. Был вечер советской сатиры, где первый акт был «Город Градов». Мы это показывали на знаменитом вечере памяти Андрея Платонова, на котором выступал Юра Карякин, с которым мы дружили. Про Юру Карякина все знают, и все написали, а про то, что Марк Розовский показал «Город Градов»… как бы театр обошли. Где Карякин сказал про Сталина знаменитую фразу «Черного кобеля не отмоешь добела». И после этого стали выгонять его из партии, выговор дали, я уж не помню, по-моему, выгнали из партии, потом еще кого-то выгнали, участников, Ямпольский такой был. Это история нашей культуры тех лет.

«Город Градов» мы показывали в ЦДЛ. Фантастика. С Платоновым своя история была. Я взял эти пьесы, чтобы показать Товстоногову, Ефремову и Любимову. Товстоногов пьесы потерял, Любимов сказал: «Это не мое», а Ефремов сказал: «Время этих пьес, - он ставил во МХАТе, - пьесы потрясающие, но время их не пришло».

Я их дал, она мне для этого их и давала, но в ее мозгах, вдовы, когда ее вызвал Ильин, генерал КГБ и спросил: «Как «Котлован» попал к нашим врагам? Кто за это ответит?»  - она сказала: «Не знаю, я Марку Розовскому давала рукописи» - «Мария Александровна, окститесь, вы чего?» Причем, она мне этого не сказала, а в моем досье… Вот такое времечко было, замечательное. Я все это описал в «Беру и помню». Так что там есть несколько интересующих вас фактов, если вас интересуют шестидесятые, семидесятые, восьмидесятые годы, но не официальная культура и т.д.. Это серьезно на самом деле, вся история с «Метрополем» там описана.

В. Я читала вашу книгу «Поймали птичку голосисту…», фрагментами что-то, помогала искать информацию, и Вы там писали, что в одном из спектаклей звучали стихи Поля Элюара, и было интересно узнать, насколько популярна была зарубежная лирика и что больше всего.

Р. Как только начали печатать антивоенный номер, где были, как ни странно, мои стихи сатирического свойства, сталкивались с Полем Элюаром. Я читал Поля Элюара, не свои стихи, а Лешка Симонов, который председатель фонда «Гласности», сын Константина Симонова, он с кастрюлей на голове, есть фотография, читал:

Ать-два, ать-два, 

Выше ногу, выше ногу, 

Встать, лечь, лечь, встать, 

… 

Фланги, фланги,..

 Гитлеровцы подтянуться.. 

Выстрел! Выстрел!

А в это время пантомисты живые показывали любовь, свет гаснет, после слов Выстрел, зажигался свет, и там на сцене фигуры застывшие черные, как бы убитые (были живые парень и девушка), наивная символика была - и в это время я читал стихи Элюара о мире, сейчас не смогу воспроизвести, забыл. Но Элюар был тогда в новинку, его никто не знал. Все тогда было в новинку. Еще задолго до Перестройки, дело не в Перестройке.

В. Спасибо вам большое.

Р. Приходите на спектакли

В. Я была недавно на «Ленте поэзии» два раза, по шестидесятникам

Р. Там «Дождь» был.

В. Да, Вы выбрали потому, что вас это именно тогда зацепило?

Р. Воспоминания, о которых я вам поведал

В. А другие произведения? Рождественского, Евтушенко, Вы как выбирали, тоже по каким-то своим [воспоминаниям]?

Р. Ну как выбирал, можно было выбрать и другое, произведений множество, из которых можно было выбрать, но выбрали то, что выбрали. Там есть своя — Белла Ахмадулина в друзьях, о шестидесятниках, дальше две притчи фэнтези в русском стиле с сюжетом, это не просто стихотворения, а некие истории, не жанр в чистом виде стихов, и поэма. Такой отбор. Приходите и на другие спектакли, зачем вам только что вы знаете, смотрите все подряд.

В. Слушала стихотворение Юнны Мориц тоже.

