Ксения Сергеева. Мир, в котором бог - это женщина

Добрый человек из Сезуана” Юрия Бутусова — это торжество цвета, света, музыки, танца и эмоций, а также яркой индивидуальности интерпретации текста Брехта. Перед нами история, не имеющая четкого исторического контекста и ярко выраженной критики. Она больше напоминает немного абстрактную, актуальную на все времена, притчу о доброте в мире, где все бедны настолько, что не могут себе эту самую доброту позволить.

ЛЮДИ И МУЗЫКА

Безымянный неблагополучный город, на сцене Бутусова, парадоксально богат средствами выражения внутреннего мира своих жителей и щедр на меланхоличную и созерцательную атмосферу. Каждый человек здесь обладает своей уникальной манерой двигаться и говорить. Они танцуют в ритме городской музыки, вступают с ней в диалог и неизменно находят общий язык.

После такого взаимодействия, музыку постановки трудно не воспринимать как отдельного персонажа, действующего в синергии с визуальным рядом и при этом в меру самодостаточного, чтобы высказывать свое отношение к происходящим на сцене событиям. Оркестр “содрогается” неровной какофонией звуков, когда на свет медленно выплывает Богиня. Он издает ироничный “свист”, когда ушлый мастер требует сотню серебряных долларов за полку со смайликом и “пересчитывает” его детей звуком ксилофона (тинь-тинь-тинь-тинь). Наивно “ностальгирует” струнными вместе с Шен Те, вспоминающей историю про журавлика. “Встречает” манерного полицейского в магазине заводными гитарными рифами.

Порой события принимают форму мюзикла. Хореография на сцене в первую очередь направлена на обогащение образа персонажей и выстраивание определенного танцевального архетипа. Предприимчивая домовладелица задает ритм каждой своей сцены мерно подтанцовывая плечами в такт роялю ритмичной рок-н-рольной мелодии. Она как респектабельная дама на дискотеке в доме культуры, еще недостаточно выпившая, чтобы отплясывать более раскрепощенно. Полицейский, то и дело принимает характерные позы рок-исполнителей и бросается к микрофону реализовывать свои вокальные амбиции, как только представляется шанс. Он похож на взрослого человека, ментально застрявшего в своей молодости настолько, что гранж у него в голове не замолкает, выжидая удобного момента вырваться наружу. В процессе своих эксцентричных диалогов, они с Шуй Та входят в такой хореографический контакт, что порой начинает казаться — может и не стоит Шен Те идти в тот парк в дождливый день? Во всяком случае, по всему видно, что интрижка с, пусть и продажным, но зато экстравагантным полицейским обошлась бы девушке (или ее брату...) куда дешевле, чем с горе-пилотом.

Персонажи ловко вовлекают наполняющий сцену реквизит в свою экспрессию. Возбужденный Шуй Та вступает в зажигательное танго со стулом, в процессе едва не решаясь заехать им по затылку ненавистной Ми Дзю. Янг Сун появляется в сцене накануне свадебного торжества с ярко-красным шариком, чтобы в процессе диалога с мамой вступить в почти эротичный медленный танец с молчаливой Богиней, заполняя шариком пространство между телами.

Когда жители города едины в своей мотивации и сюжетной задаче они танцуют и поют в унисон, а все зонги исполняются на немецком, вероятно, чтобы подчеркнуть идеологическую близость с первоисточником, невзирая на все художественные интерпретации.

ГОРОД

Наполненный выдающейся “музыкальной сценографией”, город Бутусова обладает не менее запоминающейся визуальной формой. Каждая локация имеет свою цветосветовую атмосферу. Магазинчик Шен Те полон небогатой, но разнообразной и многочисленной утвари сдержанных оттенков, лишь слегка подкрашенных переходом от холодного освещения в левом углу сцены к теплому в правой. Обитатели магазина встраиваются в интерьер и становятся его частью, благодаря чему возникают ассоциации с Горьковской ночлежкой.

Парк, в котором случается встреча Шен Те и Суна, меняет освещение в зависимости от происходящих в нем событий, лишь мертвые деревья заставляют поежиться от своей голой холодности, а виселица, не оставляемая вниманием прожектора, почти всегда на виду, даже когда массовка наполняет уединенное место встречи суетой и велосипедами. Отстраненное затемнение сопровождает монолог торговца водой о том, как несчастны добрые люди, обращенный к вечно безмолвной Богине. На сцене лишь они, два стула и холодный софит. Создается ощущение внутреннего монолога или пространства между мирами.

