Павел Руднев. Надежда на исцеление больного

Когда Юрий Петрович Любимов сразу после действительно кошмарного конфликта в Театре на Таганке объявил о том, что желает поставить «Бесы» и посвятить спектакль бывшей труппе, было страшно осознавать, что новая работа Любимова окажется формой мести. Но мудрый режиссер «обманул» все ожидания и опасения: он мыслит глобально и просто, умеет замотивировать даже собственную, вполне естественную обиду. Факт биографии, резкий перелом в своей судьбе Любимов использует как эстетический аргумент в постановке, смысл и мощь которой говорят о проституировании либеральной идеи в принципе. Бунт артистов Любимов рифмует с бунтарскими настроениями современного общества, когда усиливает, «ударяет» фразу Достоевского «Либерал без всякой цели возможен только в России». Этот «удар» точечной направленности, которому вряд ли можно что-либо противопоставить, в особенности ярко звучит в тот период жизни московских трупп, когда культурная московская власть настолько ослабла, что позволяет актерским бунтам регламентировать театральную жизнь Москвы, является инструментом кадровой политики — самым слабым сегментом управления отраслью.

Спектакль в театре Вахтангова — прекрасен, строен и могуч. Жесткая форма, удивительный ритм и скорости, музыкальная партитура — действующий рояль отделяет авансцену с протагонистами от хора горожан, из которых то и дело выделяется герой. Удивительная палитра ролей: Сергей Епишев (Ставрогин), Мария Бердинских (Лебядкина), Евгений Косырев (Лебядкин), Екатерина Симонова (Варвара Петровна), Валерий Ушаков (Кириллов), Юрий Шлыков (Степан Трофимович), Юрий Красков (Верховенский), Леонид Бичевин (Липутин). Все это разрушает представление о Любимове как о режиссере-диктаторе. Диктатор — это ритм Любимова и музыка Игоря Стравинского и Владимира Мартынова, остальное — все-таки пространство игры, где артисты «успевают» показать себя в выгодном свете.

Сцена из спектакля. Фото Д. Дубинского

Вообще, самое главное впечатление — труппа театра им. Вахтангова, хор, из которого произрастают протагонисты. Вот чего не хватало Юрию Петровичу в последние годы на Таганке — такой сплоченности и ощущения стилевого единства, школы. Вполне возможно, что это и есть главный итог битвы с театром: Любимов — режиссер, но не педагог. И в этом выразилась проблема: таганковская труппа знала только один режиссерский язык и взбунтовалась против гуру и учителя. Вахтанговская труппа в правление Туминаса и до него все-таки прошла разностилевые постановочные методы, и вот она — умелая и внятная, пластичная, универсальная. Монорежиссерскому театру сложно выжить в сегодняшнихто условиях свободы. Может, в этом проблема? Какими бы ни были актеры Любимова, но это актеры, воспитанные Любимовым и только им: может ли жаловаться отец на сыновей, которые утеряли у нему доверие? Ситуация двоякая, с какой стороны ни взгляни.

С. Епишев (Ставрогин). Фото Д. Дубинского

Победа Любимова в вахтанговском театре — это, кроме прочего, еще и победа политики Римаса Туминаса. Театр, труппа демонстрируют поразительный результат: умение работать с такой величиной, в таком рисунке, в такой — в общем-то, непростой — ситуации, когда режиссер без своего театра должен, как это ни смешно и глупо звучит, реабилитироваться. Пластичность труппы только подтверждает «легитимность» спектакля Любимова: не только хотят и могут помочь чужаку, но и готовы это сделать, довериться. Так труппа театра им. Вахтангова не работала никогда, и это прямое следствие тех педагогических задач, которые стали смыслом реформ Туминаса на академической сцене. Но и у Юрия Любимова на Таганке давно не появлялось спектакля такой кристальной ясности, четкости, мудрости, простоты. Из сложной духовной ситуации Любимов вышел не жертвой, а победителем, сумевшим на чужой территории доказать свою состоятельность. Кто бы ни был виновен в конфликте на Таганке и как бы ни был жесток мир, вынуждающий пожилого режиссера подтверждать свое реноме, это испытание выдержано с достоинством.

«Бесы» стали серьезным антилиберальным высказыванием, на которое оказались не способны все, кто открыто поддерживал Путина. Здесь антилиберализм глубинный, антилиберализм Достоевского, умный антилиберализм. Для Любимова белые плакатики русской бесовщины (актеры то и дело проносят лозунги на белых полотнищах — название глав у Достоевского) — это место, где бунт его труппы слился с настроениями Болотной площади. Дурно понятый либерализм развязывает руки деструктивным силам, «шигалевщине». Ставя «Бесов», Любимов (вопреки Льву Додину) ставит не «русскую трагедию», а русскую комедию: ему в «Бесах», в сущности, жалко только одну Россию, падшую под натиском болтливых бунтарей и насильников. Не люди, а уроды, звери, юродивые — в лучшем случае немудрый хор, даже не выразитель здравого смысла, а просто «не народ, а лучшие люди города», в худшем — малосимпатичные растлители, что «просмотрели народ сквозь пальцы». Судьба России в руках мерзавцев, ее ненавидящих. «Я всю Россию ненавижу, Марья Кондратьевна», — из другого романа Достоевского.

