Т. Шах-Азизова. «Человек – это звучит гордо!»

Как трудно сегодня театру ставить классику, за которой – долгая и сильная сценическая традиция, сама уже ставшая классической! Казалось бы, что можно прибавить к толкованию пьесы Горького «На дне»? Память о знаменитом спектакле Художественного театра показывает колоритные фигуры романтических босяков и тот призыв, тот мощный порыв духа, что несся неудержимо с самого дна жизни: «Свобода – во что бы то ни стало!». Память эта стала театральной легендой – «На дне» не идет больше во МХАТе. Годы шли, и время подсказывало иные решения. Сред них – спектакль «Современника» середины 60-х годов, спектакль-размышление, без романтического пафоса и сочных красок – трезвый, горький и человечный.

И вот – московская премьера, спектакль, поставленный в Театре драмы и комедии на Таганке новым главным режиссером А. Эфросом. С первых минут спектакля и до конца и долго после него не оставляет сложное чувство – доверия и удивления. Мы никогда не видели такой эту пьесу и этих людей – но они могли быть такими, им веришь, с острым интересом вглядываясь в них и ловя каждое слово. Верный, но несчастный признак того, что новое рождается не вопреки пьесе и не вне ее, но из ее собственных глубин.

Мир горьковской пьесы выглядит по-новому. Из привычного сумрака нищей и грязной ночлежки художник Ю. Васильев перенес действие во двор огромного кирпичного дома со множеством окон. Редкие детали – нары, верстак Клеща, убогая постель Анны – напоминают о месте действия, но быт не давит этих людей, они свободны от него, лишены быта. К примеру, Актер захотел прилечь – и по-собачьи устроился посреди сцены на какую-то подстилку. Не в быте дело – но в чем же?

Да в том, что и в этом муравейнике, на «дне», среди людей, лишенных всего, кипит жизнь. Их распирают энергия, избыток душевных сил, не находящих достойного применения, изливающихся в драках, в приступах отчаяния или гнева, в жажде действия, игры, театра для себя, который они могут сотворить из чего угодно – от словесной перепалки до повествования Насти о ее «роковой любви». Они способны на розыгрыш и на провокацию, на агрессию и на внезапные вспышки человечности. Они – живые, полные не угасших желаний и любопытства к жизни. Они обостренно самолюбивы, не жалуются, но протестуют – даже у забитой Анны (Т. Жукова) воплем предсмертного бунта звучит ее «За что?». Даже Лука (А. Трофимов) лишен привычной благости – умный, смелый, сильный, видавший виды мужик, неожиданно напористый и страстный в своем стремлении вмешаться, направить, помочь, внушить: «Кто ищет – найдет…Кто крепко хочет – найдет!». Даже Василису, в которой З. Славина безжалостно, со всем своим стихийным темпераментом показывает ее «зверство», все-таки можно понять – такая сила, пусть темная, искаженная кипит в ней…

Театру интересны все эти люди, и он приближает их поочередно, крупным планом показывая и нервного, порывистого Актера (В. Соболев), и шумную, разбитую, сердечную Квашню (М. Полицеймако), и местного философа Бубнова (К. Желдин), за ровным и легким тоном которого проглядывает цинизм, и Барона (В. Смехов), развинченного, нелепого, но и неглупого также.

Ум, насмешливый и независимый, и столь же независимый нрав – в тех, кто особенно интересен и дорог театру, и прежде всего в Сатине, некоронованном короле ночлежки (И. Бортник). Артист захватывает и держит зал в постоянном напряжении каким-то веселым и злым азартом ищущей, упорно пробивающейся к истине мысли. С ним рядом – двое другие, столь же независимых и сильных, столь же явно предназначенных для иного. Васька Пепел (В. Золотухин) в вызывающе смелом рисунке роли – то ли матерый бандит, то ли шут гороховый – вдруг оказывается человеком, исступленно жаждущим чистоты: «…надо жить…иначе! Лучше надо жить!». Дерзкая и несчастная Настя (О. Яковлева) не жалуется, не тоскует, но яростно бунтует против своей судьбы…

Спектакль полон острого, сгущенного трагизма. Но этот трагизм рождается чувством жизни, переполняющим горьковских людей и расточаемым в пустоту.

Спектакль не вполне еще обрел равновесие. Он дышит, развивается, живет; он всякий раз в чем-то иной, новый. Он полон тем неподдельным чувством жизни, что ищет театр в героях горьковской пьесы…