БОГИНЯ И ПРОРОК

Образы богов Брехта, путешествующих по Земле с целью поиска доброго человека, в постановке Бутусова слились в одну худенькую, отстраненную, практически безмолвную Богиню. Ее мистическое появление на сцене и тот факт, что все ее сюжетные функции берет на себя Ван, с самого начала возводит последнего в разряд эдакого “ненадежного рассказчика”. Слабоумный и сострадательный водонос, искренне старается помочь Богине. Однако его мямлящая, с заиканием манера речи, на протяжение постановки, несколько раз меняется на уверенную и чистую. Как будто в этот момент на сцене появляется другой персонаж, чтобы произнести проникновенный монолог и снять эту обязанность с плеч своей спутницы. Тут-то и закрадываются сомнения, а Богиня ли она?

Ван сам окрестил эту аутичную девочку Богиней, он сам озвучил ее мотивацию, он сам вынес ее, беспомощную, на сцену, чтобы озвучить приговор Шен Те. Ван будто наделяет девушку полномочиями вершить судьбы.

Является ли все происходящее плодом рефлексии угнетенного болезнью разума Вана? Он ждал появления богов на сцене, но появилась лишь она. И разум душевного больного присвоил девушке статус, которым она не обладает? “Глупец, хотел уверить нас, Что бог гласит его устами!”

Или же это история про мир, в котором божество мало заинтересовано в своем творении, практически безразлично к судьбам его обитателей и проявляет свои чудеса только тогда, когда позволяет своему пророку Вану ясно говорить и мыслить, заставляя его болезнь отступить?

В любом случае это мир, в котором Бог — это женщина и она почти бессильна.

ТАК ПОЧЕМУ ОНА ДОЛЖНА ВЫБИРАТЬ?

Самая добрая и самая влиятельная жительница города, в исполнении Александры Урсуляк, крадет каждую свою сцену, не зависимо от того, кем из “близнецов” она является в данный момент. Как и любой другой персонаж, Шен

Те и Шуй Та обладают своей неповторимой характерной пластикой. Громкая, немного истеричная Шен Те семенит неуверенными, взвинченными шажочками по сцене, глядя по сторонам заплаканными глазами с подтеками туши и совершенно не умея сказать “нет”. Но с появлением Шуй Та осанка актрисы становится ровной, движения четкими и уверенными. Все пространство сцены подчиняется ей и ее бескомпромиссности. Она Пьеро. И Чаплин тоже она.

Но самое интересное происходит в переходном состоянии образа. Когда самоуверенный брат смущенно подбирает растрепавшиеся длинные волосы и пытается спрятать свою беременность в складки костюма или сестра, уже полностью вышедшая из образа Шуй Та, но позабывшая снять накладные усы и

бакенбарды. В такие моменты персонаж находится в полном рассинхроне, то и дело путаясь даже в тембре своего голоса.

И все же, несмотря на мнение горожан, Вана и безжалостный текст, то и дело сочащийся определением “злой”, считать Шуй Та таковым у меня не выходит. Он — властный рационализм, появляющийся, чтобы укротить разбушевавшееся “оно”. Он разум на страже беспорядочных эмоций. Он древний инстинкт самосохранения, не дающей социальному инстинкту выйти из под контроля.

Но точно не зло. Шен Те смогла остаться незамутнённо хорошим человеком лишь сублимировав все остальное, помимо отчаянной, бездумной доброты в отдельную личность. И даже в этом странном мире такой шаг неестественен и противоречив самой человеческой природе. Именно в интерпретации текста Брехта Бутусовым, мне стало казаться, что доброта это что-то иррациональное и даже противоречащее логике. Человек научился сочетать это социальное проявление с необходимыми для выживания качествами, такими как предприимчивость, эгоизм и рациональность. Поэтому и нет на свете тех добрых людей, что ищут боги Брехта. Такой индивид аномален и не жизнеспособен, а потому Богиня дает Шен Те намек, что в таком состоянии “доброты Шредингера” ей не выжить. Здесь не бывает хорошего конца, для хороших людей, как и хороших людей в принципе.

майнор «Театр с Нуля», рук. Маргарита Кожекина