Р. С Юнной мы очень дружили, но к сожалению, она заняла какие-то странные позиции политические, ну Вы в курсе. Ее пугают, у нее много врагов. Но когда она работала в журнале «Юность», мы дружили, она написала несколько стихотворений, мне посвященных. Я ее очень люблю, я ее считаю гениально одаренной, поэтом, но с ней что-то в политическом смысле. Она не хотела нам давать разрешения, мы ей писали, ты что с ума сошла, что я тебе плохого сделал?

В. На постановку?

Р. Но она потом все-таки дала. Но кто у нас читает? Вика Заславская, я ей написал: «Ну ладно, ты мне не даешь, ну у меня Вика Заславская, пойми, эта девочка потеряла сына, она сейчас возвращается в мой театр, она много лет не работала в театре, для нее это вопрос жизни и смерти. Я любя тебя,  предложил твои стихи ей, она сказала, что тоже обожает тебя, что же ты запрещаешь ей, за что? Я что выступил хоть раз против тебя?» - «Да, я тогда  разрешаю ей, но что касается тебя, у тебя все мои враги - это твои друзья». Я говорю: «А с чего ты это взяла? И кто? Назови по фамилиям, друзья мои». Кто-то там в интернете ее чистит, но может, и правильно.

Потом я почитал, я это не знал, потом я почитал стихи и понял, что у нее завихрение какое-то произошло, но это тоже интересный поворот в судьбе шестидесятников. Она никогда не была такой, как Женя Евтушенко, и которого я тоже очень люблю и который на этом стуле сидел перед смертью буквально, я делал его вечер на 6000 человек в Лужниках, как режиссер. Он ко мне обратился, он приехал из Америки и говорит: «Мне никто не может сделать, только ты, я тебе доверяю, ты будешь участвовать, ты тоже участвовать, петь песни на стихи Мандельштама», его вечер был. Но он мне стихотворение посвятил в связи с «Песнями нашего двора», но он всегда был - и нашим, и вашим. Когда жил в Мюнхене. У него было замечательное выступление в Колонном зале на юбилее Есенина, слышали?

В. Нет, если честно.

Р. Сто лет или пятьдесят лет, не помню, если честно. Юбилей Есенина в Колонном зале. Евтушенко выходит на трибуну, все это транслируется в живом эфире тогда, и читает следующее свое стихотворение

Когда румяный комсомольский вождь

На нас, поэтов, кулаком грохочет

и хочет наши души мять, как воск,

и вылепить свое подобье хочет…

ну и т. д. Это он про Павлова, Сергея Павлова - был первый секретарь ЦК комсомола, мордатый. А-а-а! Евтушенко, ну что отмочил, боже он выступил против первого секретаря ЦК комсомола, а-а-а! И все мы… Евтушенко приходит в «Юность», телефон кому-то звонит из отдела поэзии, сидит Юра Лешенцев, Олег Чухонцев — поэты «Юности», так называемая тихая поэзия, были властители дум, а была так называемая тихая поэзия, фантастические поэты, Олег Чухонцев, Юра Ряшенцев, мой друг, Сережа Дорофенко и т.д., в Ленинграде Бродский и его компания - Рейн, Вайман, которые ненавидят москвичей, за то, что они печатаются в журнале «Юность», а мы мол не печатаемся, своего журнала как «Юность» нет, а мы интеллектуалы, а это все продавшиеся шкуры, Евтушенко. Все это имело потом последствия.

В. А Вы общались в то время часто с ленинградскими поэтами?

Р. Я делал «Бедную Лизу» в 73-м году, тогда очень много общался, потом с Женей Рейном и Толей Найманом учился на Высших сценарных курсах.

В. После журфака.

Р. Два года мы в одной комнате. Фридрих Горенштейн…придите на спектакль, это же тоже фантастический гений нашего времени, ему Нобелевскую премию надо было… у меня последняя премьера на той же старой сцене. Толя Найман меня с Ахматовой познакомил, у меня воспоминание этой встречи с Ахматовой смешное.