Ю. Красков (Петр Верховенский). Фото Д. Дубинского

Липутин Леонида Бичевина щелкает языком и шипит, пресмыкается, его как мелкого беса трясет зуд болтовни: «Я не сплетник, я журналист». Верховенский Юрия Краскова равноудален как от вождизма, так и от образа пламенного революционера-романтика. Перед нами смертельно уставший дурной позер и шут, который сам себя заел суетой. Злобный уродец со слипшимися волосами, отравленный ядом разрушения. Верховенский здесь портретно схож с болезненным Троцким, о котором Куприн писал в первые годы революции, что у того такое брезгливое выражение лица, словно бы он болен подкожным клещом и страдает оттого, что какая-то гнида жрет его изнутри. Лебядкин Евгения Косырева вообще вызывает в зрителе бешеный восторг: Любимов превращает злобного хулигана и вольнодумца в глупого, полного добряка-шута, весельчака-идиота, брата своей сестры. Такой и на бунт не способен: свои стихи Верховенской он читает не с вызовом и бравадой, а всего лишь с желанием позабористее подшутить.

Бессмысленное красноречие, из него, из краснобайства (Кириллов для Любимова тоже говорун), произрастает корень зла. Достоевский в «Дневнике писателя» как-то обмолвился: «Сегодняшний суд зависит исключительно от красноречия адвоката». Именно поэтому убийство Шатова (Артур Иванов) Любимов показывает так: труп ренегата скрывают от нас ворохом белых лозунгов; убийство человека покрывается, задавливается, заваливается бесчисленным «количеством» бравурных слов, прекрасных афоризмов и взываний.

Племя грубых, невоспитанных, но обильно производящих слова людей из какого-то Пошехонья возглавляет Ставрогин, и его образ тоже у Любимова претерпел немало изменений — по крайней мере, Ставрогин тут сильно отличается от классического образа, как обычно являют его в театре. Ставрогина играет Сергей Епишев — блестящий артист, которого почти всегда видят в главных ролях только режиссеры-варяги: Дитятковский, Бутусов, Любимов. Начнем с того, что Юрий Петрович лишает героя его главной речи — чтения письма к обществу о прошлом Ставрогина. Эту исповедь зритель получает как приложение к программке. Стало быть, у Ставрогина нет возможности оправдаться и показаться хорошеньким. Без этой апологии Ставрогин оказывается одномерным, плоским. Лишившись главной в себе черты — изумительного сладострастия, воли к пороку, этот Ставрогин стал внезапно человеком без свойств. Пустышкой, которую тянут в национальные лидеры.

Единственное отличие такого Ставрогина — совестливость. Интеллектуально развративший городок, он, в ужасе от происходящего, уходит в свой золотой век (огромный задник образует полотно Клода Лоррена «Акид и Галатея» с пышной райской природой) — вешается. Любимов показывает это изящно, своими излюбленными приемами. На сцене стоит вертящаяся белая дверь (привет спектаклю «Преступление и наказание»), рядом с ней одинокая табуреточка, она падает; о смерти Ставрогина нам сообщает доктор, что вскрывает труп, — в этот момент раскрывается крышка фортепиано. Можно подумать, что для Любимова это акт гуманизма: лучшее, что может сделать либерал для отечества, — вздернуть себя на балке без всяких там исповедей.

Сергей Епишев — высокий (чтобы с Лебядкиной поговорить, сгибается в три погибели), знойный красавец, с глубокими тенями на лице (умение Епишева «быть похожим» на актеров немого кинематографа — какого-нибудь «Кабинета доктора Калигари» — использовали многие режиссеры): с такого лица только грустные, изможденные, самоедские маскароны на домах эпохи югендстиль лепить. В руках Ставрогина — жокейский стек, нужен он ему скорее как элемент эстетизма, нежели как орудие власти. Помахивает им для понта, а смысла нет, и воли в глазах не видно. Сноб, одиночка, скучающий меланхолик, он сверлит глазами мир, высматривает что-то, чтобы пустоту свою заглушить.

О. Лопухов (Виргинский). Фото Д. Дубинского

А собственная любимовская позиция солидаризируется с финальным монологом Степана Трофимовича (Юрий Шлыков), который с диссидентской тачкой идет мужественно работать в одиночестве, не желая сливаться с каким бы то ни было проявлением бунта. Бунт — коллективная акция. Любимов — с теми, чей протест носит исключительно индивидуальный характер невмешательства и оторопи от коллективного психоза. Любимов — одиночка. И защищает право одиночки. «Самое трудное — не лгать. Как бы я хотел жить», — и если на этих словах Верховенского-старшего вспомнить о возрасте Любимова, то, честно говоря, тут нельзя не почувствовать что-то очень важное в судьбе Таганки и ее лидера.

В последние годы русский театральный мир много спорил о судьбе политического театра в России. Мы словно бы вдруг вспомнили о том, что театр в 2000-е годы отучился вступать в дискуссию с обществом, перестал быть частью социума, на 90–95 % стал частью досуга и отдохновения или органом ностальгии. Но в последние годы за счет острой и конфликтной современной пьесы, за счет постановок о современном герое и документального театра на сцену возвращается ритм и дух современности, zeitgeist. Cейчас реально складывается картина политического конфликта на эстетическом уровне. Либерализма в театре — сколько угодно. На антилиберальный поступок — повторюсь, на умный антилиберализм — решился только великий Юрий Любимов в свои-то годы. Вот, пожалуйста, у нас наконец-то есть политический театр, дуга мнений, явленных с эстетической аргументацией. На сцену вновь возвращается социальный контекст. Театр вновь может быть местом общественных дискуссий. Автор статьи, например, лично совершенно не согласен с таким антилиберальным мышлением, но вызывает уважение эстетическая и идеологическая убедительность высказывания мастера. Любимов убеждает, у него эстетические аргументы. У нас есть многополярный политический театр — это так важно.