Семёнова Екатерина. «Sutra» - это диалог

Спектакль «Сутра» (который сложно назвать спектаклем в привычном понимании этого слова) захватил меня буквально с первых секунд, еще когда нам показывали его фрагменты на лекциях. Поставленный бельгийским хореографом Сиди Ларби Шеркауи, он представляет собой отчасти балет, отчасти демонстрацию боевых искусств. Отчасти поэтическое размышление, отчасти - религиозный текст.

Известно, что постановщик вдохновился культурой Китая — в итоге пригласил участвовать в спектакле настоящих шаолиньских монахов, и даже репетиции проводились в монастыре Шаолинь.

В спектакле нет фабулы как таковой: действие не начинается в конкретный момент и не заканчивается, пространство условно; времени, кажется, не существует совсем. Актеры не произносят ни монологов, ни диалогов и вообще не говорят почти ни слова: все их взаимодействие выражается через пластику, движения, которые представляют собой смесь хореографии и боевых искусств. Да и актерами их назвать нельзя — закономерно встанет вопрос: «А кого же они тогда играют?». Более подходящее выражение — действующие лица; они органичны без всякой игры, потому что выражают собирательные архетипические образы, знакомые так или иначе каждому по жизненному опыту. Архетип наставника, архетип ученика, архетип войска — некой коллективной силы, скорее, даже созидающей, чем разрушающей.

Потому и основные мотивы, темы и сюжетные линии считываются почти что однозначно, несмотря на всякое отсутствие конкретики. Вот мальчик сидит напротив взрослого мужчины, который делает непонятные стремительные движения рукой, — это ученик и его учитель.

Вот между ними лежат деревянные, будто игрушечные, кубики, а позади них стоят в такой же конфигурации деревянные ящики — это модель мира и сам мир, который предстоит познать.

16 ящиков — по одному на каждого из 16 шаолиньских монахов, которые появляются из своих укрытий-гробов, в них же прячутся обратно, их же носят на себе.

За сценографию спектакля отвечал британский скульптор Энтони Гормли, поэтому отдельная роль в «Сутре» принадлежит фактуре, материалу.

16 деревянных ящиков для монахов и 1 металлический для учителя — вот все декорации спектакля. Такое минималистичное решение позволяет установить связь между героем и пространством, в котором он пребывает, между телом и внешней средой: ящики являются отображением тел действующих лиц, их предметными сущностями, а разница материалов отделяет их друг от друга как на уровне внешнего, так и на уровне внутреннего. В то же время ящики конструируют реальность, формируют пространство вокруг, превращаясь то в стеллаж, похожий на капсульный отель, то в обрыв, то в сплошную стену, то в арки, словно из игры в «городки».

Кроме того, прибегая к материалу и отказываясь от слов или прочего реквизита, создатели спектакля наделяют эти «куски» дерева и металла невероятной по силе образностью, которая говорит пронзительнее и точнее слов. Переход на язык фактуры делает содержательно-смысловую часть спектакля понятной для всех культур и наций.

И еще мне видится в этом возвращение к чему-то первоначальному, природному, истинному. Вспоминается акмеизм с его «воспеванием» камня и любого материала,  Тютчев со строчками из «Silentium!»: «Мысль изреченная есть ложь».

У самого главного акмеиста, Осипа Мандельштама, к слову, тоже было стихотворение с таким же названием и похожим посылом («Да обретут мои уста первоначальную немоту…»). И хотя вряд ли это сценографическое решение можно назвать отсылкой к одному или другому поэту, основной «месседж» в использовании этих образов одинаков за счет их общекультурного значения.

Отдельно хотелось бы рассмотреть образ наставника. Несмотря на кажущуюся простоту и однозначность героев (наставник — учит, ученик — познает), мне в фигуре учителя-отца видится не просто носитель жизненной мудрости, чье предназначение — передать свое знание следующим поколениям, а некий демиург, который сам познает свой же мир. Он настолько же человек, насколько бог — и две эти противоположности здесь сходятся, так как и то, и другое выделяет его из общей архетипической массы остальных действующих лиц. Даже мальчик не так далеко отстоит от взрослых монахов: он скоро вырастет и станет таким же, — а наставнику-демиургу это не суждено. Даже с виду он — «другой»: европейская внешность, рубашка и костюмный пиджак, борода и кроссовки на ногах.

В первых показах спектакля роль наставника, как известно, исполнял сам Сиди Ларби Шеркауи — и это тоже очень символично, если смотреть на героя как на демиурга.

Он задумчив, отстранен и временами даже будто потерян. Эта растерянность и отстраненность не ложатся в канон образа учителя, каким он обычно представлен в восточных религиозных текстах: мудрый, спокойный, рассудительный, достигший просветления. Герой словно пытается ближе разглядеть тот мир, который он же создал и о котором должен знать все, удостовериться, что жизнь циркулирует по закладывавшимся в нее когда-то правилам — и что те постулаты, которые передаются из поколения в поколение, все еще верны.

В спектакле есть момент, поразивший меня своей силой (возможно, как раз потому, что я смотрела на наставника как на демиурга-человека).

Ящики выстроились друг за другом по диагонали, и мальчик роняет их, как костяшки домино: сначала на своей миниатюрной модели, а затем сам же толкает большие деревянные склепы. В каждом из них стоит монах, они падают друг на друга как домино, застывая под наклоном, а самый сильный удар приходится на последний ящик, в котором стоял учитель. И он, естественно, со всей мощью выталкивает учителя из общего строя и роняет на пол. Но сила удара, кажется, была не столько физической, сколько внутренней, потому что учитель ошарашен так, словно только теперь понял, что созданный им же мир, который подчиняется ему, движениям его рук и желаниям, существует отдельно и все же по своим, а не по его законам. И в любой момент может поставить своего создателя под удар, сбить с ног, обернуться против. Пока мальчик постигает ловкость и боевые искусства, наставник тоже как будто постигает — многообразие мира, в котором ты и творец, и изгой, и один из многих. 

Но и мир, и сама постановка, конечно, шире одного этого предположения. И действие продолжается. Герои вступают в конфронтацию, объединяются, остаются в одиночестве, исчезают и возвращаются. Весь спектакль — словно молчаливый разговор про абстрактные, но основополагающие понятия.

Само по себе слово «сутра» означает буддистские учения, построенные в форме диалогов. Это диалог наставника с учеником, ученика с миром, индивида с массой, человека с самим собой. Это беседа о создании и разрушении, о преобразовании, о нахождении своего места в общем строю и об осознании своей «самости», о взрослении и приближении к смерти, об «одинаковости» и «разности».

Преподаватель – Т. В. Левченко