В. А как все прошло?

Р. Смешная встреча. Я закончил сценарные курсы и приехал в Комарово писать сценарий, а там Толя Найман, и там Ахматова, она жила в домике. Он говорит: «Не хочешь сегодня вечером?, - а он секретарь ее (Толя недавно умер, месяца не прошло), - к Анне Андреевне, не хочешь сегодня вечером?» - Я говорю: «Конечно». - «Ну давай, сегодня вечером, она хочет музыку послушать, послушаем музыку и посидим». Я после ужина, она на ужин не ходила, она его пропускала, после ужина прихожу в ее домик, стучу, открывает мне Анна Андреевна. «Здравствуйте» - «Здравствуйте», снимаю пальтишко, практически в апреле белые ночи начинаются. Садимся. Она берет пластинку, ставит ее на «Ригонду», был такой проигрыватель, а здесь сидит Толя Найман на диване. Ахматова у меня спрашивает: «Я могу свет погасить?» - «Да, конечно». А тут белые ночи, окно и профиль ахматовский на белоснежном окне, и Моцарт, 40-я симфония, слава богу, я ее узнаю, и слушаю музыку, она в момент переворачивает пластинку, мы дослушали все, заканчивается пластинка, она зажигает свет. Я молчу, Толя молчит, она молчит. Пауза. Потом она говорит: «Чай будете?» Я говорю: «Нет», а я окостеневаю, понимаете? Пауза. «Ну, спасибо, я пошел», -  я одеваю пальто и выхожу. Я иду в свой корпус и думаю, ё-мое, до чего же дошел, какой же я дурак, я был с Ахматовой, какой же я зажатый, как будто я съел напильник, как я мог, почему я не спросил, почему я не поддержал, почему я не попил чаю, почему же я… боже, мне стыдно, боже мой. Короче, я прихожу в свой номер, ложусь спать. Полночи не сплю, ворочаюсь, себя ругаю, корю из-за того, что так себя повел. Утром иду в столовую, навстречу мне Толя Найман. Я говорю: «Толя, я такой дурак, что делать, но я даже слова вымолвить не смог, yf меня Анна Андреевна подействовала как на кролика змея, я застыл, мне так стыдно, что я не разговаривал, ничего я не поддержал, ты тоже молчал, не мог мне помочь. Я почувствовал, что закончилась музыка, и я ушел, ты уж извини меня и извинись перед ней», - говорю я ему у дверей столовой. И вдруг Толя Найман говорит мне: «Ты что, ты что, ты так понравился Анне Андреевне». Я этого никогда не забуду, я так понравился тем, что не задал ни одного вопроса. Это была первая и единственная встреча с великой русской поэтессой. Вот такие были взаимоотношения. Но вообще, я не специалист. Специалист — Юрий Евгеньевич Ряшенцев, ему 91 год, работал в журнале «Юность». Он знает этих людей, он знает, как Бродский принес стихи в «Юность», как они были отвергнуты, всю эту историю, о которой никто правды не рассказал. Если кто-то сегодня может вам рассказать, вам нужно с ним встретиться. О тихой поэзии, которая прекрасная поэзия, стоит Чухонцева почитать, да и Ряшенцева, - прекрасные стихи. Совсем не обязательно быть властителем дум, быть гражданственным, поэтом с открытыми гражданственными чувствами, мне так тогда казалось. На этом давайте закончим. Приходите на «С кошелочкой», потому что это про советское время, это Фридрих Горенштейн.

В. Спасибо. У меня родители ходили к вам на «Песни нашего двора», рассказывали.

Р. На «Песни нашей коммуналки» приходите. Вот еще я Шукшина поставил из этого времени советского, «Мрожек+Мрожек» у нас идет, наконец, «Папа, мама, я и Сталин», все на вашу тему.

Апрель 2022 года